«Талант автора сильно преувеличен!»

90 лет назад, 18 марта 1932 года родился Фридрих Горенштейн, сценарист, прозаик, драматург. 20 лет назад, 2 марта 2002 года он умер. 

Интересно, что немецкая столица прямо-таки усыпана мемориальными досками, — бережно храня исторические символы.

Некоторые стёрлись до невероятной степени, что стали чёрными от накипи времён: невозможно прочитать, о чём говорится.
Много досок с именами, — нам, русским, незнакомыми. Мировая классика, конечно, представлена в первую очередь. 
Так, на Bиттельсбахштрассе, 5 — висит памятная доска Ремарку. Он здесь писал роман «На западном фронте без перемен». Неизвестно только — в какой квартире. 

Или, например, Набоков. 

На Зэксишештрассе, где он жил в 1922 году, памятного знака нет. На том месте стоит сейчас современное здание. Старый дом разрушен войной. 
Но зато есть на Несторштрассе. И доску установил не город, а хозяин местной пивнушки, — выяснив, что этажом выше знаменитый Набоков сочинял «Лолиту».
Американскую же «Лолиту» (1962) Стэнли Кубрика хозяин, разумеется, смотрел. [Есть ещё прекрасная английская версия «Лолиты» 1997 г., с волшебной муз. Морриконе, — авт.] Правда, кельнер её вовсе не читал. Но не суть. Приступим… 

Блуждая по страницам ганноверского журнала «7 искусств» Е. Берковича, где одну пору я трудился редактором, зацепился взглядом за статью Фридриха Горенштейна «Читая книгу Мины Полянской». Откуда и почерпнул воспоминания о Берлине вначале текста.
Статья от 2000 г., написана незадолго (за 2 года) до смерти Фридриха Наумовича. А собственно книга — «Брак мой тайный» — на любимейшую Полянской тему — о Марине Цветаевой. [Номер 66 «Семи искусств» от 2015 г.]
Суть в том, что я хорошо знаю… нет, увы, не Горенштейна — было бы круто. А — М. Полянскую как автора нескольких превосходных книг, автора известных журналов, в том числе «Перемены.ру» Г. Давыдова, — где я тоже работал редактором (где я только не редактор!). 
С удовольствием пробежался по невеликой объёмом статье. В ней Горенштейн уважительно и с творческим порывом делится впечатлением и о книге, и об отношении к самой Цветаевой — женщине с «чувством униженной королевской гордости», как он её называет. Словом, как всегда талантливо и остро — об остром и талантливом. 
Что заставило коснуться, хоть парой строк, учитывая «блоговый» формат, непростой судьбы самого Горенштейна, человека вне системы, «униженного и оскорблённого». Лишённого даже малой толики надежды печататься в СССР.
Взгляните, дорогие господа, пару комментов из многих, сопровождавших вышеупомянутую статью. Вот они. 

Борис Шапиро. Берлин, Германия 

«О Цветаевой много, ясно, признанно, оценено, собрано, прочувствовано, переплакано. Всё заслужено. Но какие тут могут быть заслуги? Мы что, спятили уже все коллективно?! Разве мы судьи? Разве мы судьи судей? Разве мы су?.. 
Просто у нас нет никаких адекватных ни слов, ни средств, ни возможностей исправить, воздать, упасти, поддержать, охранить, остановить, воздать, обнять, приласкать, протянуть руку ли, слезу ли, один сердечный удар?! 
Это прошло, и помнить об этом надо. Но почему только об этом? Фридрих Горенштейн молодец. Прочёл, отозвался, поблагодарил осторожненько. А я прочёл впопыхах, сказал «спасибо» по телефону. На большее не хватило. Да, не хватило. Так уж (далее непечатно).
Память, сопереживание, наука любить Марине Цветаевой. А Мине, Мине Полянской что? Спасибо и до свиданья? Нет, господа! Мина жива, слава Богу. Слава Богу, с нами. Так воздадим же ей хвалу, отблагодарим её восхищением, оценим благодарностью её труд и талант! Где твой фиал (бокал с вином, — авт.), Миночка? Радость, радость тебе пить от нашего восторга. А что ещё можем мы доставить друг другу? Радость, леха̀им, многих светлых и вдохновительных дней!»

Мина Полянская — Борису Шапиро

«Дорогой Боря! Для меня особенно важен именно твой комментарий, потому что ты — живой свидетель. И не только свидетель, но в какой-то степени соучастник нашей дружбы с Фридрихом Горенштейном. Помнишь, как мы вместе — я, Фридрих Горенштейн, Хелла Шапиро, и ты — встречали новое тысячелетие? Помнишь ли ты?! 
Я даже перешла на язык тургеневского Рудина. А тысячелетие — это событие. Так судьбоносно мы и восприняли этот особенный Новый год. И кто мог знать, что Фридриху Наумовичу оставалось жить всего 2 года? А ведь он был тогда в хорошей форме.
Я тебя прекрасно поняла, Боря! Спасибо. А что до Фридриха, которого ты хорошо знал, в отличие от нынешних "новых друзей", то эта рецензия — вершина его похвалы. По-другому он не мог. А кроме того, это единственное предисловие, которое он написал. Он не любил предисловий, и этой нелюбви я уделила достаточно внимания в книге о нём. 
Тему "путеводитель" я после одной передачи на радиостанции "Свобода", — в которой покойный Самуил Лурье резко критиковал тему "Поэт в контексте города", а заодно мою книгу "Музы города", считая, что это издержки советского Лениздата, в котором я некогда публиковалась, — я сама писателю по глупости навязала.
Сам Горенштейн считал, что я написала романтическую повесть. И даже, как тебе хорошо известно, всплакнул над нею. Такого же мнения был издатель книги Виктор Светиков».

М.Полянская: «Берлин. В квартире у Ф.Горенштейна. Мы приходили к нему на день рождения со своим угощением. На тарелках курица, испечённая в духовке. Фридрих очень доволен. За его спиной — отрывной календарь — на нём хорошо видна цифра "18" — 18 марта. Я — справа. Напротив — мой сын (не хочет, чтобы его называли). Фото моего мужа Б.Антипова».

*

Да, всплакнуть, как говорит Мина Иосифовна, дружившая с Горенштейном, помогавшая ему в последние годы, дни, — есть от чего. 
А ведь молодёжь, скорей всего, не ведает. Даже, наверно, не догадывается, что Горенштейн был автором сценария таких классических мировых киноработ как фантастический «Солярис» Тарковского; мелодрама «Раба любви» Михалкова с великолепной Е. Соловей, — по которой сох весь «мужской» СССР; блестящий истерн «Седьмая пуля» Хамраева (сценарий Горенштейна на пару с Кончаловским, который уже вовсю гремел с «Дядей Ваней»); мн.-мн. других. Ну, изучают студенты искусствоведческих, киноведческих факультетов. 
Близкий Горенштейну человек — Лазарь Лазарев (1924—2010), бессменный редактор «Воплей», — повествовал, дескать, Фридрих начисто отрезал себя от публики. Мало того, он её напрочь отторгал. Бросая созданное — в стол, в стол… Не пользовался услугами самиздата, не распространял копии по друзьям и приятелям приятелей, как было принято в Союзе. 
И я подумал, что, в общем-то, не первый раз сталкиваюсь с некоей хитрой человеческой «чуйкой» — Горенштейн элементарно знал, предчувствовал, что будет дальше. И что у него всё напечатают на Западе. И в России тоже опубликуют, только позже, когда наступят новые времена. Он знал… Ведь он сделал сценарий по Лему — т.е. изучил «соляристику»: а она не лишена предвидения. Провидчества и пророчеств, так сказать.
Шутки шутками, но дело, бесспорно, в ином.  
Будучи человеком независимым и гордым, Горенштейн тривиально не терпел редакторских издевательств: невмочь было терпеть.

Небольшая ремарка той далёкой эпохи…

В середине 1960-х гг. в «Новом мире» редакторами работали Инна Борисова и Анна Берзер, «крёстные» многих запрещённых тогда «антисоветчиков»: Гроссмана, Солженицына etc. Что чуть позднее «смерти подобно» было. Кого-то удавалось протолкнуть, кого-то — нет. 
«Зиму 53-года» Горенштейна они, конечно, взяли. К тому же обе платонически влюблены в молодого импозантного человека, «импортной» внешности, привлекательных форм. Но…
Когда рукопись дошла до ответственного секретаря «НМ» Б. Закса, последний высокомерно заявил на заседании редколлегии:
 — О печатании повести не может быть и речи — не только потому, что она непроходима. Это не вызывает сочувствия к авторскому видению мира. Шахта, на которой работают вольные люди, изображена куда страшнее, чем лагеря; труд представлен как проклятие; поведение героя — сплошная патология…
И, повернувшись в сторону Борисовой и Берзер, ткнул в них карающим перстом:
— Талант автора сильно преувеличен в известных мне устных отзывах!
После чего Горенштейн плюнул на всё к чёртовой матери — и больше не стал таскаться по издательствам.