Желающие сузить литературу

«Когда критик говорит о книге, что она „искренняя“, тут же понимаешь, что она: а) неискренняя и б) плохо написана».
У.Х. Оден

Некоторые темы заставляют возвращаться к ним снова и снова. Хотя бы потому, что именно этими темами нас собираются кормить в ближайшее десятилетие, а может быть, и несколько. Есть в литературной, вернее окололитературной, среде упорные люди, занимающиеся не столько литературоведением, сколько сталкингом, уверенные, будто читатель любит некие жанры, приемы, стили, авторов – просто не знает об этом. И надо лишь убедить публику, что им будет очень хорошо вместе с предметом обсуждения, убедить любым путем. Вплоть до психологического насилия. 

На данном этапе нас с беспощадностью сталкера преследует литература опыта. Пишут ее, как неоднократно говорили независимые критики, люди с небогатым жизненным опытом или без опыта вовсе. Их стандартные переживания – подростковый бунт, дефекты психики и физики, пережитые неприятности, расставание с близкими, ссоры с друзьями, склоки с сослуживцами – без какого бы то ни было осознания, без, что самое главное, литературной обработки, вот это всё используется для укоренения в современной прозе очередного гальванизированного кадавра на правах литературного «тренда».

Критикесса Анна Жучкова, сама того не замечая, описывает «опыт без опыта» как душевный недуг, именуемый бредом величия: «…осознав, что мир крутится вокруг каждого из нас, мы захотели стать если не программистами, то хотя бы продвинутыми пользователями этой системы. И как в годы всеобщей компьютеризации пользовалась спросом литература „для чайников“, так теперь популярна „литература опыта“: от продвинутых юзеров – для чайников по жизни». Апология эгоцентризма вкупе с неизлечимым инфантилизмом, литературы как средства не столько осмысления, сколько самосочинения и приукрашивания себя, программы создания селфи на фоне рисованного задника.

Это, как правило, декорация не обстоятельств жизни автора (о которых человеку из публики ничего не известно – сколько там правды, сколько лжи и умолчания), а страстей и поисков. Писатель украшает себя трансгрессами, словно новогоднюю елку гирляндами. Главный аргумент в защиту подобной стилистики – искренность, вернее, «новая искренность», которую в самом тексте ничто не подтверждает – подробность отрывочного повествования не может служить подтверждением. Способен ли человек лгать аудитории и себе, излагая свою биографию в подробностях? Запросто. Чем многие «новые искренние» авторы и занимаются, хвастаясь своей бурной молодостью и пережитыми психотравмами, словно подростки в подпитии.

Анна Жучкова соединяет «поджанры», посвященные селфи не слишком примечательного писательского существования, воедино: «…“литература опыта” представляет собой явление в стадии становления: на разных “этажах” литературы возникают гомогенные образования, множатся пересекающиеся термины: “non-fiction”, “автопроза”, “литература.doc”, “литература опыта”, “литература документа”». Множатся сущности, каждая из которых отнюдь не сущность. Поскольку литературой за время своего мнимого развития (а это не менее десяти лет натужных попыток писать «непридуманное» или попросту лытдыбр) всё вышеперечисленное так и не стало. Лишь обзавелось множеством названий.

В статье литературоведа Сергея Страшнова некогда было дано следующее определение зарождающегося жанра: «…жанр, предстающий в качестве самостоятельного персонажа, но остающийся пока и несколько отдаленной, неосвоенной целью». И хотя в статье это определение применялось к другому предмету, можно счесть его описанием всё никак не формирующейся литературы опыта. Сложно понять из мутных рассуждений и еще более мутных атрибуций со стороны господ критиков, что это за «новая тенденция» и к чему она ведет, кроме одинаковых книг, всё менее и менее адекватных в своей нарративно-лытдыбрической «исповедальности».

Откуда идет эта постепенная потеря адекватности, критики себя, интроспекции настоящего и минувшего? Из планомерного повышения чувства тревожности, которое, как скажет вам любой психолог, есть первейшее, базовое условие расстройства личности. Современный критик приветствует его, можно сказать, с распростертыми объятиями.

Критикесса Валерия Пустовая годы напролет спорит с оппонентами, заявляя, что: «…“литература опыта” – отличное противоядие против другой мощной тенденции: писатели слишком навострились делать литературу из литературы. “Книги опыта” обращают нас к самому истоку искусства: моменту острого переживания реальности. Писатель возникает в момент трения, несовпадения, недоумения, невладения ситуацией. Литература рождается из того, что лично тревожит и задевает. „Изучить“ реальность для писателя – значит пойти навстречу этому чувству личной тревоги, личной потери и недоумения» – тем самым поневоле проговариваясь.

Вот чего ждут критики от современного писателя – нагнетания психологической тревожности. Повышая тревожность в себе, он раскачивает то же состояние в читателе и индуцирует его стрессы – своими. А там, глядишь, и расстройства совместные пойдут. И литература наша исправно превратится в форум больных душою и скорбных главою людей, бурно обсуждающих свои недуги, узнающих в другом свои диагнозы, et cetera, et cetera.

Человек, по мнению классика, слишком широк? Широка литература стала? А мы ее сузим! «…мне иногда очень хочется сузить литературу. Ее возможности. Сделать ей тесно. Высечь наконец это напряжение, без которого сейчас писатели так уютно научились изливаться в слове», – признается В. Пустовая. Очевидно, пора литераторам снизойти от излияния в словах до обмена диагнозами и медицинскими кодами. Какой поистине прекрасный путь развития искусства дарит нам разрекламированная и многократно премированная литература опыта!

Разговоры о том, что «новая искренность», «литература.doc» началась неспроста, именно она пришла на смену литературе постмодернизма, которая «делает литературу из литературы» (а на деле давно уже беззастенчиво передирает с культовых произведений идеи, чувства, стили и проч.), мало помогают атрибуции нового «тренда». Нельзя противостоять деградирующему старому жанру жанром новым, но мертворожденным, бесперспективным, сколько его ни продвигай.

Возможно, поэтому представители автофикшна-эгобеллетристики так ничего выдающегося и не создали, кроме компиляций сетевых постов, не дотягивающих ни до полноценной художественной книги, ни до интересной мемуаристики, ни до документального повествования. У писателей такого рода нет ничего, о чем бы они могли поведать не в Сети и не на тематическом форуме, но в литературном произведении. Зачем они выходят за рамки соцсетевых «исповедален», непонятно. И никакие награды, премии, статуэтки и грамоты в рамочках этого положения не меняют.

Усилия в плане сравнения литературы опыта с журналистикой также не дали плодов. Журналистика имеет другие цели, даже когда перерастает в публицистику, и журналист пишет мемуары об увиденном, эссе о пережитом и документальные романы на базе добытой информации. Им нечего делить с литературой, поскольку для журналистики факты – бог, а для литературы бог – художественная форма. Но что же тогда является целью всех этих «новых искренних», если не брать в расчет цель самую примитивную – вечно актуальную для блогера самопродажу?

Здесь можно применить метод оценки литературных достоинств произведения, предложенный Уистеном Хью Оденом: «Признак того, что книга обладает литературными достоинствами, – это возможность ее разночтений. Наоборот, доказательством того, что порнография не имеет литературных достоинств, – если кто-то вдруг станет читать ее не для чувственного стимула, а, скажем, для исследования психологической ситуации, – будет ее невыносимая, слезная скука».

Вот и попытки чтения литературы опыта на предмет изучения психологической ситуации вызывают либо недоумение, либо скуку, либо вранье со сверхвыводами, то есть, деликатно выражаясь, приращение смыслов. Тогда зачем оно нужно, это якобы новое литературное направление, позволяющее в лучшем случае направлять сетевые посты прямиком в так называемую большую литературу?

Нам не устают рассказывать о том, сколь ценен и полезен весь этот новоискренний протест против писательского умения «ладно врать о чем угодно»: «Опыт – то, что достоверно пережито мной.
Документ – объективация опыта…
Точность языка сегодня я считаю главным завоеванием «литературы опыта». Именно потому, что псевдохудожественная литература приучилась так ладно врать о чем угодно. Литература – слишком богатая база представлений. Писатели черпают из нее бессовестно. И язык – кладовая штампов восприятия, стилистические образцы – это коды мышления. Недаром их так любят взламывать постмодернисты». Ну а если литература опыта противостоит постмодернизму, что же ей – защищать штампы от взлома?

Что же до точности языка, то Валерия Ефимовна в этом плане не авторитет, поскольку никогда не была сильна в русском языке: не различает «складно» и «ладно», с трудом подбирает нужные слова, самонадеянно пытается придумывать новые, а самым ценным в писателе и человеке считает умение «вжевывать резину в почву опыта»). Впрочем, многие литераторы нынче не в состоянии и двух фраз написать без речевых ошибок и тем не менее громко ратуют за развитие русского языка, ими же постоянно и жестоко насилуемого.

Поощрение «дебютантов» и «лицеистов», так и не вышедших из рамок подросткового бунта, не умеющих писать хорошо и бравирующих этим, не приводит к творческому росту пишущей молодежи, а мутные высказывания критиков: «Важно убрать из литературы барьеры восприятия – как в психологии. Писателю важно видеть мир, а не свои о нем представления» – и подавно не способствуют становлению жанра. Вероятнее всего потому, что ничего под собой не содержат.

Попутно из писателя тоже пытаются сделать нечто несамостоятельное и бессмысленное. Инструмент без собственной свободы изложения и осознания: «…я считаю, писатель вовсе не тот, кто “изучает” реальность. Он то, чем она изучается. Средство, вестник, проводник правды о жизни». То-то мы получили череду инфантилов, вообразивших себя «сакральными вестниками», «проводниками правды», повествующих с ненужными подробностями про «бытие мое» – как если бы читательская аудитория была нанята автором в психоаналитики и обязана выслушивать обойму клиентских страданий.

Не обессудьте, господа лытдыбристы, но вы с постмодернистами нового века «оба хуже». Ни та, ни другая концепция не выдерживает главного испытания для каждого литературного произведения – испытания художественностью формы. Нарисовать лошадку никто из адептов нового жанра, похоже, не в силах. Значит, этот «новый Гоголь» и не реалист, и не абстракционист, и даже не художник. А разговаривать со средством изображения – это, знаете, так же полезно, как вести беседы с подрамником или мастихином.

Художник: Д. Уолстенхолм.