Но всё-таки впереди – огни!.. (Часть II)

Алла НОВИКОВА-СТРОГАНОВА 19 августа 2023 310

(к 170-летию В.Г. Короленко)

«Доколе Свет с вами, веруйте в Свет,
да будете сынами Света» (Ин. 12:36)

Стихией светозрения овеяны и многие другие произведения Короленко. Их основной мотив носит пасхальный характер: это движение от мрака – к свету, от неволи и рабства – к свободе, от угасания – к возрождению, от смерти – к жизни.
Такова повесть «В дурном обществе» (1885), знакомая всем со школьных лет по хрестоматийному фрагменту «Дети подземелья».
Маленькая героиня Маруся, за неимением человеческого жилья ютящаяся с братом и с бродягой паном Тыбурцием среди могильных камней в кладбищенском склепе, тихо угасает от тяжёлой болезни, вызванной голодом и холодом. Короленко с необыкновенной нежностью создаёт образ хрупкой девочки-сироты, с малолетства вынужденной обитать на самом «дне» социального устройства, в «дурном обществе» бесприютных бродяг и нищих отщепенцев.
Так называемое «порядочное общество» не желает даже слышать о таких людях, а если приходится с ними сталкиваться, смотрит на них с ужасом и брезгливым отвращением. Однако маленький герой, от лица которого ведётся повествование, и его младшая сестра Соня – дети из обеспеченной семьи, не нашедшие душевной ласки в доме родного отца – городского судьи, – именно в «дурном обществе» обретают настоящую дружбу, получают уроки суровой правды жизни, учатся милосердию и состраданию.
Безвременная смерть Маруси, память о ней заставляют её друзей по-новому взглянуть на жизнь, развить своё горячее желание приходить на выручку обездоленным и всем, кто нуждается в помощи и поддержке: «Мы с Соней, а иногда даже с отцом, посещали эту могилу; мы любили сидеть на ней в тени смутно лепечущей берёзы, в виду тихо сверкавшего в тумане города. Тут мы с сестрой вместе читали, думали, делились своими первыми молодыми мыслями, первыми планами крылатой и честной юности.
Когда же пришло время и нам оставить тихий родной город, здесь же в последний день мы оба, полные жизни и надежды, произносили над маленькою могилкой свои обеты» (2, 66).
Обеты бороться с несправедливостью, социальным неравенством, произволом власть имущих, вставать на защиту обездоленных и угнетённых, на борьбу с рабством в любой его форме исполнял писатель своим творчеством, всей своей жизнью.

Замечательная повесть Короленко «Без языка» (1895–1902), написанная по собственным впечатлениям от поездки в США, обличает рабство прямое и скрытое, внутреннее. По поводу третьего отдельного издания повести писатель в предисловии пояснял: «Эта книга написана после моей поездки в Америку на выставку в Чикаго. Моё знакомство с Америкой кратковременно и недостаточно. Поэтому я предпочёл в центре поставить фигуру своего земляка. Эта книга не об Америке, а о том, как Америка представляется на первый взгляд простому человеку из России» (4, 489).
Угнетение чернокожих в Соединённых Штатах вызывает негодование писателя: «Негр должен при встрече обходить американца. Два негра, беседующих на тротуаре, обязаны непременно посторониться оба, – американец оскорбляется, если ему пришлось свернуть. Цветные – держатся в терроре. От времени до времени идёт крик, что негры зазнались, и при первом пустом проступке – линч и казнь...
Экономические отношения проникнуты самым примитивным грабежом... негров заставляют брать в известных лавочках, за всё ставят цены вдвое и втрое, держат их в невежестве и в вечном долгу» (1, XXVI–XXVII), – заносит Короленко свои наблюдения в писательский дневник.
Но и в капиталистической России простой народ, подобно американским потомкам чернокожих рабов, также содержится сильными мира сего в нищете, «в невежестве и в вечном долгу». В поисках лучшей доли отправляется в далёкую заокеанскую страну герой повести «Без языка» горемыка-крестьянин Матвей Лозинский. Соблазнившись рассказами об американских «свободах», предпринимает он своё трудное путешествие.
Однако и за океаном наивного бедолагу поджидают бедствия, горечь, разочарование: «сердце Лозинского трепетало и сжималось от ужаса. Только теперь он понял, что такое эта Америка <…> “Боже мой, Боже мой, – думал Матвей. – Да здесь человек, как иголка в траве, или капля воды, упавшая в море ...”» (4, 28)
«А всё-таки мысль о свободе сидела в голове у Матвея. <…>
– А что, скажите на милость... Какая там у них, люди говорят, свобода?
– А, рвут друг другу горла, – вот и свобода ... – <…> Поэтому я, признаться, не могу понять, зачем это иным простакам хочется, чтобы их ободрали непременно в Америке, а не дома... <…> на этом свете, кто перервал друг другу горло, тот и прав... А что будет на том свете, это когда-нибудь увидите и сами...» (4, 22), – так опытный, видавший виды земляк героя наставляет его на пути в неизведанные края.
Матвей, к своему несчастью, не знает ни языка, ни обычаев, ни принятых норм социального поведения в новой для него стране. Отсюда проистекают его многочисленные бедствия и злоключения.

Он приехал в Америку с готовностью изо всех сил трудиться, честно зарабатывать свой хлеб. Матвей – подлинный славянский богатырь: «человек огромного роста, в плечах сажень, руки, как грабли, голова белокурая, курчавая, величиною с добрый котёл, – настоящий медведь из пущи. <…> Только глаза и сердце – как у ребёнка» (4, 12). Но чистый душевный строй героя, его человечность, трудолюбие, лучшие качества его бесхитростной, прирождённо честной натуры несовместимы со звериными законами капитализма, порождением которых являются всё те же бесправие, безработица, нищета, подавление личности. В жестоком социуме, существующем по законам джунглей, где сильный пожирает слабого, на простодушного человека «без языка» тоже готовы смотреть как на бешеного зверя или кровожадного дикаря.
На родине Лозинского принято было в знак почтения низко кланяться и целовать руку господам: «В той местности, откуда он был родом, люди, носящие сермяжные свиты, имеют обыкновение выражать свою любовь и уважение к людям в сюртуках –посредством низких, почти до земли, поклонов и целования руки» (4, 98). В Америке Матвей не изжил этой рабской привычки. Но когда он тянется губами к руке булочника, продавшего хлеб, или к руке полисмена, или судьи, тем представляется, что дикарь намеревается их укусить. Полицейский Гопкинс даже давал по этому поводу интервью газетному репортёру: «незнакомец удивил его своим непонятным поведением: “Сняв с головы свой странный головной убор (по-видимому, из бараньего меха), он согнул стан таким образом, что голова его пришлась вровень с поясом Гопкинса, и, внезапно поймав одной рукой его руку, потянулся к ней губами с неизвестною целью. Гопкинс не может сказать наверное, что незнакомец хотел укусить его за руку, но не может и отрицать этого» (4, 79).
За своё необычное поведение, свой диковинный вид: белую сермяжную свитку, высокую баранью шапку, огромные грубые сапоги – «Матвей Лозинский из Лозищей стал на несколько дней самым знаменитым человеком города Нью-Йорка, и каждый шаг его в эти дни был прослежен очень точно» (4, 76). За загадочным «нью-йоркским дикарём», «человеком, который кусается» (4, 120), пристально следили охочие до сенсаций репортёры. Репортажи о «загадочной личности» были растиражированы по целой Америке.
Короленко во всех подробностях описывает горестные мытарства своего героя, потерявшегося в каменных джунглях громадного безжалостного города: «невдалеке от огромного здания газеты “Tribune” странный человек зачерпнул воды у фонтана и пил её с большой жадностью»; толпы американцев «обратили внимание на странного человека, который, стоя в середине этого людского потока, кричал:
– Кто в Бога верует, спасите!
Но, разумеется, никто его не понял» (4, 83). Крик отчаяния среди толпы остаётся гласом вопиющего в пустыне. Никто не спасёт, не протянет руку помощи. «Какой-то дикарь в фантастическом костюме. Наша страна существует не для таких субъектов...» (4, 94), – так считают безучастные обыватели.

В Центральном парке Матвей случайно становится свидетелем и участником митинга безработных. И здесь человек «без языка» впервые в полной мере постигает даже невербальным способом настроения и чаяния подобных себе людей, пусть и говорящих на другом языке. Происходит внутреннее единение Матвея Лозинского с таким же, как и он сам, обездоленным трудовым людом: «В груди лозищанина подымалось что-то незнакомое, неиспытанное, сильное. В первый ещё раз на американской земле он стоял в толпе людей, чувство которых ему было понятно, было в то же время и его собственным чувством. Это нравилось ему, это его как-то странно щекотало, это его подмывало на что-то. Ему захотелось ещё большего, ему захотелось, чтобы и его увидели, чтобы узнали и его историю, чтобы эти люди поняли, что и он их понимает, чтобы они оказали ему участие, которое он чувствует теперь к ним. <…>
Он не знал, куда он хочет идти, что он хочет делать, он забыл, что у него нет языка и паспорта, что он бродяга в этой стране. Он всё забыл и, ожидая чего-то, проталкивался вперёд, опьянённый после одиночества сознанием своего единения с этой огромной массой в каком-то общем чувстве, которое билось и трепетало здесь, как море в крутых берегах» (4, 97–98).
Это внезапно нахлынувшее радостное чувство единения, надежда на взаимопонимание требуют эмоционального выхода: «Он только шёл вперёд, с раскрытым сердцем, с какими-то словами на устах, с надеждой в душе» (4, 99). На беду «на пути лози-щанина оказался мистер Гопкинс, бывший боксёр и полисмен» (4,98). Именно на него Матвей «излил <…> всё то чувство, которое его теперь переполняло: чувство огорчения и обиды, беспомощности и надежды на чью-то помощь. Одним словом, он наклонился и хотел поймать руку мистера Гопкинса своими губами» (4, 99). Иного выражения своих лучших чувств, чем целование руки, забитый российский крестьянин не знает.
В ответ на свой душевный порыв Матвей получает тяжёлый удар полицейской дубинкой. Это была последняя капля, переполнившая чашу терпения: «если на приветствие последовал хороший удар по голове... <…> Это, конечно, затемняет рассудок и освобождает страсти!» (4, 121)

С психологической достоверностью показывает Короленко контрастную смену переживаний своего героя. Вопиющая несправедливость, обманутые надежды на взаимопонимание и сочувствие превращают незлобивого, смиренного человека в ожесточённого зверя: «Лозищанин внезапно поднялся, как разъярённый медведь... По лицу его текла кровь, шапка свалилась, глаза стали дикие. <…> не было уже человеческой силы, которая была бы в состоянии сдержать его. Неожиданное оскорбление и боль переполнили чашу терпения в душе большого, сильного и кроткого человека. В этом ударе для него вдруг сосредоточилось всё то, что он пережил, перечувствовал, перестрадал за это время, вся ненависть и гнев бродяги, которого, наконец, затравили, как дикого зверя» (4, 99–100).
Он сбил с ног обидчика, «полисмен Гопкинс упал на землю, среди толпы, которая вся уже волновалась и кипела... За Гопкинсом последовал его ближайший товарищ, а через несколько секунд огромный человек, в невиданной одежде, лохматый и свирепый, один опрокинул ближайшую цепь полицейских города Нью-Йорка... За ним с громкими криками и горящими глазами первые кинулись итальянцы» (4, 100).
Те же безработные итальянцы снова проявили человеческую солидарность, когда помогли Матвею бежать с места происшествия; посадили в поезд, увёзший героя в другой штат, далеко от Нью-Йорка. Но, сойдя с поезда, неприкаянный странник на чужбине не знает, куда ему податься, где приклонить голову. С обречённой покорностью судьбе апатично сидит он на железнодорожной станции.
Вконец загнанному, «голодному, истерзанному и потрясённому» (4, 131) Матвею Лозинскому остаётся только уповать на милость Божию, только молиться: «Господи Боже, Святая Дева, – бормотал он, – помогите несчастному человеку» (4, 132).
Молитвы героя были услышаны. Ему чудом повезло. Он не погиб, не пропал, не попал в тюрьму. Но лишь благодаря случайности – встрече с обжившимся в Новом Свете земляком, который принял горячее участие в судьбе Матвея.
Но от скольких подобных ему искателей лучшей доли отвернётся фортуна в чужой стране, – размышляет писатель в финале повести: «перед отъездом из Нью-Йорка Матвей и Анна отправились на пристань – смотреть, как подходят корабли из Европы. И они видели, как, рассекая грудью волны залива, подошёл морской гигант, и как его опять подвели к пристани, и по мосткам шли десятки и сотни людей, неся
сюда и своё горе, и свои надежды, и ожидания... Сколько из них погибнет здесь, в этом страшном людском океане?» (4, 145)
Если такие люди выживут, их неизбежный удел – постепенная утрата национальной самобытности, родного языка, родины. Родины, неправедное социально-политическое устройство которой вынудило закабалённых людей бежать на свой страх и риск в чужеземные края в призрачной надежде на лучшее: «Матвею становилось грустно. Он смотрел вдаль, где за синею дымкой лёгкого тумана двигались на горизонте океанские валы, а за ними мысль, как чайка, летела дальше на старую родину... Он чувствовал, что сердце его сжимается сильною, жгучею печалью...
И он понимал, что это оттого, что в нём родилось что-то новое, а старое умерло или ещё умирает. И ему до боли жаль было многого в этом умирающем старом <…> Матвей сознавал, что вот у него есть клок земли, сеть дом, и тёлки, и коровы... Скоро будет жена... Но он забыл ещё что-то, и теперь это что-то плачет и тоскует в его душе... Уехать... туда... назад... где его родина <…> Нет, этого не будет: всё порвано, многое умерло и не оживёт вновь, а в Лозищах, в его хате живут чужие. А тут у него будут дети, а дети детей уже забудут даже родной язык» (4, 145).
На этой щемящей ностальгической ноте завершается повесть «Без языка».

Во многих своих произведениях Короленко показывает мечты, порывы к свободе, к привольной жизни загнанных, забитых, угнетённых людей.
Символичен образ узника, заточённого на целые десятилетия в тюремной башне над морем, в рассказе «Мгновение» (1886–1900). Для героя ценнее, чем длительное прозябание в заключении, один упоительный миг свободы. Ради него узник – в прошлом мятежник и отважный флибустьер – готов рискнуть жизнью.
За долгие годы он сумел подточить решётку и в ураганную ночь выпрыгнул из окна башни в бушующее море: «Впереди были только хаос и буря. Кипучий восторг переполнил его застывшую душу. Он <…> громко крикнул... Это был крик неудержимой радости, безграничного восторга, пробудившейся и сознавшей себя жизни... Сзади раздался заглушённый ружейный выстрел, потом гул пушечного выстрела понёсся вдаль, разорванный и размётанный ураганом. <…> и тот же восторг переполнял его грудь... Он знал, что он свободен, что никто в целом мире теперь не сравняется с ним, потому что все хотят жизни... А он... Он хочет только свободы» (2, 397).
Такое же страстное желание свободы испытывал и сам Короленко, когда был арестован и заключён в одиночную камеру военно-каторжного отделения тобольской тюрьмы. Здесь он сочинил стихотворение, в котором в полной мере нашла художественное выражение тема тюремного узничества и свободолюбия:

Вкруг меня оружье, шпоры,
Сабли звякают, бренчат,
И у «каторжной» затворы
На пол падают, гремят.

И за мной закрылись двери,
Застонал, звеня, замок...
Грязно, душно, стены серы...
Мир – тюрьма... Я одинок...

А в груди так много силы,
Есть чем жить, страдать, любить...
Но на дне тюрьмы-могилы
Всё приходится сложить...

Страшно... Светлые мечтанья
Вольной юности моей
И святые упованья
В силу гордую идей

Смолкли все и в миг единый
Улеглись в душе на дне…
Божий мир сошёлся клином,
Только свету, что в окне!.. (2, XI–XII)

Это одно из немногих произведений Короленко, в котором отразились печаль, тоска и отчаяние. Писатель быстро преодолевает эти настроения со свойственными его натуре жизнелюбием и оптимизмом. Даже на пересыльном этапе он умудряется находить позитивные стороны: «Вы помните, что я мечтал о летнем путешествии, – ну вот, хоть на привязи, а путешествую», – пишет Короленко другу. Говоря о своих скитаниях по отдалённым, глухим уголкам страны в ссылках, писатель замечал, что «в народ» он «был доставлен на казённый счет».
Наблюдения и впечатления от скитальческой жизни отразились в целом ряде сибирских рассказов, путевых очерков, дорожных зарисовок: «Соколинец», «По пути», «Сон Макара», «Убивец», «Фёдор Бесприютный», «Марусина заимка. Очерки их жизни в далёкой стороне», «Ат-Даван. Из сибирской жизни», «Мороз», «В пустынных местах», «За иконой», «Последний луч» и многих других.
Так, идейно-художественная доминанта очерка «Последний луч» (1900) – всё та же неодолимая жажда света. Обитателям мрачного ущелья сибирской реки Лены «охота солнушко посмотреть» (1, 384). Дедушка с маленьким внуком выходят каждый раз на определённое место, откуда раз в день бывают видны солнечные лучи: «За горами совершалось что-то ликующее и радостное. Дно расселины всё разгоралось. Казалось, солнце подымается с той стороны по склонам хребта, чтобы заглянуть сюда, в эту убогую щель, на эту тёмную реку, на эти сиротливые избушки, на старика с бледным мальчиком, ждавших его появления» (1, 385).
Крохотный, объёмом в одну страничку, рассказ «Огоньки» (1900) – это большое, философски глубокое, символическое обобщение жизненного пути человека и человечества. Его вечного целеустремлённого движения вперёд – к лучшей жизни, счастью, будущей вселенской гармонии – к цели, неизменно влекущей, но бесконечно отдаляющейся; казалось бы, недостижимой.
Ненастным осенним вечером плывёт путешественник по угрюмой сибирской реке. Вспыхнувший во мраке вдали огонёк дарит призрачную надежду на скорое пристанище: «Свойство этих ночных огней – приближаться, побеждая тьму, и сверкать, и обещать, и манить своею близостью. Кажется, вот-вот ещё два-три удара веслом, – и путь кончен... А между тем – далеко!.. И долго ещё мы плыли по тёмной, как чернила, реке. Ущелья и скалы выплывали, надвигались и уплывали, оставаясь назади и теряясь, казалось, в бесконечной дали, а огонёк всё стоял впереди, переливаясь и маня, – всё так же близко, и всё так же далеко...» (1, 379)
Главный смысл этого лирического этюда, как и всего творчества Короленко, в том, что сияющие далеко впереди огоньки, как спасение, влекут к свету, укрепляют силы, вселяют надежду и веру: «Мне часто вспоминается теперь и эта тёмная река, затенённая скалистыми горами, и этот живой огонёк. Много огней и раньше и после манили не одного меня своею близостью. Но жизнь течёт всё в тех же угрюмых берегах, а огни ещё далеко. И опять приходится налегать на весла...
Но всё-таки... всё-таки впереди – огни!..» (1, 379)