«В Россию прорубай окно»

Была такая экологическая ниша – русский поэт в национальной республике. Нахождение в этой нише предполагало обязательную переводческую работу. «Переводы, – любил повторять Владимир Бурич, – это хорошо оплаченная Безвестность». Правда, это полностью справедливо по отношению к столичным переводчикам, переводящим всё и вся, с любого языка и в любом количестве – желательно побольше и, разумеется, с подстрочника. Поэт, живущий в республике, связан с национальной литературой более живыми и прочными корнями – знание языка для него необходимо. Поэтому русский литератор, как правило, становился авторитетным экспертом и первым популяризатором. Это роль благодарная. Поэтому и возможностей печатать собственные произведения было больше, чем у московского коллеги, навсегда оттесненного в нишу перевода. 
Только очень талантливые поэты могли вырваться из нее, хотя бы и в конце жизни. Да к тому же и главлит в республиках – особенно прибалтийских – был намного либеральней, позволял и русским авторам чувствовать себя вольготней. Особенно в области формы. Так что, если литератор не ввязывался в прямое противостояние с властью, судьба его складывалась вполне благополучно. 

Примером этого может быть и творческий путь Юрия Кобрина, живущего в Вильнюсе. За тридцать лет у него вышло десять оригинальных книг, в том числе и в переводах на литовский и даже на английский, а также полтора десятка переводных. Среди авторов, представленных всесоюзному читателю, – Э. Межелайтис и Юст. Марцинкявичус, Ю. Мацявичус и Ю. Некрошюс. 
«Высокое давление» – последняя книга, собравшая всё написанное, вышла ещё в 2006, солидный, прекрасно изданный том. В книгу вошли и новые стихи, написанные за последние годы, а также маленькие эссе об Арсении Тарковском, Вяземском, Нарбуте. Они привлекают отточенностью поэтического стиля, свежо являющего себя в прозе, но главное, конечно, стихи, в которых возникает образ российского советского интеллигента – он же шестидесятник последнего призыва, – упрямо отвоевывающего себе кусочек свободного пространства, где он мог бы размахивать своей шпагой, воспевать Дульсинею и отважно сражаться с ветряными мельницами.

Лучшие читатели империи – 
бенкендорфы, дубельты и берии...
В каждую строку ломились в гости,
так, что женских рифм трещали кости!
Знали даже скрытых в неизвестности
сыновей и пасынков словесности.

Но, разумеется, поэт не застывает в романтической роли Дон Кихота, готового и к пылкому бунту, и к благостной умиленности. Хотя, например, уже в стихотворении, помеченном 1964-м годом и посвященном И. Бродскому (надеюсь, до того, как он стал нобелевским лауреатом), ощущается нечто большее, чем просто донкихотство книжного мальчика.

А в поле зреют, зреют травы.
Но день грядет. И грянет бой.
Россия, сколько своенравных
с твоей сливаются судьбой!
Ночь.
Сон глубок.
Надежны ставни
в селе, поставленном вразлет.
Спят Игори и Ярославны.
Серп-сторож по небу плывет,
а молот кандалы кует.

К сожалению, напечатано было это стихотворение только в книге «Вильнюсский синдром», вышедшей в 1991 году, когда история уже повернула вспять, а серп-сторож отсторожил и молот свое отковал.
Ю. Кобрин входил в литературу на исходе хрущевской оттепели, которая ощущалась уже только по краям империи, а в центре опять прихватывало ледком. Со всеми видами бунтарства в Москве завязывали, ершистость, которой были отмечены первые стихи поэта, вероятно, и задержала процесс профессионализации, приобщения к проходимой и благостной умиленности. Этим чувством отмечены в основном стихи семидесятых, отражающих ту приятную во всех отношениях литературную жизнь, которая протекала на всевозможных совещаниях и семинарах, в домах творчества Ялты и Коктебеля, Пицунды и Малеевки. Своей вершины эта жизнь достигала, безусловно, в Грузии, которая оставляла в душе ощущение вечного праздника. Перефразируя слова Талейрана, можно сказать, что тот, кто не живал в Грузии до 1989 года, тот вообще не жил.

Слышится вольный, слышится орлий
Клекот над долгим излетом ветвей.
Тависуплеба! Тависуплеба!
Замерли небо и моря слюда.
Если бы даже я в Грузии не был – 
понял бы слово свобода всегда.

Со свободой для литераторов в Грузии было получше. В пику Москве там печатали опальных знаменитостей, да и не знаменитых тоже. Комиссия по переводу, единственная в Союзе, возглавляемая такой уникальной личностью, как Отар Нордия, работала не уставая. Грузинское начальство понимало: сытый поэт – безвредный поэт. А если еще и под хмельком – так лучшего не бывает.
Но герой Ю. Кобрина, склонный к романтической экзальтации («А был же, был вишневый сад! / И небо грезилось в алмазах. / И всяк обманываться рад / готов с рождения был сразу…»), понемногу трезвеет, движется к здравому смыслу своего антипода – Санчо Пузо (именно таков перевод известного нам «панса»). Да и времена все же понемногу меняются. И в свете нового времени четко видно:

Что эта власть, что та... которая мерзее?
Любой готов служить стукач и патриот.
Но – лишь шатнись оплот! – он даст 
обратный ход
и в ляжку павшей вцепится сучары злее.

В стихотворении, посвященном Ст. Рассадину, Юрий Кобрин замечает: «Страна – это не государство, / не скинешь ее как хомут». Поэт разделяет горькую участь многих русских интеллигентов, искренне и пылко боровшихся за «нашу и вашу свободу», а в итоге оказавшихся в «русском гетто», дарованном литовской свободой. Да, «свобода» – слово прихотливо-коварное. Оно освобождает все стихии, дремлющие в обществе и в человеке. А какая победит – не дано угадать никому.

Необъятная родина стала объятной, – 
поубавилось тела с толикой ума...
Митинговый придурок со страстью невнятной, 
исказив, шпарит Блока: «Мы – скифы, нас тьма»,

Истощились запасы лучистых энергий,
снова дегтем запахло, вонючей махрой...
И кого, для чего, почему мы низвергли
не ответит никто там в дали, за рекой.
................................................
Над двухтысячным годом в крови плащаница, 
не актер, – третий Рим погибает всерьез.
Тэмпус фугит, – и в кляксах пустая страница 
втоптан в грязь каблуком белый венчик из роз

Да, «нас беспардонно и нагло надули», и остается лишь восклицать:  «Демократической как предавались гульбе!» И горько констатировать: «Интеллигент всегда к власти перпендикулярен!» Имеется в виду российский интеллигент, для которого власть всегда чужая, варяжская. Сегодня российский интеллигент в Литве полностью перпендикулярен власти – чужой по всем параметрам и проявлениям. Он лишается даже такой привычной и, казалось, незыблемой опоры, как Пушкин – памятник поэту убирают из центра куда-то на задворки. Гибнет русский театр в Вильнюсе.

Над обрывом века, хоть стой, хоть падай
на ветру без имени и без отчества.
И оглох в ночи взыскующий града.
Но еще не слеп, как кому-то хочется.

Поэт ощущает себя «неразгибаемым звеном... в затихающей русской речи». К нему приходит не успокоительная слепота, а новое зрение. Возможно, оно и является оправданием всего происходящего и рвущего сердце. «Не пряча глаз, на жизнь гляжу иначе, / что значит и писать еще не начал». Новый взгляд подсказывает, 
 что не Литва отделилась от России, а Россия от Литвы. Так же Россия отделилась и от Москвы. «В ней говорит властям: "Иду на вы!.." – / вновь полузапрещенный Солженицын».

Рвет свитер демократ,
рвет галстук консерватор – 
но рожки-то торчат
у всех «невиноватых»!
...........................
Силен бесовский дух
в литовце, ляхе, русском.
Свет разума потух
в глазах. И это – гнусно.

В отсутствие разума мир плодит чудовищ. Первой жертвой падает искусство. Красота стремительно проходит все стадии деградации, – ведь она, как замечал Кант, этически нейтральна, – пока облегченно не плюхается в безобразное. Именно оно обеспечивает развлекающую многосторонность ощущений. Искусство, идущее на поводу у богатства, забывает о человеке. Эта сегодняшняя «культурная» реальность не ускользает от нового зрения поэта: «Время концепта несомненно – искусство / нюханья ануса у золотого тельца...» Поэт убежден, что сегодня «если не можешь голодным быть и счастливым, втянет душонку серости сытой дыра».

В стихах Юрия Кобрина очевидно движение от рациональной и сентиментальной приблизительности к продуманной точности мыслей и чувств. Это также против сегодняшней невнятицы во всех жанрах литературы. «Косвенная речь», которой в более благополучные времена и сам был не чужд («все можно ей в туман облечь»), уступает место речи прямой. Только такую речь в состоянии услышать и оценить народ. Выгодами косвенной, шкуросберегающей речи, поэт полностью пренебрегает. 
Свое сегодняшнее кредо он формулирует так: «Когда имперское сознание / жить с хуторским обречено, / не хорони себя заранее, / в Россию прорубай окно». Именно в этом смысл его избранного – его окна в Россию. При том, что Вильнюс остается родным и любимым.
Напоследок хочется процитировать четыре строчки, отражающие новое зрение поэта, тот идеал, к которому он стремится и которого очень часто достигает:

Не тексты стихи, не фразы,
а жизнь вопреки всему...
В них – к сердцу спускается разум,
сердце восходит к уму.

Фото Э. Стрункиса.