Нечаевец Иван Прыжов. Начётчик из низов

4 октября 1827 года родился этнограф, публицист, революционер,  историограф русского кабачества И.Г. Прыжов.

Шёл в комнату — попал в другую. Грибоедов

Учился, выучился и достиг высших степеней науки —
Петропавловской крепости. Прыжов

А между тем отшельник в тёмной келье
Здесь на тебя донос ужасный пишет. Пушкин

«Благие вести из преисподней»

Приступим, однако, издалека.
…Откуда ж было знать гавайскому королю-прогрессисту Камеамео Первому, установившему партнёрские отношения с Англией, США и Францией. С помощью европейского оружия покорившему и объединившему крупнейшие Гавайские острова в Гавайское королевство в 1810 году. Воочию видевшего прославленного капитана Кука, открывшего и прозвавшего полинезийские о-ва Сэндвичевыми (1778). Откуда Камеамео I знать, что в середине XIX в. его о-ва станут притчей во языцех в эзопово-семантической полемике меж русской профессурой с имперским правительством. Не на шутку напуганным разгоревшимися за границей бунтами!
«События на Западе вызвали страшный переполох на Сандвичевых о-вах, — витиевато пишет небезызвестный цензор Никитенко, один из тогдашней профессуры Петербургского университета и близкий к правительственным сферам. Которого не приходится подозревать в излишнем либерализме: — Варварство торжествует свою победу над умом человеческим, который начал мыслить, над образованием, которое начало оперяться… Западные происшествия, западные идеи о лучшем порядке вещей признаются за повод не думать ни о каком улучшении. Поэтому на Сандвичевых островах всякое поползновение мыслить, всякий благородный порыв, как бы он ни был скромен, клеймятся и обрекаются гонению и гибели… наука бледнеет и прячется. Невежество возводится в систему». — Правда, великодержавной власти упрёки были не в коня овёс. 

1848-й… Петербурга ещё не так боялись. Боялись особенно Москвы. С часу на час ждали известий о внезапной московской революции. Надо было спешно принять меры: задушить западно-прогрессистскую гидру в самом её зародыше!
Необходимо взять всю страну под надзор. Каждый свежерождённый искромётный план, проект, императив — под сомнение, проверку, прочистку. А универы, и конкретно их гуманитарные отделения, — как естественные очаги своенравия и места скопления молодёжи, — следует отметить опасными до чрезвычайности. 
Университетский Устав 1835 г. теперь уже казался недостаточным, и сонмы министерских циркуляров и высочайших повелений корректировали его. 
К этому времени относится достославный циркуляр министра просвещения, требующий от деканов факультетов надзирать за преподаванием профессоров в университете — и вдвое(!) надзирать за науками политическими и юридическими. Программы же читаемых курсов должны быть представляемы предварительно и из них выкинуто всё ненужное или лишнее.
Например, в Московском универе был интересный персонаж… 
Сын священника Мариинской больницы (с ней онтологически связано детство и вся дальнейшая жизнь Достоевского). Правовед-криминалист, ординарный профессор и декан юридического факультета. Впоследствии ректор Московского университета Сергей Иванович Баршев. Который выявлял в строю непокорной студентуры государственных преступников почём зря: направо-налево. 
В ответ молодёжь шептала про него: типа Баршев со стороны науки абсолютно неизвестен. Потому что средь долговременно-усердной службы он не успел заявить себя ни одним фолиантом, полезным для русского права. Есть только еле заметные, крайне незначительные следы его учёных воззрений. Некогда на своих лекциях он доказывал надобность смертной казни тем, что, дескать, и Христос погиб не где-нибудь, — а на кресте!!
Не будучи крепок в ссылках научных, криминалист Баршев был очень крепок, когда разбирательства касались иного рода ссылок… И никакие места отдалённые и не столь отдалённые не смущали отца-ректора в процессах, шедших на укрощение строптивых студиозусов, сынов almae matris.
В сущности говоря, речь шла или о полном закрытии вузов, или таком переустройстве, при коем от них остались бы рожки да ножки: лишь название. Некоторые, впрочем, предлагали и названия отвергнуть.

В 1849 г. Николаю I подана «Записка о преобразовании всего воспитания, образования и самой науки в России». Где предлагалось наместо универов учредить в Москве и Питере два объединённых корпуса, где науки преподавались бы специально только людям высшего сословия. Готовящимся исключительно к государевой службе. 
Формально не учреждённый, этот проект начал-таки проводиться со всей жестокостью. Имперское повеление об ограничении числа учащихся, — имея тенденцию вовсе сократить кадры, интеллигентскую поросль, — главным манером было направлено против лиц «низшей расы». 
Что и привело по итогу к студенческим бунтам 60-х. Одновременно привело к появлению отчаявшихся талантливых выскочек-самоучек, не попавших в аудитории. Зато достигших высших степеней науки — Петропавловской крепости. Далее достигших магистратуры — сибирской ссылки. И далее — того, с чего завязался текст: с экстраполяции европейского движения к Свободе, Равенству, Братству — на русскую почву. В русскую литературу, искусство. В русское общественно-правовое сознание. В дух, слово и деяния веры. Которые у каждого из этих великих «выскочек» — редкостно, по-индивидуалистски свои… Уникальны — до феноменальности. ...Включая террор, бомбизм и экстремизм.

В такой вот атмосфере исступлённой боязни и ненависти к образованию конца 1840-х гг. выходцу, «выскочке» из крестьян Ивану Прыжову было отказано в поступлении на факультет гуманитарных наук московского университета. 
С точки зрения николаевских законов двадцатилетний Прыжов, — завершивший гимназический курс одним из первых, — право на продолжение обучения имел. Имел! Но увы… Действие «шкурного», затронутого выше циркуляра никто не отменял. Наоборот — руководство вузов всё более и более затягивало гайки для лиц невысших сословий.
Но Россия не была бы Россией, если бы всё решалось так просто: взять, и запретить! — Даже при Империи во всех сферах обывательской жизни оставалось немало прорех и щёлочек для обхода продуктов запрета.
Благо и в университетском уставе обнаружилась «прореха»: ограничение числа студентов не касалось медицины! И Прыжов тут же становится студентом медфака. Получив дозволение слушать лекции по предметам своей любимой направленности: юриспруденцию, политологию, социологию. 
Словесность, филология, славистика, библиотеки, библиотеки… Он с головой окунается в академическую сферу знаний, — посещая всё, что было в силах. Страстный начётчик и эрудит, в течение этих студенческих двух лет (1848—1850) Прыжов причастен к целому ряду кафедр, в коих не числился.
По сути, Прыжов никогда не прерывал связи с альма-матер и после отчисления (за пренебрежение собственно медициной). Ни одно мало-мальски выдающееся университетское событие — научный диспут, защита диссертации, новое издание, публичный акт — не миновало его внимания. Среди статей и рецензий тематика университетского быта занимает внушительное место. А главнейшую роль в учёбе заняли не кабинеты и архивы (хотя и они тоже), — а сёла и деревни, мелкие уездные города и окраины Москвы. И кабаки… И трактиры-забегаловки. Низовая жизнь человеческого «болота»: трясины страстей и невзгод Крестовского, Никитина, Достоевского. Где из бедности есть одна лишь скорбная стезя — скатиться в глухую нищету.
Двадцатилетие до первого ареста насыщено непрестанным самообразованием, упорным освоением культурологи, сатурированным писательством. Точнее сказать, собирательством богатого к нему материала — почти пятнадцатилетняя служба в Московской гражданской палате это позволяла. К сожалению, сопряжена она была с большой скудостью средств и откровенной нуждой. Доведших его однажды до самоубийства: в отчаянии прыгнул в Патриарший пруд. (Его спасли и, мало того, запустили судебную тяжбу!)
Исхожено множество деревень и уездов Московской, Тверской и Владимирских губерний. Изучено и переосмыслено огромное количество исторических памятников старины и современных о них исследований. Что явилось в дальнейшем неким снадобьем по усыплению жёсткой цензурной бдительности. Мол, речь идёт о делах давно минувших, к текущей суете отношения не имеющих. 
Прыжов выработал целый арсенал паллиативных приёмов обманывать цензуру. Выработал особый эзопов язык, упомянутый вначале, — полный намёков, экивоков и недоговорённостей. Санкционирующий этими «фразами с завитком» (Достоевский) исподволь протолкнуть в произведение личностную крамолу: о голой правде жизни. 
Стиль Прыжова можно выразить формулой его жанровых разнонаправленностей: крестьянин + архивист + канцелярист = стилистическая прыжовская витиеватость на грани фола. Но иначе прорваться к читателю нереально! 
Как, скажите, по-другому прикрыть прямую агитацию силы массового действия, пусть и «мирного», — когда на нары улетали и по менее значимым обстоятельствам? «Как мир вздохнёт, так временщик издохнет», «В народе, что в туче — всё в грозу выйдет», «Если все миром вздохнут, так и до царя слухи дойдут» — самые безобидные прыжовско-народные поговорки.
*
Пробежимся ретроспективно по литературному наследию Ивана Гавриловича. Которое было замышлено и начётнически выстроено как необычайно обширная грандиозная программа. Выполнить каковую целиком не смог бы не только Прыжов, но и никто другой. До такой степени она выглядела огромной. 
Как бы то ни было, программа частично выполнена.

1.    Народные верования. В первые дни культуры, в средних веках и теперь.

Была задумана некая «Мифология» в виде четырёх монографий о собаке, соколе, голубе и поэзии цветов. Реализованы монографии «Собака» и «Поэтические воззрения на природу».

2.    Социальный быт. Хлеб и вино. Община и братство. Поэзия, музыка, драма.

Сделаны два тома о кабаках. Очерки «Нищенство» и «Вечерницы» (недошедший до нас).

3.    Русская женщина. 

Написана обширная рецензия «Кликуши» на книгу А. Клементковского «История русской женщины». И книга «Русские кликуши» (незаконченная).

4.    История нищенства в России. Юродивые. 

Книга «Нищие на Руси». Очерки «Нищенство» и многие другие. 
Книга «Двадцать шесть юродивых». Сам Прыжов следующим образом излагает их генезис (в «Исповеди»): «Брошюра «Житие Ивана Яковлевича» помогла мне открыть целый мир неслыханного фанатизма, невежества и разврата, какого не найдёшь и у дикарей, и всё это на лоне московского православия. Я и прежде знал много кое-чего, но теперь ужаснулся, и чтобы окончательно исследовать этот мир, я облёкся в рубище, в суму и с целой ордой ханжей (штук 150), и в том числе девочек, сманённых ханжами для продажи, пошёл в поход по монастырям… Тут было жесточайшее пьянство, богохульство, явная торговля невинностями, фанатические рыкания, песни, молитвы, истерики, чтение писаний и колдовские заклинания. Последствием этого была книжка о юродивых». 
Кстати, «Нищие на Руси» заканчиваются саркастическим предложением изгнать всех попрошаек из церквей и поставить на их место «честного, известного в приходе человека, с тарелкой в руке, который бы просил: “Для наших детей, Христа-ради! Для воспитания будущих поколений великого русского народа, вырастающего в нищенстве, Христа-ради”»…

5.    Секты, ереси, расколы.

Поздняя сибирская работа «Староверы». Дальше сбора предварительных материалов Прыжов не пошёл.

6.    Малороссия. 

Подготовлен крупный труд «История малорусской словесности с XI века до настоящего дня». Забайкальская работа «Киев» с изображением малорусских типов (тоже в подготовительном варианте). 
Неизданные «Граждане на Руси», «Быт Малороссии по памятникам её литературы с XI по XVIII вв.», «Первые следы социальной жизни на Руси».
В 1860-х гг. о нём говорили: «Поклонник Малороссии».
Не связанный с Украиной происхождением, Прыжов, ученик друга Шевченко: — проф. Московского университета О. Бодянского, — в совершенстве изучил украинский язык, использовав его в агитационной деятельности. Неотъемлемой частью той деятельности являлись непрекращающиеся занятия в области истории. 
Для Прыжова — автора двух десятков монографического масштаба исследований народной жизни, деятеля «Народной расправы», талантливого пропагандиста, воплотившего в оригинальной исторической концепции чрезвычайно светлые революционно-демократические идеалы, — уроки Шевченко стали определяющими. Прыжов чтил в Шевченко великого деятеля украинской культуры. Прославлял последнего за его беззаветную борьбу с крепостничеством, за всю полноту выражения коллективных интересов «данной минуты».

7.    Наука.

Изыскание Прыжова «Исторические науки в России» введено в научный оборот со страниц монографии А. Цамутали (1971). Где автор показан выдающимся представителем демократического народосознания, восхитительно подготовленным историографом, глубоким и тонким интерпретатором историографических источников. Учёным, видевшим непримиримую борьбу течений современной ему социальной мысли. Настойчиво искавшим пути систематического развития исторической науки. 
Подобно Шевченко, Щапову, Худякову И. Прыжов развивал историческую концепцию. В фундаменте которой лежало бакунинско-рахметовское обоснование неотвратимости победы народа в борьбе меж «государственным» и «народным» началами. 
Уместно подчеркнуть, что приоритет «гениального горемыки» Т. Шевченко в разработке этой концепции — общепризнан. (Без отсылок к шевченковскому отрицанию какой бы то ни было прогрессивности госвласти — проявлению некой ограниченности великого поэта.)

8.    Ссылка.

Неопубликованные по понятным причинам очерки о декабристах.
Воплощение истинной сути декабризма Муравьёвы, Анненковы, Бестужев, Лунин, «прощённый» Горбачевский, героические жёны-декабристки. Во всех них, прошлых жителях Петровского железоделательного завода в Забайкалье, где отбывал наказание Прыжов, писатель находил нравственную опору и поддержку до конца дней. 
В 80-е годы напечатана лишь мизерная часть написанного за время ссылки — 3 небольших очерка и рецензия. Под водой же осталось основание айсберга, первостепенное — «Граждане», «Декабристы», переработки прежних трудов по рецепции народного быта, верований, обычаев. Кроме того, часть написанного, очевидно, осела в архивах журналов и безвозвратно утрачена. 
1882 г. «Записки о Сибири» напечатаны в № 9 «Вестника Европы» под псевдонимом «Благовещенский»: «…дом сибиряка, замкнутый на ночь железными болтами, словно каземат». 
К той же поре относятся этнографические Записки о староверах, старообрядцах, семейно-религиозных общинах, вылившиеся в книгу «Граждане на Руси», где чувствуется перекличка с Щедриным. Убеждённый атеист, называвший священников «трутнями» и «долгогривыми жеребцами», он всё-таки остался в плену народнических иллюзий 60-х, что неудивительно. 

9.    Девятым пунктом прыжовского наследия нужно смело зачесть полностью запрещённые и уничтоженные самим автором книги и рукописи. Уничтоженные в невозможности издать их по цензурным соображениям. 
Это и сожжённые 2 тома «Истории кабаков». Сожжённые «История свободы» и «похабные сказки» про попов и монахов. Запрещённые «Попы и монахи», «История крепостного права», «История свободы».
И конечно, главный незавершённый труд всей жизни «Граждане на Руси». Продолжение сожжённой «Истории свободы». Мнемонически перекликающийся с «Древней Русью» Худякова и с известной лондонской публицистикой С. Кравчинского «Россия под властью царей».
Справедлив также исследовательско-филологический вывод: будь сей актуализированный манускрипт по «декабристоведению» издан — он несомненно бы стал действенным оружием в борьбе против самодержавия.
*
…20 лет тяжёлых непрестанных исканий. В течение которых он постигнул, что легального потенциала высказать свои приверженности и мысли в царской России — не имеется. И впереди одна дорога — нелегальная! Это понимание было всеобъемлющим, к тому же массовым. Так же, впрочем, как массовыми стали тогда аресты и каторга. Что тут же отразилось в литературе 60-х гг. — вплоть до конца века и дальше.
«Вестник Европы», «Отечественные записки», «Москвитянин», «Русская мысль» и другие издания, по мере сил и средств обходя цензуру, — кто как мог, — публиковали каторжанские записки. «Сибирь и каторга» С. Максимова (Прыжов называл книгу «красивой легендой» за излишнее приукрашивание, — авт.). Очерки Н. Ядринцева (тоже ярая полемика с Прыжовым). «Записки из мёртвого дома» Достоевского. Чеховский «Сахалин». Толстовский «Фальшивый купон» etc. 
Несколько в стороне стоят воспоминания выживших декабристов, пламенно оппонирующих неточностям, недоборам и переборам новейших «ссыльных» книг. (Это уже тема отдельной большой статьи, — авт.)
При всей разноустремлённости и разнокалиберности талантов Прыжова и Достоевского, исследователи часто сопоставляют этих двух литераторов. (Подобно схожести судеб с каторжным проф. Щаповым, сравнению убеждений — с поэтом Шевченко.) 
В первую очередь, разумеется, приводится суд над нечаевцами, в том числе и над невольным (под дулом пистолета) подельником Нечаева — И. Прыжовым. Зверски убившими студента Иванова. Что вдохновило Достоевского на создание романа «Бесы». (Где Прыжов изображён в лице «хохла» Толкаченко.) В котором левые круги, — по выражению Бердяева, — узрели тогда карикатуру, почти пасквиль на революционное движение и его подпольных деятелей. 
«Бесы» были внесены в index книг, осуждённых либертарианцами. 
Но в том-то и суть, пишет Бердяев, что «весь прогресс человечества и всё грядущее его совершенное устройство ничего не стоят перед несчастной судьбой каждого человека, самого последнего из смертных. В этом есть христианская правда». — И в том нисколько не сомневался писатель Иван Прыжов, в общем и целом отрицательно относившийся к нечаевской программе «Народной расправы»: «Запутанным в нечаевском деле», — звали друзья Ивана Гавриловича. До конца дней откровенно полемизирующего с Нечаевым в своих трудах. Однако ж абсолютно осознанно попавшего в революционный водоворот перипетий. Приведших его в долгую мучительную ссылку. Где он и скончался. (Чуть позднее его ангельской супруги, «редчайшей женщины» Ольги Григорьевны.)
Тем не менее наличествует вполне обвинительное мнение о причастности Прыжова к убийству: 
«Прыжов изворачивался на процессе изо всех сил, но из материалов следствия и его собственных показаний совершенно ясно, что он был вторым человеком в этом преступлении после Нечаева — именно он под ложным предлогом завёл Иванова в Петровский парк [по дороге заходили в кабак, но и там не усовестился, не предупредил]. А в гроте было темно…» (цитата Олега Юрьева, которого я бы назвал литературным «гурманом» за его блестящие и, увы, неоднозначные выдумки с «неизвестными» письмами Прыжова к Достоевскому, Добычина к Чуковскому.) — Да, может быть и так. Ведь эмоции к делу не пришьёшь: нежелание, нехотение не являются оправданием. 
Общие провидческие гранки ощутимы и в самом характере литературной деятельности Прыжова тире Достоевского. В специфичности тем и объектов творчества обоих. Это и бытописание всяческих пьянчужек-убогих. Это и монолитная галерея святош, прорицателей, юродивых и клинических больных. 
Да и детство будущие писатели провели в одной и той же московской Мариинской больнице, где работали их отцы. У Прыжова писарем, у Достоевского — врачом. 
Фатумно сходны дальнейшие их судьбы. Из Петропаловки — в каторгу: «…жертвы валятся здесь не телячьи, не бычачьи, но неслыханные жертвы — человечьи» (Гёте). 
Один: сын бывшего ярёмного крестьянина, — непосредственно предвестник «бесов» (кличка Прыжова в кружке нечаевцев — «Чертов»). Второй: сын мелкопоместного дворянина, — будущий идейный антагонист, «шатун и путаник», шаржирующий [и тем шантажирующий] нечаевцев. («Экс-каторжным» саркастически называл его Прыжов.) Который то примыкает к революционерам-петрашевцам, то на своих вчерашних друзей ополчается злым и враждебным памфлетом: «Глупая и нелепая карикатура на Нечаева и на всех нас!» — возмущалась «Бесами» жена Петра Успенского, — соратника С. Нечаева по «Народной расправе», — Александра Ивановна Успенская-Засулич.

Через пять лет после смерти Прыжова (в 1890 г.) проедет по Сибири Чехов… 

Вскоре напишет с Сахалина, щемяще, грустно: «Я не люблю, когда интеллигентный ссыльный стоит у окна и молча смотрит на крышу соседнего дома. Не люблю потому, что в это время мне бесконечно жаль его… Ссылка на поселение страшна именно пожизненностью. Пожизненность, сознание, что надежда на лучшее невозможна, что во мне гражданин умер навеки и что никакие мои личные усилия не воскресят его во мне, позволяют думать, что смертная казнь не отменена, а только облечена в другую, менее отвратительную для человеческого чувства форму…»
За год до ухода в мир иной Прыжов был полон творческих планов: «Умираю, а ногой дрыгаю, — с обычным ёрничанием над собой сказано им в послании старому другу шекспироведу Н. Стороженко. Тут же спрашивал о старом приятеле: — Что Котляревский? Сломился?..» — И далее: «Будете в Киеве, то ради создателя добудьте мне номер журнала, где статья Котляревского о Забелине… Киевского варенья не прошу, а если пришлёте с юга паюсной икры получше, так, умирая, выпью, голубчик, за ваше здоровье и закушу вашей икрой. Во всяком случае желаю умереть хорошо, а не по-дурацки…»
Друзья, в частности Н. Стороженко, посылали ему с большой земли деньги — гонорары за якобы опубликованные статьи. Это поддерживало его не столько материально, сколько морально. Хотя понятно, что ни одна из тех статей не увидела свет…

«Пасек сослан. Надеждин — сослан. Костомаров — едва не погиб в ссылке. Павлов — погиб. Щапов — сослан. Потебня — погиб. Пришлось погибнуть и Прыжову». Иван Прыжов

Что пользы в том, что явных казней нет,
Что на колу кровавом, всенародно,
Мы не поём канонов Иисусу,
Что нас не жгут на площади, а царь
Своим жезлом не подгребает углей?
Уверены ль мы в бедной жизни нашей?
Нас каждый день опала ожидает,
Тюрьма, Сибирь, клобук иль кандалы,
А там — в глуши голодна смерть иль петля…
Любимейшая строфа И. Прыжова из «Бориса Годунова»

P.S. Имя Прыжова — причём вне какой-либо художественной логики — попало в роман В. Пикуля «На задворках великой империи» (Лениздат, 1964). Романист нашёл знаменательную параллель в том, что автор «Истории кабаков», по его заключению, «умер от водки». Ничего более ценного, увы, Пикуль не смог извлечь, да и изречь о большом деятеле русской науки, культуры и участнике революционной борьбы.

Примечание:

В тексте использованы материалы филолога, автора трудов по античной и русской литературе, сравнительному литературоведению Моисея Семёновича Альтмана (1896–1986). Также материалы известного шаламоведа, автора многочисленных работ по «ссыльной теме» Валерия Есипова.