«Неслышная» соната Евгения Носова

Интимное по природе слово Евгения Носова, тем не менее, имеет русский космический отзвук и затрагивает – в свете крестьянских личных судеб – судьбу огромного (огромного до непостижимости) Отечества, которому провиденциально выпало ценою неимоверных потерь спасти себя и весь мир от германского нацизма.

Скромность, некрикливость и некичливость, деликатность, тихий голос при глубине высказывания – всё это, увы, не качества нынешнего времени, когда в абсолют возводятся совсем иные «достоинства». Но они в полной мере присущи, в частности, таким мастерам отечественной словесности, как Валентин Распутин, Юрий Казаков, Константин Воробьёв, Василий Шукшин. В этом ряду стоит и имя писателя-фронтовика Евгения Ивановича Носова, покинувшего нас в 2002 г. Он оставил нам свою проникновенную прозу, которую сразу по её публикации в 1960–1980-х мы читали как русскую классику, и произведения эти стали сущностнообразующими для многих из нас. 

Критикам вольно втискивать художника в какую-либо «обойму». Фронтовика Е. Носова записали в «деревенщики». Обижаться за уроженца села Толмачёва Курского района Курской области нечего, деревенщик так деревенщик, почвенник так почвенник, по мне так вполне лестное наименование, да и плеяда хороша. Суть в том, что в лучших произведениях Е. Носова и вышеназванных авторов, как верно подмечено, «читатели находят не только узкое крестьянское понимание природных и житейских процессов на родной земле, но и масштабное философское осмысление бытия людей и Отечества». Кто знает, может, в связи с Носовым дело и в том, что Толмачёво находится на берегу той самой речки Тускарь, на которой века назад была обретена чудотворная Курская Коренная икона Пресвятой Богородицы и теперь стоит одноименная пустынь.

Мои детство и юность проходили в Белгороде, но прозу своих курских земляков-соседей К. Воробьёва и Е. Носова я читал взахлеб, не вдаваясь в проблему землячества и почвенничества, но внятно уже тогда понимая, что это написано и обо мне лично (для меня, как минимум), о моей семье, моей земле, моей Родине. Эти рассказы и повести мне, городскому мальчишке с множеством крестьянских и мастеровых корней, сделали именно что почвенническую прививку, и сегодня я убежден, что литература «русских деревенщиков» должна прививаться школьникам России как и прочие прививки, скажем, от кори, в противном случае мы получим (уже получаем) неодолимую хворь, манкуртизированные поколения «иванов, не помнящих родства», живущих с нами на одной лестничной площадке или через забор; видим, во что выливаются упущения, скажем, в бывшей УССР, где с помощью умелых манипулятивных технологий враг добивается перепрограммирования личного и общего сознания немалой части русского народа. 

«Я состоялся как писатель благодаря Овечкину», – неоднократно говорил Е. Носов. И ещё подмечено верно: слово Носова «сосредоточенно тихо и притягивает к себе тишиной, заставляет вычитывать глубину». И не только поэтичные тексты, но и сами названия произведений Евгения Носова звучат русскому уху как музыка: «Где просыпается солнце» (1965), «В чистом поле за просёлком», «За долами, за лесами», «Варька», «Домой, за матерью» (все 1967), «Шумит луговая овсяница» (1973), «Во субботу, день ненастный», «И уплывают пароходы, и остаются берега» (1975), порой и трагическая – «Красное вино победы» (1969), «Усвятские шлемоносцы» (1977). 

С. Косенков. «Безрукий Михай». Илл. К рассказу Е. Носова «Красное вино Победы». 1978 г.

Захочешь привести образчик носовского письма, начнешь читать собеседнику вслух, скажем, большой рассказ «Шопен, Соната номер два» (впервые опубликован в журнале «Наш современник», 1973, № 3) и с трудом, не сразу прервёшься: 

«И вдруг на фоне тёмного неба, загромождённого тучами, пронзительно, как вспышка, высветилась кинжально острая грань обелиска. В этот предвечерний час он выглядел особенно отрешённым, как бы вознёсшимся над будничной суетой, и, может быть, потому пышная кипень венков у подножия – эта пестрота бумажных цветов, сосновой зелени, чёрных и красных бантов – показалась дяде Саше каким-то тщетным и ненужным убранством. <…> Солнце, посветив недолго, опять затянулось хмурой наволокой, и по краю разлилась багровая полоса заката. И вскоре предвечерняя синь и вовсе скорбно окутала холмы.

Великая Русская равнина в этих местах постепенно начинала холмиться, подпирать небо косогорами, отметки высот уже уходили, пожалуй, за двести метров и выше. В глубокой древности эту гряду холмов так и не смог одолеть ледник, надвинувшийся из Скандинавии. Он разделился на два языка и пополз дальше, на юг, обтекая гряду слева и справа. И, может быть, не случайно на этих высотах, не одолённых ледником, без малого тридцать лет назад разгорелась небывалая битва, от которой, как думалось дяде Саше, спасённые народы могли бы начать новое летосчисление. Враг, грозивший России новым оледенением, был остановлен сначала в междуречье Днепра и Дона, а потом разбит и сброшен с водораздельных высот. В августе сорок третьего, будучи молодым лейтенантом, тогда ещё просто Сашей, он заскочил на несколько дней домой и успел захватить следы этого побоища на южном фасе. К маленькой станции Прохоровке, куда был нацелен один из клещевых вражеских ударов, саперы свозили с окрестных полей изувеченные танки – свои и чужие. Мёртво набычась, смердя перегоревшей соляркой, зияя рваными пробоинами, стояли рядом «фердинанды», «тигры», «пантеры», наши самоходки и «тридцатьчетвёрки», союзные «Черчилли», «шерманы», громоздкие многобашенные «виктории». Они образовали гигантское кладбище из многих сотен машин. Среди него можно было и заблудиться. <…> Знойный августовский ветер подвывал в поникших пушечных стволах, органно и скорбно гудел в стальных раскалённых солнцем утробах. Но и мёртвые, с пустыми глазницами триплексов танки, казалось, по-прежнему ненавидели друг друга. <…> Теперь этого танкового кладбища нет. Оно распахано и засеяно, а железный лом войны давно поглотили мартены. Заровняли и сгладили оспяные рытвины от мин и фугасов, и только по холмам остались братские могилы. Дядя Саша, иногда наведываясь в поля с ружьецом, замечал, как трактористы стороной обводят плуги, оставляют нетронутыми рыжие плешины среди пашни. И как пастухи, выгоняя гурты на жнивьё, не дают скотине топтать куртинки могильной травы. Лишь иногда просеменит меж хлебов к такому месту старушка из окрестной деревни, постоит склонённо в немом раздумье и, одолев скорбь, примется выпалывать с едва приметного взгорка жёсткое чернобылье, оставляя травку поласковей, понежнее: белый вьюнок, ромашку, синие цветы цикория, а уходя – перекрестит эту траву иссохшей щепотью. Случалось, дядя Саша и сам нечаянно набредал на такой островок, где в жухлой осенней траве среди пашни охотно ютились перепёлки, и подолгу задерживался перед ржавой каской, венчавшей могильное изголовье. Иногда сидел здесь, усталый, до самой вечерней зари, наедине со своими мыслями, смотрел, как печалью сочатся закаты над этими холмами, и казалось ему, будто зарытые в землю кости все прорастают то тут, то там белыми обелисками и будто сам он, лишь чудом не полегший тогда во рву, прорастает одним из них…»

***

Носов говорит и о памяти страшной Великой войны, об эхе потерь, катящемся по просторам страны и просторам сердец соотечественников. «Ох, лихо, лихо, – вздохнул дед Василий. – Не заесть, не запить этова. Не заесть, не запить…»

С. Косенков. «Возвращение». Илл. К рассказу Е. Носова «Красное вино Победы». 1978 г.

Важны мнения коллег, писателей-фронтовиков, высказанные в разные годы в предисловиях к книгам Е. Носова. В. Астафьев отмечал «осторожность, трепет и уважение к памяти погибших», а Ю. Бондарев писал, что носовские рассказы исполнены строгости, изящества, красоты, но не той красоты, которую создаёт недолговечное царство моды, а той, которая рождена талантом и находится в согласии с природой правды и слова.

«…Зимой они сменили пехотную часть на плацдарме по ту сторону Днепра. Поредевшую, измотанную шквальным огнём, её незаметно отвели обратно за реку. И дядя Саша, командовавший тогда ротой, увидел в бинокль перед занятыми позициями убитого бойца. Он ничком висел на немецкой колючей проволоке, сникнув посиневшей стриженой головой. Из рукавов шинели торчали почти до локтей голые, иссохшие руки. Казалось, этими вытянутыми руками он просил землю принять его, неприютного, скрыть от пуль и осколков, которые всё продолжали вонзаться и кромсать его тело. Но проволока, видно, крепко вцепилась в солдата и не пускала к земле. За зиму на нём нарос горб снега, нелепый, уродливый. Это был, по всему, наш сапёр или, может, разведчик. Он, лейтенант Саша Полосухин, дважды посылал по ночам своих людей снять убитого. Но труп был пристрелян немцами, и только зря потеряли ещё двух человек. Больше за убитым он уже не посылал. Так солдат провисел до самой весны, и всем было больно и совестно смотреть в ту сторону. А в апреле труп оттаял, позвоночник не выдержал, переломился, и – убитый обвис на проволоке, сложившись вдвое… Только в июне была прорвана оборона врага. Он, Полосухин, провёл роту через проделанные проходы в проволочном заграждении и вдруг с содроганием увидел, что у висевшей шинели ворот был пуст и ветер раскачивал пустые рукава…»

В этом эпизоде мы можем увидеть и метафору нынешнего Русского Мира, перестраивающего свои ряды и собирающегося в атаку за освобождение пространств (физических и духовных), прежде отданных супостату. И не Украина ли – пустая шинель, у погибшего носителя которой «позвоночник не выдержал, переломился»?

В рассказе, который мы цитируем, действие происходит в селе, где четверть века спустя после войны устанавливается обелиск павшим именно на курских землях. Внимательно, подробно, прерываясь, автор перечисляет имена бойцов, высеченные на мемориальных плитах.

Выступает председатель колхоза, фронтовик-орденоносец. «Дело, в конце концов, не в мраморе и высоте памятника, – продолжал Селиванов, – а в нашей памяти. В нашем понимании того, какой ценой заплачено за победу над самым лютым из врагов, когда-либо нападавших на русскую землю. – Селиванов перевёл дыхание. – Мой полк прошёл от Воронежа до Белграда. Были моменты, когда в полку оставалось только триста с небольшим человек, и то вместе с ранеными. А когда мы в конце войны вместе с начальником штаба подсчитали, сколько прошло через наш полк людей, то сами себе не поверили. Двадцать две тысячи! Двадцать две! Вы спросите, куда они девались? А вот они! – Иван Кузьмич указал на обелиск. – Тут! Правда, многие остались позади полка по госпиталям и лазаретам. Но многие вот так – в чистом поле. Полк шёл на запад, а за нами – от села к селу, от города к городу цепочкой тянулись могилы – путь к нашей победе. <…> Я не стану вас призывать достойно трудиться на этой земле. Вы об этом и сами знаете. Я только хочу, чтобы вы, мужчины и женщины, бывшие солдаты и солдатские жёны, участники и очевидцы, пока ещё живы, пока это не стало достоянием исторических книг и архивариусов, передали бы своим детям и внукам священную память о павших из рук в руки, от сердца к сердцу». 

С. Косенков. «Копешкин с письмом». Илл. К рассказу Е. Носова «Красное вино Победы». 1978 г.

***

Евгений Иванович Носов, родившийся 90 лет назад, 15 января 1925 г., успел повоевать истребителем танков (был призван в ряды Красной Армии в октябре 1943 г.) в расчете 76-миллиметровой пушки, по словам В. Астафьева, «самой боевой и опасной на прошлой войне», пройти через Брянск, Могилёв, Бобруйск, Минск, Белосток, Варшаву, заслужить ордена и медали и получить в феврале 1945-го тяжёлое ранение под Кенигсбергом: осколком лопнувшей немецкой танковой болванки артиллеристу Носову разворотило плечо и лопатку, в июне он демобилизовался по инвалидности.

По воспоминаниям земляка Носова, при похоронах писателя в 2002-м в Курске, «прощание было именно с телом, ибо дух его незримо витал и продолжает витать над городом Курском и над всеми нами, кто помнит его, кто перечитывает его произведения», «проплыла потом его тяжёлая львиная голова в тесном и, как казалось, коротком для него гробу по улице Курска к Красной площади, а потом и на городской погост». В Доме офицеров играл военный духовой оркестр, словно аукаясь со знаменитым носовским рассказом, где оркестр исполняет скорбную музыку Шопена, получившую в народе именование «Похоронный марш». 

Могила Е. Носова в Курске. Фото Б. Турцева

Согласимся с проницательной и пристрастной мыслью литератора Б. Агеева: сквозь страницы прозы Носова прочитывается, что прежняя жизнь хоть и ушла, русская лубяная цивилизация хоть и исчезла в первозданном своём виде, однако всё то лучшее из душевного богатства русского человека, всё, что было облюбовано в сердцах людей из отгоревших, растаявших в дымке времён поколений – никуда не исчезло и продолжает пребывать и в воздухе, окружающем нас, и живёт в нас, замечаем ли мы это, или не обращаем на это внимания. «Особого влияния на это не оказывает и нынешняя искусительная канитель: внешне человек будто обмерзает коркой льда, но суть его жива и пробует изнутри протаять в мир, – замечает наблюдатель. – Культурного “вещества”, накопленного человеком в российском бытии, в его широте и расплывчатости, что так часто порицали, теперь достаточно для того, чтобы послужить иной, небытийственной цели. Возможно, в годы нынешнего безвременья над нами промыслительно простирается Божье бережение, которое лучше человеческого». 

***

В русском ряду Е. Носов стоит рядом не только с прозаиком К. Воробьёвым, но и с другими своими земляками – композитором Г. Свиридовым, скульптором В. Клыковым, белгородским графиком С. Косенковым. И это ряд не местночтимый, а всероссийский. И Носов, выросший в великого радетеля и страдателя за русскую землю, за её человека, в своём сердце тоже перекатывал непреходящие узловые русские вопросы.

С. Косенков. «Копешкин с письмом». Илл. К рассказу Е. Носова «Красное вино Победы». 1978 г.

Примечательно, что именно Станислав Косенков, уроженец белгородского села Рождественка, сделал цикл из 13-ти цветных иллюстративных линогравюр к подарочному изданию рассказа Евгения Носова «Красное вино Победы». Эта книга вышла в 1979-м в московском издательстве «Современник» и была удостоена наград на престижных выставках книжной графики. По словам Анны Константиновны, вдовы белгородского мастера, после трагической смерти 52-летнего С. Косенкова в 1994 г. пришло письмо от В. Астафьева, который выказал восхищение работами художника и рассказал о былых планах посетить Косенкова вместе с Носовым. 

С. Косенков. «Ранение II». Илл. К рассказу Е. Носова «Красное вино Победы». 1978 г.

***

В пронзительной, поэтичной повести Е. Носова «Усвятские шлемоносцы» речь идет о нескольких днях трудовой гармоничной предвоенной жизни селян и свалившейся на головы войне, ударившей словно обухом. Космична финальная панорама схода по полям и проселкам колонн мобилизованных на фронт крестьян: к сборному пункту идут усвятские, «никольские пробегли да хуторские», шагают мужики ситнянские, ставские… Тут прямая эпическая многовековая ратная перекличка: эпиграфом к повести автор взял цитату из «Слова о полку Игореве». 

Можно с основанием пробовать «сопоставить насыщенную полным светом картину бытия в повести “Усвятские шлемоносцы” с угрюмыми и загадочными предвидениями автора “Откровения святого Иоанна”, известными еще как Апокалипсис»; понимать эту повесть как «суть откровение о достоинстве русского человека. По сюжету повесть поведывает о последних днях жизни усвятских мужиков перед их уходом на войну и, собственно, об уходе их. Повествование наполнено картинами земного, предшествующего войне бытования: работа, дом, дети...» (Б. Агеев); примем и эту правоту. 

К слову, режиссёр А. Сиренко снял по этой повести кинофильм «Родник» (1981), был и фильм-спектакль Куйбышевского академического театра драмы (1982, режиссер П. Монастырский), постановки в провинциальных театрах. Экранизировались и некоторые рассказы писателя. 

С. Косенков. «У окна». Илл. К рассказу Е. Носова «Красное вино Победы». 1978 г.

Считают, что грустная тональность произведений Носова конца 1980–1990-х (фантастический рассказ «Сон», рассказы «НЛО нашего детства», «Тёмная вода», «Карманный фонарик», «Костёр на ветру», «Красное, жёлтое, зелёное...») связана с ощущением у писателя невозобновимого распада коренных устоев национальной жизни, катастрофического нарастания в «перестроечном» обществе бытийной дисгармонии: жестокости, апатии, разочарования и эгоизма. Добавим: алчности, культа голливудизированного «успеха», абсолютизации уголовного принципа «умри ты сегодня, а я – завтра». Это осознание было умерщвляющим для Е. Носова, с его целомудренно-трепетным отношением к миру, природе, человеку.

Следует сказать и об общественном признании творческих заслуг писателя. Литературно-творческую работу Е. И. Носов неизменно совмещал с большой и плодотворной общественной деятельностью, являясь членом правления Союза писателей СССР, секретарем правления Союза писателей России, членом редколлегий журналов «Наш современник», «Подъём» и «Роман-газеты». За выдающиеся заслуги в развитии советской литературы и плодотворную общественную деятельность Е. Носову было присвоено звание Героя Социалистического Труда (1990), писатель неоднократно награждался орденами. За книгу «Шумит луговая овсяница» ему была присуждена Государственная премия РСФСР имени М. Горького (1975). За рассказы 1990-х он был отмечен Международной литературной премией имени М. А. Шолохова (1996), а в 2001 г., за год до кончины, удостоен премии А. Солженицына…

Памятник Е. Носову в Курске на углу улиц Челюскинцев и Блинова. Фото Б. Турцева

Слава Богу, в Курске установлено художественное портретное надгробье на могиле писателя Евгения Носова, есть в городе и хороший памятник. Но читают ли его благодатную, а то и будящую совесть, то есть спасительную прозу нынешние курские школьники и студенты, читает ли Евгения Ивановича Носова Россия?

Гравюры С. Косенкова предоставлены для публикации Белгородским Музеем-мастерской заслуженного художника РСФСР С. С. Косенкова.