«Высокогорный уровень» Ярослава Смелякова

«Эпоха родила нескольких замечательных поэтов: Заболоцкого, Твардовского, Мартынова, Слуцкого, Павла Васильева, – утверждает Станислав Куняев в статье “Терновый венец” (1997). – Но Ярослав Смеляков отличался от них всех какой-то особой, совершенно истовой, почти религиозной верой в правоту возникающей на глазах новой жизни. Его поэтический пафос был по своей природе и цельности родственен пафосу древнегреческих поэтов, заложивших основы героического и трагического ощущения человеческой истории, с ее дохристианскими понятиями рока, личной судьбы и античного хора». 

8 января с. г. исполнилось 110 лет со дня рождения русского поэта Смелякова, уроженца волынского Луцка. 

Смелякову повезло больше, чем его друзьям-поэтам Павлу Васильеву и Борису Корнилову; где похоронены они – не знает никто. Васильев расстрелян в 1937 г., Корнилов умер в лагере под Нарымом в 1938 г. Срок они получали втроем, «три мальчика, три козыря бубновых, три витязя российского стиха», но лишь один из этой троицы, Ярослав Смеляков, хоть и трижды отсидевший, «продержался» до 1972 г.

Б. Корнилов, канувший в тридцать один год, подарил Смелякову свою книгу с надписью «Ярослав! Какие мы все-таки славяне!» Тот ответил через четыре десятилетия, характерно: «Советские славяне».

***

Известно, что Василий, отец Ярослава, был весовщиком на железнодорожной станции, мать – домохозяйкой. О той жизни у Смелякова читаем:

Я родился в уездном городке
и до сих пор с любовью вспоминаю
убогий домик, выстроенный с краю
проулка, выходившего к реке.

Мне голос детства памятен и слышен.
Хранятся смутно в памяти моей
гуденье липы и цветенье вишен,
торговцев крик и ржанье лошадей.

Первая мировая война перечеркнула прежнюю жизнь семьи и Отечества. Из прифронтового волынского Луцка семья уехала в Воронеж, на родину матери, где Ярослав пошел в начальную школу. Потом, по кончине супруга, Ольга Васильевна Смелякова отправила одиннадцатилетнего Ярослава в семилетку в Москву, к его брату с сестрой, учившимся в университете.

Смеляков читал и чтил сызмальства Лермонтова, затем Есенина. Стихи начал писать лет с десяти. Приветивших его Багрицкого и Светлова счел своими учителями. Немудрено: это были кумиры тогдашней молодежи, мастера поэтического цеха новой страны – Советов.

Истопник, дворник, помощник снабженца. Чаще всего – безработный на бирже труда. Но все же получил путевку в полиграфическую фабрично-заводскую школу имени Ильича. Так что свою первую книгу «Работа и любовь» (1932) Смеляков набирал и верстал собственноручно. 

Слышен сильный, талантливый звук в первом же опубликованном М. Светловым смеляковском стихотворении (журнал «Октябрь», 1931): «...И домна, накормленная рудой, по плану удваивает удой...»

Он не мог мыслить иначе, ведь так думали миллионы:

Стремительно катится лава.
Прорублена в проблеск клинка
Посмертная Блюхера слава
И мертвая жизнь Колчака.

Плоско? Одномерно? Все ведь теперь видится ровно наоборот? Нет? Смеляков (читай – весь СССР) прав? А кто и когда сможет посмотреть на тот наш ужас стереоскопично? Может, в этом и есть весь вопрос и Русской Смуты, похоже, не прекращавшейся за 400 лет ни на секунду, а лишь скрывавшейся, словно невидимый огонь в торфе.

***

В 1934 г. Смеляков был принят в Союз писателей СССР, тогда же и собравшийся на первый съезд. А 14 июня того же года сразу в четырех газетах – «Правде», «Известиях», «Литературной газете» и «Литературном Ленинграде» – прямо-таки залпом грянула публикация М. Горького «Литературные забавы», в которой цитируется письмо (читай – донос) некоего «партийца»: «Несомненны чуждые влияния на самую талантливую часть молодежи. Конкретно: на характеристике молодого поэта Яр. Смелякова все более и более отражаются личные качества поэта Павла Васильева. Нет ничего грязнее этого осколка буржуазно-литературной богемы. Политически (это не ново знающим творчество Павла Васильева) это враг. Но известно, что со Смеляковым, Долматовским и некоторыми другими молодыми поэтами Васильев дружен, и мне понятно, почему от Смелякова редко не пахнет водкой, и в тоне Смелякова начинают доминировать нотки анархо-индивидуалистической самовлюбленности, и поведение Смелякова все менее и менее становится комсомольским. Прочтите новую книгу Смелякова. Это скажет вам больше (не забывайте, что я формулирую сейчас не только узнанное, но и почувствованное)». 

Этого хватило для ареста. Первая «отсидка» Смелякова оказалась не очень долгой. Он ударно работал в тюрьме бригадиром, был выпущен досрочно в начале 1937 г. 

В 1930-х гг. у Смелякова случился роман с Маргаритой Алигер, посещавшей литобъединение вместе с ним, Сергеем Михалковым, Львом Ошаниным. Интересна история с кольцом, подаренным поэтессе Смеляковым (массивное серебряное – череп с двумя скрещенными костями). Ярослав сказал Маргарите, что пока она кольцо будет носить, с ним, Ярославом, ничего плохого не произойдет. По словам Лидии Либединской, которой Алигер рассказала эту историю уже после смерти Смелякова, каждый раз, когда кольцо снималось с руки и терялось, с Ярославом приключалась беда. В пересказе Е. Егоровой финал этой мистически-завораживающей истории звучит так: «Перед последним арестом Смелякова в 1951 г. кольцо надломилось и потом 20 лет пролежало в столе среди бумаг, но в день похорон поэта Маргарита нашла его целым, хотя сама в ремонт не сдавала...» 

Перед войной молодой поэт написал цикл «Крымские стихи», публиковался в «Молодой гвардии», «Литгазете», «Красной нови»... В ноябре 1939 г. был призван в армию Ухтомским райвоенкоматом, уцелел в финской «незнаменитой» войне, вернулся в Москву весной 1940 г. и был принят на работу в аппарат Союза писателей.

В 1941 г. Смелякова из резерва призвали в армию, зачислили рядовым во Вторую легкострелковую бригаду. Служил на Северном и Карельском фронтах. Ходили слухи о его гибели. Евгений Долматовский написал трагическое стихотворение, посвященное его памяти. Лишь Алигер верила, что Смеляков жив: вернувшись из эвакуации зимой 1942 г., она неожиданно нашла дома кольцо, подаренное Смеляковым, которое куда-то задевалось в ее квартире перед отъездом в октябре 1941 г.

А Смеляков – очень быстро попал со своей частью в окружение и финский плен, каторжно работал на хозяина, обращавшегося с узниками крайне жестоко. 

«Я вовсе не был у рейхстага и по Берлину не ходил», – сокрушенно писал он. А смог еще и так: «И мертвых нетленные очи, победные очи солдат, как звезды сквозь облако ночи на нас, не мерцая, глядят...»

Этих мощных стихов Смелякова уже никто не отменит («Судья», 1942): 

Упал на пашне у высотки
суровый мальчик из Москвы;
и тихо сдвинулась пилотка
с пробитой пулей головы.
…..
И, уходя в страну иную
от мест родных невдалеке,
он землю теплую, сырую
зажал в коснеющей руке.

Горсть отвоеванной России
он захотел на память взять,
и не сумели мы, живые,
те пальцы мертвые разжать.
……..
И если правда будет время,
когда людей на Страшный суд
из всех земель, с грехами всеми,
трикратно трубы призовут, –

предстанет за столом судейским
не бог с туманной бородой,
а паренек красноармейский
пред потрясенною толпой,

держа в своей ладони правой,
помятой немцами в бою,
не символы небесной славы,
а землю русскую свою.
...
И будет самой высшей мерой,
какою мерить нас могли,
в ладони юношеской серой
та горсть тяжелая земли.

А в победном 1945-м Смеляков написал каменные строки «Мое поколение»:

Я строил окопы и доты,
железо и камень тесал,
и сам я от этой работы
железным и каменным стал.

Вторая «ходка» Смелякова в советское заключение была прямиком из финского плена, в 1944 г. Через два года вышел, но на Москву для него был наложен запрет. Пришлось работать в многотиражке на подмосковной угольной шахте. В Москву ездил украдкой, в ней не ночевал. Принято считать, что первые послевоенные годы поэт провел в Электростали. 

Собрата вытащил из забвения К. Симонов, и в 1948 г. вышла книга Смелякова «Кремлевские ели», собравшая до- и послевоенные стихи. Это, однако, спровоцировало в печати острую критику, дескать, сочинитель лишь внешне оптимистичен, а по сути – «всегда о смерти». 

Ну, а где две «посадки», там и три. В 1951 г. кто-то написал донос о застольной беседе, состоявшейся дома у Смелякова. Статья 58-я Уголовного кодекса: 25 лет лагерей. Так в судьбу поэта вошло Заполярье, отнявшее немало здоровья, что и сказалось на жизненном ресурсе. «В казенной шапке, лагерном бушлате, полученном в интинской стороне, без пуговиц, но с черною печатью, поставленной чекистом на спине», – таким был тогда Ярослав Смеляков, лагерный номер Л-222.

С женой Евдокией Васильевной, с которой прожил два года, Смеляков развелся еще в преддверии ареста, чтобы не подвергать опасности репрессий. Его 74-летняя мать, потрясенная посадками сына, скончалась в Москве в 1952 г. 

Как не отметить – пронзительное с самого начала, с первых строф:

Вот опять ты мне вспомнилась, мама,
и глаза твои, полные слез,
и знакомая с детства панама
на венке поредевших волос.
....
Все стволы, что по русским стреляли,
все осколки чужих батарей
неизменно в тебя попадали,
застревали в одежде твоей...

Интересно, кто-нибудь спел эти строки? Или они и есть сама песня, не нуждающаяся в дополнительном мелическом оформлении? А ведь много у нас еще не спетых стихов!

В приполярной Инте зек Смеляков добывал доломит. Не переставая, как полагают и как следует из его стихов, верить в советскую власть, считая «перегибы» частностями.

В 1952 г. в лагере он писал («Мы не рабы»):

Как же случилось, что я, запевала-поэт,
стал – погляди на меня – бессловесным рабом?
Не в чужеземном пределе, а в отчем краю,
не на плантациях дальних, а в нашей стране,
в грязной одежде раба на разводе стою,
номер раба у меня на согбенной спине.

Амнистия, без реабилитации, пришла в 1955 г. Спустя десятилетие он писал о влетевшей к нему в окно птичке, ставшей предвестницей освобождения. «Воробышек»:

До Двадцатого до съезда
жили мы по простоте –
безо всякого отъезда
в дальнем городе Инте.

Вроде – простонародный, частушечный хорей. Эдакое продолжение Теркина. Без упоминания – как жили, почему именно там жили. Все в подтексте. Блестящее исполнение. Великий звук.

А. Твардовский беседует с Ярославом Смеляковым. 1969 г.

К смеляковским вершинам я отнес бы и «Слепца»: 

...Зияют смутные глазницы
лица военного того.
Как лунной ночью у волчицы,
туда, где лампочка теснится,
лицо протянуто его.
...
Идет слепец с лицом радара,
беззвучно, так же как живет,
как будто нового удара
из темноты все время ждет.

«Однако лично пропахавший круги ада, Смеляков не остался в памяти поэзии человеком этого ада. А остался – поэтом рая, грядущего чаемого рая, поэтом той комсомолии, которую растила (и вырастила) для себя жившая мечтами о будущем Советская власть», – заметил Лев Аннинский.

Сносились мужские ботинки,
армейское вышло белье,
но красное пламя косынки
всегда освещало ее... 

– писал Смеляков о «делегатке» в сороковые годы, как видим, уже тогда набрав колючего, но и жертвенного вселенского воздуха в легкие. Настолько порожденного жжением бытия, что указывать тут на «профессионализм», «мастерство» как-то и неловко. 

***

Вторая семья, созданная Смеляковым с поэтессой и переводчицей Татьяной Стрешневой, была счастливой: вместе с супругой он как родного воспитывал ее сына от первого брака.

В 1959 г. вышел поэтический сборник Смелякова «Разговор о главном». Пришли слава и официальные должности: член Правления СП СССР с 1967 г., Правления СП РСФСР с 1970 г., Председатель поэтической секции СП СССР. И высокие официальные награды: Государственная премия СССР (1967) – за цикл стихов «День России», премия Ленинского комсомола (1968) – за комсомольскую поэму «Молодые люди» и стихи, «воспевающие любовь советской молодежи к Родине, партии, народу». Удостоен был и трех орденов. Новая власть, словно оправдываясь за лишения, причиненные всему поколению, отдаривала, чем могла – Смелякову.

Показательно для его натуры: в период «разоблачения культа личности» Сталина, в 1964 г., Смеляков, вроде бы неожиданно, написал стихотворение о могиле отца народов.

На главной площади страны,
невдалеке от Спасской башни,
под сенью каменной стены
лежит в могиле вождь вчерашний.

Над местом, где закопан он
без ритуалов и рыданий,
нет наклонившихся знамен
и нет скорбящих изваяний,

ни обелиска, ни креста,
ни караульного солдата –
лишь только голая плита
и две решающие даты,

да чья-то женская рука
с томящей нежностью и силой
два безымянные цветка
к его надгробью положила.

Как так? Это написал сиделец, с десятилетним стажем ГУЛАГа? Но отчего щемит сердце от последней смеляковской строфы про женскую руку «с томящей нежностью и силой», отчего эти «два безымянные цветка» побуждают вспомнить также Могилу Неизвестного («безымянного») Солдата, с 1966 г. появившуюся за углом Кремлевской стены, у которой покоится И. В. Сталин?

***

Любовная лирика? Извольте! Стихотворение про «Любку», с которого началась «взрывная слава комсомольского поэта Ярослава Смелякова»:

Посредине лета
Высыхают губы.
Отойдем в сторонку,
Сядем на диван.
Вспомним, погорюем,
Сядем, моя Люба.
Сядем, посмеемся,
Любка Фейгельман!

Мне передавали,
Что ты загуляла –
Лаковые туфли,
Брошка, перманент.
Что с тобой гуляет
розовый, бывалый,
двадцатитрехлетний
транспортный студент...

Наблюдение точное: уголовная «Мурка» тут слышится явственно. 

А это, увы, актуально у нас всегда: 

Отечество событьями богато:
ведь сколько раз, не сомневаясь, шли
отец – на сына, младший брат – на брата
во имя братства будущей земли.

И когда смотришь в Интернете или по ТВ на лицо некоего «удальца», а потом переводишь взор на портрет, как говорят, его прабабки Землячки (Розалия Самойловна Землячка, урожденная Залкинд, по мужу Самойлова), красного кровавого палача в Крыму в 1920–1921 гг., то видишь неистребимую революционную преемственность. И как тут не вспомнить горькое стихотворение прозревшего Смелякова «Жидовка» (1963), кем-то стыдливо потом переименованное в толерантное «Курсистка», – «о революционной фурии, которая ставила к стенке врагов революции, а потом сама угодила в ГУЛаг, отсидела срок и теперь получает старушечью партпенсию, пронзая собесскую очередь непреклонным стальным взглядом» (Л. Аннинский).

Оно страшно своей исторической, аскетически обнаженной правдой. И это уже совсем не про еврейскую девушку Любку Фейгельман.

Прокламация и забастовка,
Пересылки огромной страны.
В девятнадцатом стала жидовка
Комиссаркой гражданской войны.

Ни стирать, ни рожать не умела,
Никакая не мать, не жена –
Лишь одной революции дело
Понимала и знала она.

Во избежание неких упреков приведем источник: цитируем по известному изданию «Строфы века. Антология русской поэзии» (1995), составленному Е. Евтушенко. 

Кто сказал «антисемитизм»? Такого теплого, родственного до Смелякова никто не говорил (поэту Антокольскому): «Здравствуй, Павел Григорьич, древнерусский еврей!» 

***

Популярность Смелякова в последнее десятилетие его жизни была огромна. Изобильно выходили и переиздавались однотомники и двухтомники избранных стихотворений (1957, 1961, 1964, 1967, 1970), «Строгая любовь» (1957, 1967), «Работа и любовь» (1960, 1963), «Разговор о главном» (1959), «Золотой запас» (1962), «Хорошая девочка Лида» (1963), «Милые красавицы России» (1966), «Роза Таджикистана» (1966), «Товарищ комсомол» (1968).

Многим (тогда вся страна была читающей) стали памятными строки «Если я заболею, к врачам обращаться не стану...», певшиеся бардами Юрием Визбором, Владимиром Высоцким, Аркадием Северным, актерами О. Ефремовым и И. Смоктуновским в популярной комедии. 

Или стихотворение «Хорошая девочка Лида», которое, хоть и прорвалось окончательно в массы при посредстве гайдаевского фильма «Операция Ы» про обаятельного Шурика, но и до того было на устах у молодежи. 

Стихотворение, почти на той же волне, что и тексты Э. Асадова, в каком-то первозданном порыве превозмогающее эстетический примитив, завершается, быть может, и безыскусной, но пронзительной строфой (признаюсь: мне эта строфа нравится; но долго и безнадежно придется объяснять – чем именно):

Пусть будут ночами светиться
над снами твоими, Москва,
на синих небесных страницах
красивые эти слова.

Романтично. Однако поэт-москвич Дмитрий Сухарев поделился со мной в письме: «Запомнилось, как он однажды сказал, что не мог бы, хоть зарежь, поставить в своем стихотворении слово “мечта”. В этом, может быть, некоторый ключ к его поэтике, которая пленяет не столько даже фантастической свежестью эпитетов, сколько тем, что земная». 

Ушел поэт из жизни полвека назад, 27 ноября 1972 г. Похоронен на Новодевичьем кладбище (участок № 7).

Тогда вышли и посмертные издания Смелякова: «Мое поколение» (1973), «Служба времени» (1975), собрание сочинений в 3-х томах (1977–1978) и др. Во второй половине 1980-х стали публиковаться его лагерные стихотворения.

Пастель А. Мищана.

***

Почитаем-послушаем (Смелякова, как и всех больших русских поэтов, следует читать вслух) программное сочинение «Памятник».

Приснилось мне, что я чугунным стал.
Мне двигаться мешает пьедестал.
....
Как поздний свет из темного окна,
я на тебя гляжу из чугуна.
….
И я сойду с блестящей высоты
на землю ту, где обитаешь ты.

Приближусь прямо к счастью своему,
рукой чугунной тихо обниму.

На выпуклые грозные глаза
вдруг набежит чугунная слеза.

И ты услышишь в парке под Москвой
чугунный голос, нежный голос мой.

Это выросло, может, и из пушкинского «Каменного гостя». А уже из смеляковских строк в известной мере вырос чугунный сын – с чугунной слезой, с чугунным же нежным голосом. Юрий Кузнецов.

Смеляков стремился, по его же словам, «сквозь затор косноязычья пробиться к людям», но удавалось это, как водится, далеко не всегда. Однако критик В. Дементьев оценил: «Его лучшие строфы написаны на высокогорном уровне».

В Новомосковском историко-художественном музее теперь имеется экспозиция, посвященная Ярославу Смелякову: фото, черновики стихов сталиногорского периода, личные вещи, книги учеников и друзей с дарственными надписями. 

Скромно? А много ли вообще остается после поэта – в литературном, а если угодно, духовном смысле? Бродский насчитал у Тютчева, кажется, четырнадцать хороших стихотворений, причем задумчиво проговорился, что это очень много. Станислав Куняев насчитал у Смелякова «тридцать-сорок стихотворений, но таких, у которых вечная жизнь». Согласимся: это, в самом деле, очень много.