Русский Дант

20 лет со дня кончины «поэта русской трагедии» 
Юрия Поликарповича Кузнецова

 Я услышал, как молчит Россия...
 Ю. Кузнецов

Я запомнил его таким: молчаливым. В редакции журнала «Наш современник», куда я пришёл работать летом 2003 года, как-то не было его слышно. Отдел поэзии находился тогда на первом этаже, почти у выхода из небольшого двухэтажного особнячка на Цветном бульваре в Москве, где и сейчас располагается редакция прославленного журнала. До Кузнецова заведовал отделом поэзии прекрасный русский поэт Геннадий Григорьевич Касмынин, кстати – ученик Юрия Поликарповича, к несчастью, рано умерший от рака. От него у меня осталась с дарственной надписью его самая значительная книга стихов «Гнездо перепёлки». Касмынин собирал в стенах «Нашего современника» группу молодых тогдашних поэтов, куда входил и я, но самым значительным из них был, конечно, искромётный жизнерадостный Денис Коротаев, звезда которого так ярко всходила на российском поэтическом небосклоне и была повергнута трагической автокатастрофой на подмосковном шоссе... Да, многих уже нет, как-то быстро ушли они – поэты русского возрождения, те, которых отмечала «золотая стрела Аполлона», как писал Кузнецов, но память о которых для меня священна.
Вот и 20 лет тому назад умер «молчаливый» Юрий Кузнецов. Он действительно производил впечатление несколько угрюмого, погружённого в себя человека, многие считали его гордецом, но в личном общении он был совершенно простым и доступным. Его внешняя замкнутость проистекала, видимо, от сознания своей внутренней силы и нежелания подавлять этой силой всякого новоявленного профана, только вступающего в мир большой русской поэзии, где он сам-то давно уже был всеми признанным корифеем. После смерти Касмынина он не стал продолжать работу литературной студии при редакции журнала, ему хватало и его преподавательской деятельности в Литературном институте им. Горького, где он вёл поэтический семинар. Я не был участником его семинара, но один раз зашёл на занятия. Помню: молодые поэты, студенты выходили перед аудиторией, читали свои, часто совсем несовершенные вирши, а он сидел на некоем возвышении, как на кафедре, и с этого поэтического олимпа, погружённый, казалось, в себя, прикрыв глаза своими, как тогда говорили, «виевыми» веками внимал (иначе не скажешь) потугам молодых. Потом начинал говорить, медленно, тяжело и полновесно роняя всякое слово, и всё с теми же полуприкрытыми веками. Казалось, вот сейчас он скажет: «Поднимите мне веки!» – и тогда в его глазах сверкнёт потустороний атомный огонь, который испепелит всё вокруг! Он это знал, потому и не поднимал век, жалея нас – окружающих. Как-то и я подсунул ему подборку своих стихотворений и с внутренним содроганием ждал, что он уничтожит меня своим дантовым словом. Но он не уничтожил, просто заметил, возвращая подборку, что это ещё слабо. После его смерти я написал стихотворение «Загадка сфинкса», посвящённое его памяти, где, думаю, нашёл верный образ этого поистине великого поэта – сфинкс! Вот именно, сфинкс русской поэзии, каким был и великий Данте Алигьери, раскрывший перед человечеством врата ада и рая. Раскрыл их перед русским читателем и Юрий Кузнецов в своих заключительных для всего его творчества эпохальных поэмах, объединённых в поэтический цикл «Путь Христа».
А был он, как теперь видится всё более яснее и яснее, «поэтом русской трагедии», исторической драмы, что начала разворачиваться на наших глазах с середины 80-х годов прошлого века (пожалуй, что и раньше...) и которая только набирает свою адскую силу уже в нынешние дни, становясь уже трагедией и всего человеческого мира. Неотступно звучит в его даже ранних стихах этот грозный мотив приближающейся вселенской беды, беды, происходящей во многом от несовершенства человека, от «адамова греха», на что, по-моему, совершенно точно указано в его библейских стихах цикла «Путь Христа». Но начиналось раскрываться это кузнецовское предвидение предстоящей мировой трагедии ещё в ранних его стихах, самым значительным из которых стала всем известная «Атомная сказка», стихотворение, что произвело эффект, вот уж воистину, разрыва атомной бомбы в «жизнеутверждающем», как тогда казалось, поэтическом мире 60-х годов прошлого века, озабоченном детским спором «физиков и лириков». А Кузнецов вывел этот спор к совершенно неожиданному заключению.

Эту сказку счастливую слышал
Я уже на теперешний лад,
Как Иванушка во поле вышел
И стрелу запустил наугад.

Он пошёл в направленье полёта
По сребристому следу судьбы.
И попал он к лягушке в болото,
За три моря от отчей избы.

«Пригодится на правое дело!» –
Положил он лягушку в платок.
Вскрыл ей белое царское тело
И пустил электрический ток.

В долгих муках она умирала,
В каждой жилке стучали века.
И улыбка познанья играла
На счастливом лице дурака.

Нет, конечно, ни от кого не мог слышать тогдашний 27-летний студент Литературного института Юрий Кузнецов такой конец этой сказки. Хотя, разумеется, теории о противоречивости прогресса и о том, что он может завести человечество не туда, куда мы хотим попасть, бытовали и ранее, но вот применительно к русской традиции это прозвучало неожиданно и вызвало большие споры. А за Кузнецовым закрепилась навсегда слава парадоксального поэта, умеющего неожиданно поставить читателя перед роковыми вопросами бытия. Здесь нужно обратиться к биографии нашего героя и найти в ней истоки его творческого своеобразия. Итак, родился Юрий Кузнецов перед самой Великой Отечественной войной в феврале 1941 года в станице Ленинградской в Краснодарском казачьем крае. По своим предкам природным казаком он не был, отец его был коммунистом, политруком Красной Армии. Своего отца он не помнил в лицо, слишком мал был, когда отец ушёл на войну, а после погиб в Крыму в 1944 году при штурме Севастополя. Образ отца всегда занимал поэта, он пытался представить его себе, воссоздать в своём сознании, но долгое время это не удавалось ему, и отец представлялся ему даже в виде призрака, некоего дымного вихря, что идёт к их дому...

Шёл отец, шёл отец невредим
Через минное поле.
Превратился в клубящийся дым –
Ни могилы, ни боли.

Мама, мама, война не вернёт…
Не гляди на дорогу.
Столб крутящейся пыли идёт
Через поле к порогу.

Словно машет из пыли рука,
Светят очи живые.
Шевелятся открытки на дне сундука –
Фронтовые.

Всякий раз, когда мать его ждёт, –
Через поле и пашню
Столб клубящейся пыли бредёт,
Одинокий и страшный.

Это поистине страшное стихотворение 1972 года. Но подобные настроения поэт сумел преодолеть в 1977 году, когда окончательно определил своё отношение к отцу и свою позицию вообще к памяти о павших на войне.

Я пил из черепа отца
За правду на земле,
За сказку русского лица
И верный путь во мгле.

Вставали солнце и луна
И чокались со мной.
И повторял я имена,
Забытые землёй.

Эти строки опять вызвали бурную дискуссию в обществе, Кузнецова обвиняли даже в цинизме по отношению к героическому своему отцу, предлагали заменить первую строчку, но он отвечал, что за правду на земле нельзя пить из «пьяного торца», недаром в языческую старину черепа наиболее славных героев сохраняли и обрамляли в серебро и золото в виде чаш, чтобы в священные дни поминовения предков причащаться из этих сосудов. Нельзя в этой связи не отметить явно языческие мотивы в творчестве Юрия Поликарповича, его особенно частое обращение к теме смерти и посмертной судьбе человеческой души. Всё это были, как теперь ясно видно, подступы к большой теме его библейских поэм «Путь Христа», в которых Кузнецов, как мне кажется, утвердил себя христианином, а не язычником, преодолев в себе это стихийное родовое язычество, через обращение к «закону и благодати» христианского взгляда на мир, когда он, по просьбе святейшего патриарха Алексия II, переложил современным поэтическим языком известное православное сочинение «Слово о законе и благодати» митрополита Илариона, относящееся ещё к XI веку. 

Речь о Законе в лице Моисея суровом,
О Благодати и истине в сердце Христовом
Только Закон погребли преходящие годы,
Новая вера сошла, воскрешая народы,
Принял тогда и наш русский народ воскрешенье,
Князю Владимиру наша хвала за крещенье,
Богу молитва от русской великой земли
Господи, благослови!..

Впоследствии, после выхода его поэм о Христе, в которых он воскресил образы бессмертного Данта, православные ортодоксы будут упрекать Юрия Кузнецова едва ли не в ереси, возникнет скандал даже в редакции журнала «Наш современник», где публиковались его поэмы, один из сотрудников журнала, священник отец Ярослав даже в знак протеста покинет журнал, но мне представляется, что истинный поэт всегда находится на грани общественных споров, таково его предназначение, когда, как известно, если мир и, добавлю, общество раскалываются надвое в своих идеологических спорах, то «трещина проходит через сердце поэта» (Г. Гейне).
Многое в сложной личности и творчестве поэта Юрия Кузнецова объясняется его ранним трагическим опытом перед лицом возможного начала ядерной войны, когда он в 1962 году проходил срочную службу на Кубе в составе советского воинского контингента и оказался в самом эпицентре Карибского ядерного кризиса. Тогда все с минуты на минуту ожидали обмена ядерными ударами между СССР и США, и Куба тогда стала бы главной жертвой этой очень возможной войны. Юрий Поликарпович вспоминал, что все советские военные на Кубе были уверены, что все они неминуемо погибнут, если начнётся обмен ударами, и это ощущение предстояния перед лицом смерти навсегда запечатлелось в сердце поэта и многое определило в духовном мире его поэзии.
Исходя из этого и надо понимать то ощущение приближения великой трагедии в жизни современной России, которое Кузнецов чувствовал загодя, ещё в начале 80-х годов, ещё в брежневскую эпоху, когда он видел этих раскормленных генералов, обвешанных орденами, имевших генеральские дачи и многочисленную обслугу, давно забывших, как надо воевать и защищать Родину. К тому времени относится его поразительное пророческое во всех смыслах стихотворение «Сказка о Золотой Звезде».

Поехал на рыбалку генерал
И место целым штабом выбирал.
– Годится? – гарнул он на божьи мели.
– Так точно! – офицеры возгремели.

– Где удочка? – готова честь по чести,
Крючок на месте и червяк на месте.
– А где же стопка? – Стопку опрокинул
За воротник и удочку закинул.

Одну минуту свита не мигала.
Но на виду удача генерала
И слово генерала на слуху:
– Эге! Да это окунь! На уху!

Швырнул в котел, и снова честь по чести
Крючок на месте и червяк на месте.
– А где же стопка? – стопку опрокинул
За воротник и удочку закинул.

И две минуты свита не мигала.
Но на виду удача генерала
И слово генерала на слуху:
– Сазан? Зело годится. На уху!

Швырнул в котёл, и снова честь по чести
Крючок на месте и червяк на месте.
И снова стопку водки опрокинул
За воротник и удочку закинул.

И три минуты свита не мигала.
Но на виду удача генерала,
И слово генерала на слуху:
– А, золотая рыбка! На уху!

Но, красотой и разумом блистая,
Возговорила рыбка золотая:
– Пусти меня, служивый, а за дружбу
Я сослужу тебе большую службу,

Достаточно желанья твоего... –
Но генерал не слушал ничего:
– Чего желать, когда я всё имею:
И армию, и волю, и идею,

Звезду Героя, голос депутата,
Том мемуаров, ореол и злато,
И то сказать, жена и дочь в меху,
Сын – дипломат... Немедля на уху!

Подобной речи с трепетом внимая,
Раздумалась и молвит золотая:
– Герой! Моя судьба не в той воде,
Но что ты скажешь о второй Звезде?

И он махнул: – Согласен на вторую! –
И бросил в воду рыбку золотую.
И грянул гром! Ни свиты, ни машин.
В широком поле он стоит один,

В солдатской гимнастёрке, – и зажата
В его руке последняя граната...
А на него ползут со всех сторон
Четыре танка из иных времён.

Разве это не точный портрет тех генералов, которые продали СССР, не подняли оружие против западных захребетников, разваливавших нашу страну, а потом и расстреляли Верховный Совет и его защитников в октябре 1993 года? Именно такие генералы и сделали всё это, ради своих дач-особняков, квартир и привилегий. А вот теперь с «последнею гранатой» стоят наши молодые бойцы на донбасских рубежах, а на них ползут «Леопарды» и «Абрамсы» из «иных времён»! – иных для начала 80-х годов прошлого века, ставших явью для нашего времени. И всё это предвидел поэт Кузнецов. Жаль, общество не обратило тогда внимание на его предсказание.
Да, конечно, Юрий Поликарпович Кузнецов получил при жизни заслуженную славу, был известен и уважаем, но до конца не понят. Впрочем, он не производил впечатление очень озабоченного своей личной славой человека. Он знал свой талант, и это было ему довольно. Говорят, что после написания своих поэм о Христе он чуть ли не ставил себя выше Данте Алигьери! Но мне в это не верится, никакого самовосхваления в нём не было. Как я уже замечал, в редакции журнала он держал себя очень скромно, его почти не было слышно. Один раз я увидел его, несущего тяжёлую пишущую машинку со второго этажа, из отдела прозы, где я тогда работал, к себе на первый этаж, он печатал какое-то послание одному из своих авторов. Тогда никто не знал, что у него больное сердце и ему нельзя поднимать тяжести, он сам никогда не жаловался на своё здоровье, выглядел в свои 62 года крепким сильным человеком. Помню, у меня было желание помочь ему, но я не решился, он не любил, когда ему кто-то помогал, а был он довольно неподступен, и я не решился помочь... А надо было, до сих пор себя корю! Вскоре произошло несчастье: собираясь на работу, как-то утром он неожиданно оставил сборы, сел на кровать, словно задумался, а потом сказал глухо: «Мне надо домой». Жена сказала ему: «Ты дома, Юра!» Но он повторил упорно: «Мне надо домой». Лёг на постель и умер... Остановилось сердце. «Душа грустит о небесах, она нездешних нив жилица...» (С. Есенин).
Буквально за три дня до кончины он написал своё последнее стихотворение, и это стихотворение называлось «Молитва».

На голом острове растёт чертополох.
Когда-то старцы жили там – остался вздох.
Их много было на челне... По воле волн
Прибило к берегу не всех – разбился чёлн.

Спросил один чрез много лет: 
– А сколько нас?
– А сколько б ни было, все тут, -
Был общий глас.

Их было трое, видит Бог. Всё видит Бог.
Но не умел из них никто считать до трёх.
Молились Богу просто так сквозь дождь и снег:
– Ты в небесех – мы во гресех – помилуй всех!

Но дни летели, годы шли, и на тот свет
Сошли два сивых старика – простыл и след.
Один остался дотлевать, сухой, как трут:
– Они со мной. Они в земле. Они все тут.

Себя забыл он самого. Всё ох да ох.
Всё выдул ветер из него – остался вздох.
Свой вздох он Богу возносил сквозь дождь и снег:
– Ты в небесех – мы во гресех – помилуй всех!

Мир во гресех послал корабль в морскую даль,
Чтоб разогнать свою тоску, свою печаль.
Насела буря на него – не продохнуть,
И он дал течь, и он дал крен, и стал тонуть.

Но увидала пара глаз на корабле:
Не то костёр, не то звезда зажглась во мгле.
Солёный волк взревел: – Иду валить норд-ост!
Бывали знаки мудреней, но этот прост.

Пройдя, как смерть, водоворот меж тесных скал,
Прибился к берегу корабль и в бухте стал.
И буря стихла. Поутру шёл дождь и снег,
Морские ухари сошли на голый брег.

Они на гору взобрались – а там сидел
Один оборванный старик и вдаль глядел.
– Ты что здесь делаешь, глупой? – Молюсь за всех. –
И произнёс трикрат свой стих сквозь дождь и снег.

– Не знаешь ты святых молитв, – сказали так.
– Молюсь, как ведаю, – вздохнул глупой простак.
Они молитву «Отче наш» прочли трикрат.
Старик запомнил наизусть, старик был рад.

Они пошли на корабле в морскую даль,
Чтоб разогнать свою тоску, свою печаль.
Но увидали все, кто был на корабле:
Бежит отшельник по воде, как по земле.

– Остановитесь! – им кричит. – Помилуй Бог,
Молитву вашу я забыл. Совсем стал плох.
– Святой! – вскричали все, кто был на корабле. -
Ходить он может по воде, как по земле.

Его молитва, как звезда, в ту ночь зажглась…
– Молись, как прежде! – был таков их общий глас.
Они ушли на корабле в морскую даль,
Чтоб разогнать свою тоску, свою печаль.

На голом острове растёт чертополох.
Когда-то старцы жили там – остался вздох.
Как прежде, молится сей вздох сквозь дождь и снег:
– Ты в небесех – мы во гресех – помилуй всех!

И если был в чём грешен перед Богом Юрий Поликарпович, то Бог его простил, а нам, живущим, прощать его не за что, пусть он нас простит!