Алогизмы бытия. Бескрайний мир вечного узника из деревушки Круассе

12 декабря 1821 года родился Гюстав Флобер, французский прозаик-реалист, считающийся одним из крупнейших европейских писателей XIX века.

Я, как говорится, медведь. Живу монахом. Флобер

Скрывай свою жизнь. Эпиктет

Скажем сразу — да, Флобер возвеличивал прошлое. Отрицая (в какой-то мере) настоящее. Происходящее здесь и сейчас. В некоей степени коррелируя с днём сегодняшним: ностальгирующим по вековым пертурбациям исторических значений. 
И наоборот (что свойственно гениям), — мнемонически отвергая унылое «сегодня», тут же костерил совсем уж заевшихся прошлым, его былыми победами, коллег: «С эпохи Гомера человеческое самосознание расширилось. Пояс Венеры трещит на брюхе Санчо-Пансы. Вместо ревностного воспроизведения старинных красот надо изощриться и придумать нечто новое», — пишет будущий автор блестящих социально-психологических романов о современных нравах, критикуя приверженца античности Леконта де Лиля. Да что там — вполне себе оппозиционный, можно сказать, автор.
Что особо интересно в связи с нынешней «гибелью Европы» XXI века — в который раз.
«1789-й год сокрушил королевскую власть и дворянство. 1848-й — буржуазию. А 51-й — народ!» — восклицает «анархиствующий мятежник» (как он называл себя в письмах к друзьям) относительно сменявшихся режимов: Июльской буржуазной монархии под девизом «Свобода! Равенство! Братство!»; Республики 1848 г.; наполеоновской Второй империи, Третьей республики. 

Парадоксы Флобера

«Армия», «суд», «духовенство», «религия», «буржуазия», «собственность» etc. — нет ни одной социальной категории, социального понятия, кои не подверг бы резкой безапелляционной критике. Кажется, беспредельной и беспрецедентной… Но — отнюдь. 
Ненавистник эры буржуа — сам был не чем иным, как откровенно буржуазным по существу художником: «марксистскую» Парижскую Коммуну-71, через сорок лет таки откликнувшуюся на гуманно-драматический призыв романтика-Гюго, не принял. Тем не менее… 
Несмотря на то, что с середины 1840-х гг. Ф. подчёркивал свой космополитизм, колоритный pit-stop пришлось сделать именно в 1870-м. Когда взрыв патриотических чувств, и не только у него, вызвала франко-прусская война. [Вступил в ряды (хоть и показушно) Национальной гвардии. Гневно припечатав к позорному столбу реакционное пруссачество.] 
Будучи отшельником, Флобер чужд литературных прокламаций, манифестов (ну, разве что кроме предисловия к «Последним песням» приятеля Буйле).
Однако неистовый темперамент девать некуда — посему ценнейшим источником суждений писателя о жизни, творческих процессах и коллективистских перипетиях оказалась обширная корреспонденция. [«Вот уже три дня, как я валяюсь по всем диванам в самых разнообразных позах, придумывая, что написать! Бывают жестокие минуты, когда нить обрывается и кажется, будто вся катушка размоталась». К Луизе Коле. Из Круассе, 1853.]
Пусть и в форме отрывочных высказываний, переписка довольно полно рисует его философские представления, взгляды-пристрастия. Мировоззрение-эстетику. Флоберовскую эзотерику.
Перший друг Дю Кан, братья Гонкуры, Золя, Додэ, Санд, Гюго, Мериме, ученик-Мопассан, «учитель»-Тургенев, как он его величал. Особенно Тургенев… 
Болезненную любовь последнего к Виардо, связанные с этим «печальные» обстоятельства «на острие лезвия» Ф. перенёс на бумагу, — исподволь сделав частью характера мадам Бовари. [«Как надоела мне «Бовари»! <…> В жизни ничего мне не давалось с таким трудом, как теперешняя моя работа». К хозяйке литсалона Л. Коле. Из Круассе, 1852.]
Флобер, скажем так, с пренебрежением относился к профессиональному писательству. Считая несовместимыми собственно заработок, деньги — с литературным трудом. 
Литература — полёт мысли, — считал он. Её нельзя мерить чем-то материальным, вынутым из кармана.
С иной стороны, он был не то чтобы требовательным, взыскательным мастером, хотя и это тоже. Но — произнесём больше: был закольцованным мучеником пера. Страдальцем «через край». Вечным пушкинским рабом: «свободы деятель пустынный…» — скитающимся в недрах мыслительной вселенной. Не могущим выбраться из паутины ассонансов — «ужасов стиля». Неким замкнутым в галактиках заблуждений-прозрений Интерстелларом, — изречём по-современному. Флобер... 
Его «непрофессиональное» увлечение литературой до трагизма неистово, в некоторой степени даже извращено́, испорчено «плутанием во тьме». Причём чрезвычайно насыщено политизацией (под видом романной аполитичности): «Я стараюсь опьянить себя чернилами, как другие опьяняют себя водкой, чтобы забыть общественные бедствия и личные горести».
Под обликом асоциальности наставлял на путь истинный правительство(!). Совершенно одобряя, приветствуя олигархию во власти — если та безоговорочно стремится к академическим знаниям. 
Одномоментно посылал буржуазию вместе с бонапартистской Империей боком, — предлагая закрыть изнутри диогеновой бочки крышку — дверь. Забравшись как можно выше на башню из слоновой кости. На самую крайнюю ступеньку, «ближе к небу»: объять необъятное в тишине одиночества.

Да, в «протестном отшельничестве» он был не один…

Развилась целая плеяда политической оппозиции. 
Это и сатира. Социально-бытовые журналы «Шаривари», «Карикатура». «Физиологические» писатели-карикатуристы Монье, Гранвиль, Домье, предвестники щедринского трагикомизма конца XIX — начала XX вв. Создающие абсолютно гротескные типы — Роббера Макэра, Жозефа Прюдома. Самодовольных выскочек, тёмных дельцов-пройдох. Прямо-таки чеховская ипостась, впитанная от Гоголя заодно с Флобером. Всё это — в радикальном обрамлении шансона Пьера Дюпона. 
Им идеографически противостоит официоз — Понсар с буржуазными комедиями нравов: «Честь и деньги», «Биржа». Пьесы Ожье прославляют буржуазную семью — «Зять г-на Пуарье», «Сын Жибуайе». 
Благодаря сей антилиберальной присыпке даже создана «Школа здравого смысла» Понсара-Ожье — на почве антилокковской эмпирики. Кстати, выжившая в апокалипсисе крушения Июльской монархии. Подняв на своих плечах далеко не консервативных поэтов-«объективистов» Бодлера, Готье (в эру раннего романтизма щеголявшего аполитизмом). Упомянутого вначале де Лиля, в конце концов, — сотрудника фурьеристских журналов «Фаланга», «Мирная демократия». 
Но отвлеклись…

Дебют

Группировок было много. Что напоминает неким образом ветер свободы двадцатых годов XX в. Когда в России был НЭП. В Европе — ничего ещё не предвещало фашизм. Когда писатели-поэты-творцы взлетали ввысь, не ведая стыда и боязни. Кучкуясь возле всеядного издательства «Геликон» А. Вишняка («подобравшего» в своё время Цветаеву). 
Так же и тогда — прогрессивные умы занимала группа Шанфлёри-Дюранти, — ставшая первым пристанищем дебютанту-Флоберу. 

Дам пару предложений о той плеяде — навроде ронсаровской «бригады»: «Плеяды» XVI века… [Ф., кстати, с упоением готовил к печати стихотворения Ронсара. Вкупе с руанским однокурсником Луи Буйле.]

В 1857 г. Шанфлёри́ издаёт сборник критических статей (с обширными предисловиями) — «Реализм». В июле 1856 — марте 1857 выходит журнал «Реализм». Под редакцией Дюранти-Ассеза-Тюлье. 
Поддержал их и великий Курбе. 
Не принятый «чванливым» Салоном (1856), назвал оппозиционную выставку картин «Павильон реализма» — в поддержку Шанфлёри. [До реабилитационного «Салона Отверженных»-63 Наполеона III («отверженные» Сислей, Ренуар, Базиль, Моне, Мане) оставалось совсем немного времени.]
Масла в огонь подлил анархо-мистик Прудон. Закадычный приятель Курбе, автор книги «О принципах искусства и его социальном назначении». Де-факто обернувшейся практически последней каплей в слиянии с литературой настоящей, не пошлой, площадно́й. [В пику льстиво-ремесленным поделкам литприспособленцев.] 
Прудон вывел Реализм с большой буквы на новый уровень невымышленного восприятия. Как бы закольцевав литературную школу фр. реализма: Шанфлёри-Дюранти — Курбе-Прудон.
Позже разногласия Флобера с вышеописанной группировкой вырисуются в определённую систему взглядов. Отличную от прерогатив преподавателей. Но не суть… 
«Буржуа из Моленшара», «Страдания профессора Дельтейля» — все эти «униженно-оскорблённые» персонажи Шанфлёри бродили-бедствовали, изнывая от неприкаянности, в пределах довольно ограниченного кухонного бытовизма. Нравы мелкого люда очерчивались в ракурсе семейно-общественной несправедливости. Не более.
Дюранти обретался примерно в той же плоскости. «Несчастье Анриетты Жерар» — чисто воспитательная беллетристика рабочих низов из парижских предместий. Пусть более подчёркнутая, чем у Шанфлёри. Но всё равно — в анастигмате прудоновской морали мютюэлизма (анархо-полит. философии) — это мнилось экономической «теорией без теории»: искусством без искусства. 

Крушение иллюзий

Вернёмся на 10 лет назад…
Вообще революция 1848 г. многое изменила. Многому дала зачин. «Другой» литературе в том числе.
Так, романтик Ламартин избран членом Временного правительства. Гюго — депутатом национального собрания. Даже потомственный аристократ граф Виньи выставил свою кандидатуру в депутаты. 
Леконт де Лиль избран членом бланкистского общества «Права человека». В качестве республиканца делегирован с агитационными целями «Клубом клубов» в провинцию. В итоге отказавшись от участия в политических движениях вовсе. 
«Неубиваемый» денди Бодлер подвизался в «Корсаре» с боевыми республиканскими статьями. Былую приверженность «Искусству для искусства» (где в 30-х годах владычествовал Готье) нарекая… «ребяческой манией». 
Прошлый буржуазный протест Бодлер завернул в обёртку метафизического эстетизма. По-клоунски, как бы оправдываясь, накинув декадентский, не по плечам, френч. И — неспроста. Учитывая предмет его свежевыстраданного восхищения — поднимавшего голову короля эпатажа и карандашной клоунады: Домье. Теснившего уставшего (от бесконечных войн с Энгром) Делакруа. До конца дней почивавшего на лаврах (в виду болезни) — под холстом на все века и эпохи: «Свобода на баррикадах» (1830). 
Тогда-то у Бодлера и появились всполохи задумок о знаменитых «Цветах зла» (1857). Воплощённых в увертюре двадцатого столетия в один из символов русского Серебряного века — «зверско»-ядовитый интерьер арт-кафе «Бродячей собаки».
Убеждения перерождались… Цветы протеста вяли — вслед госперевороту 1851—52 гг. Что неудивительно. 
Искусство, идеологически, далеко не вечно — особенно в коротком периоде обозрения. К тому же очень переменчиво: в проекции человеческой жизни.
Флобер не примкнул, точнее, не пристрастился ни к мелкобуржуазной патетике Шанфлёри-Дюранта. Ни к романтическому индивидуализму Дюма с Шатобрианом. По стопам Стендаля и Бальзака выбрав свой и только свой художественный метод с характе́рной критической направленностью подходов. С середины XIX в., — и в поэтике, и в творчестве: — Флобер яркий, ярчайший представитель, сторонник так называемой в филологии теории «объективного романа».

«Да, литература надоела мне до последней степени! Но я не виноват; она обратилась у меня в органический сифилис; нет средств от неё избавиться. Я отупел от искусства и эстетики и не могу дня прожить, чтобы не бередить неизлечимую рану, которая меня гложет. <…> И потом я, конечно, не весел. Балагурство, шутовство, непристойность — это я люблю; и всё же я мрачен. Короче говоря, жизнь мне от души осточертела. Вот моя исповедь». Флобер. Из письма к Э. Федо. Круассе, 1857 г.