Деулинское перемирие: конец Смуты и начало возрождения России

11 декабря 1618 года представители Речи Посполитой и Московского царства подписали перемирие на четырнадцать с половиной лет. Несмотря на формально нелегкие его условия для России, страна получила долгожданную передышку, ставшую основой дальнейшего развития ее могущества.

Обычно для характеристики подписанного в Деулине – небольшом селе близ Троице-Сергиевой Лавры – договора между Россией и польско-литовскими послами историки не жалеют «черных красок». И исконные русские земли – Смоленщина, Черниговщина и Северщина вместе с 29 городами были потеряны. И территория Московского царства скукожилась до едва ли не границ XV века. И польский королевич Владислав так и не отказался от претензий на русский трон, куда его избрали на якобы «Поместном соборе» представители печально известной даже доселе «Семибоярщины».
Формально это так. Но, как говорится, «есть нюансы». Взять, например, вышеописанные территориальные потери страны. Да, Чернигов, да, Смоленск официально переходили под польскую юрисдикцию. Весь вопрос в том, что реально получали заклятые друзья России с Запада?
Крупный город Чернигов? Только и крупным (и городом вообще) он на это время оставался разве что на бумаге подписанного в Деулине договора. Поскольку еще в 1610 году был основательно разрушен после захвата войсками под командованием польского вельможи, «подкомория» Самуила Горностая. И по оценкам современников пострадал в результате учиненного шляхтой разгрома едва ли не больше, чем почти четырьмя столетиями раньше, в ходе Батыевого нашествия. От Киева тогда остались одни руины на ближайшие 50 лет. Так что даже назначаемый в Константинополе митрополит Киевский просто не рисковал жить в столь неприютном месте и в конце концов предпочел переехать сначала во Владимир, а затем в Москву.
Чернигов в XVII веке начал, правда, восстанавливаться побыстрее, уже с 1623 года. Но уже за счет, как сказали бы сейчас, «польских инвестиций», не ложащихся тяжелым бременем на истощенный Смутой российский бюджет. Кстати, в некотором смысле эти польские «инвестиции» де-факто превратились в польские же «репарации» России – за ущерб, нанесенный в годы войны. 
После Переяславской Рады 1654 года Черниговщина вместе с остальным Левобережьем Малороссии вошла в состав Московского царства. Тогда же на Родину вернулся и Смоленск, тоже пострадавший и в годы почти двухлетней осады 1609-1611 гг., и во время последующих военных действий, но меньше Чернигова. Из формально переданных Варшаве 29 городов больше половины к концу 1618 года были оккупированы поляками. Остальные, хоть и находились под контролем московского правительства, но были изрядно разорены войной. 

***

Формальное условие Деулинских соглашений относительно того, что в передаваемых Польше городах разрешалось уходить в Россию лишь дворянам и духовенству, просто не имело практического смысла. Ибо простые горожане значительной частью задолго до перемирия и так уже «проголосовали ногами», оставив охваченные военными действиями территории и переселившись в более спокойные российские регионы. 
Те же, кто еще не успел это сделать, постарался исправить упущенное до официальной передачи спорных городов. Российская администрация, что называется, смотрела сквозь пальцы на нежелание таких беженцев оставаться жить под властью врагов своего Отечества, польских католиков. А кто решал оставаться – ну так насильно мил не будешь.
Польше достались довольно крупные территории, так что площадь ее конфедерации с Литвой достигла исторического максимума в 990 тысяч квадратных километров. Но эти «квадраты» в то время если и имели значение, то разве что для каких-нибудь карликовых немецких княжеств, которые можно было обойти за пару дней пешком. А так даже Речь Посполита имела гигантские и очень плодородные земли Дикого Поля на территории современной Новороссии. Вот только толку от них, ввиду постоянной опасности татарских набегов из Крыма, было с гулькин нос.
О Московском же царстве и говорить нечего. Там уже в поздние годы правления Ивана Грозного сложилась парадоксальная и нелегкая ситуация, когда в центральных, ранее наиболее густонаселенных регионах обрабатывалось от силы 6-8% пахотных земель. Ввиду такого же пропорционального снижения числа на них крестьян, которые всеми правдами и неправдами старались избежать запредельно выросших налогов и откровенных поборов, а потому бежали кто на Дон, кто в Сибирь, кто в другие места. Плюс, конечно, последствия эпидемии чумы, мобилизаций Ливонской войны и т.д.
Но в период Смуты стало ещё хуже. Страшный голод начала столетия, последующие военные действия и грабежи – все это уменьшило население царства где-то на треть, как минимум. Это сказалось даже на вооруженных силах. Раньше их основой была поместная конница, состоявшая из помещиков-дворян. Теперь же она уменьшилась в численности. И не столько даже из-за физического истребления самих дворян в боевых стычках, сколько именно из-за их обнищания, вследствие ухода крестьян из их поместий, по причине чего этим воинам было просто не на что должным образом экипироваться для военной службы.

***

Именно этот фактор оказал влияние на последующие события. Укрепившаяся на троне династия Романовых предпочитала популяризировать в широких массах более оптимистическую версию тогдашних событий. Упор делался на действительно героическом изгнании поляков из Москвы в 1612 году ополчением Минина и Пожарского, избранием в начале следующего, 1613 года, Михаила Романова новым царем, после чего, дескать, «Смуте скоро пришел конец».
Да в том то и дело, что не пришел. Самого юного царя Михаила бояре и выбрали, по их собственному циничному признанию, за то, что он был «умом недалекий», а его отец, митрополит Филарет, получивший в годы правления предыдущих царей колоссальный политический опыт, оказался в польском плену. 
Всем распоряжались его жена, мать царя, – «царствующая инокиня» Марфа – и ее племянники, бояре Салтыковы. Они даже не дали жениться царю Михаилу по любви, на Марии Хлопониной. Так он и оставался холостым до середины 20-х годов.  Ну а царь без наследника, да еще в кризисную эпоху, стабильности власти не добавляет…  
Поскольку созвать поместное войско не получалось, воевать приходилось чуть ли не кому попало. Благо, если воевали «профессионалы», вроде стрельцов или боярских дружин, но в основном воевали ополченцы, недавние «гражданские». А вовсе не казаки, умевшие держать саблю с пищалью. Впрочем, казаки, пусть и выполнявшие приказы правительства, оставались, по сути, все теми же разбойниками.
Характерная деталь: когда к октябре 1618 года начались новые бои за Москву с подступившими вновь поляками, из более чем 11 тысяч защитников города профессиональных и надежных военных (тех же стрельцов, дворян, детей боярских) было не больше 3 тысяч. Остальные – ополченцы и казаки. 
Уже сам факт, что польской армии удалось (пусть и за несколько месяцев) дойти до Москвы и решиться на штурм города, говорит об очень многом. Не вышло у наличной русской армии удержать захватчиков. Да, к счастью, разгрома избежать удалось, многие города в тылу врага остались непокоренными, с готовыми сражаться гарнизонами и запасами, но и врага разгромить тоже не удалось. 
Бороться с армией никак не желавшего смириться с потерей русской короны королевича Владислава получалось больше за счет обороны в крепостях – в полевом сражении «панцирным хоругвям», закованной в кирасы гусарской коннице нашим воеводам почти нечего было противопоставить. Единственный, кто умел воевать с таким противником в Смуту – это полки нового строя талантливого русского воеводы Михаила Скопина-Шуйского. Но к 1618 году в распоряжении московского правительства уже не было ни этого гениального полководца, отравленного завистливыми боярами еще в 1610 году, ни денег для найма и полноценной боевой подготовки таких полков.  
Впрочем, нашим воеводам тоже надо отдать должное – в той обстановке они сумели сделать все, что могли. Истощая неприятеля в обороне укрепленных городов и крепостей, сумев (как герой Второго ополчения князь Дмитрий Пожарский) поставить на службу даже анархическую казачью вольницу.

***

Но все равно, ситуация, что называется, висела на волоске. Хотя поляки и не смогли снова взять Москву, но о какой нормальной экономической деятельности государства можно говорить, если его столицу осаждает вражеская армия? Да еще и почти 20 тысяч «единоверных» запорожских казаков гетмана Сагайдачного, купившихся на коврижки повышения их статуса и солидный гонорар от Варшавы, разоряют грады и веси своими набегами. 
Конечно, положение польской армии к концу 1618 года идеальным тоже не выглядело. Только причины этого были менее «системными», чем в отношении армии российской. Задержка с жалованьем для шляхты, огромное количество комиссаров-контролеров от Сейма, мешавших быстрому решению оперативных вопросов – все это, конечно, неприятно, но, как говорится, не смертельно, ибо принципиально решаемо. Особенно, если бы более интенсивно подключился Рим, несколько веков спавший и видевший приведение московских схизматиков к истинной вере.
В начавшейся войне на истощение позиции Речи Посполитой выглядели выигрышнее – ведь собственной «Смуты» на ее территории не наблюдалось. В отличии от России, где кризис продолжался уже 14 лет, если считать со свержения династии Годуновых, и на 3 года больше, если вести отсчет с начала чудовищного голода.  
Тем более никто не мог поручиться, что среди населения, измученного продолжающимися неурядицами Смуты, не возникнет, подобно пожару, надежда на избавление от всего этого руками очередного «чудесно спасшегося царевича Димитрия». Которому в 1618 (останься он жив) еще не исполнилось бы даже 40 лет – вполне цветущий возраст для жаждущих власти самозванцев. Численность которых к этому времени резко сократилась, главным образом потому, что их прежние «спонсоры» – поляки – теперь ставили на «законного русского царя», польского принца Владислава. 
Но если бы шансы последнего выглядели нулевыми, Варшава вполне могла бы вернуться к прежней тактике «зажигания России», по принципу «так не доставайся же ты никому!» В целостном виде, во всяком случае, обломки государства после нового витка Смуты польские паны могли бы и подобрать. Этот аргумент, кстати, действительно фигурировал (пусть и в виде намеков) в позиции польской делегации в Деулине. Намекая на это, польская сторона намеревалась добиться больших уступок от российской.
В этом смысле, кстати, совсем по-другому видится и еще одно дипломатическое поражение Москвы в деулинских переговорах – то, что она не настояла на отказе королевича Владислава от его претензий на русский трон. А зачем?! Чтобы если не сам польский король, то очередной «Юрий Мнишек» (польский вельможа, организовавший поход Лжедмитрия I на Русь, отец жены самозванца Марины Мнишек) возобновили свою бурно-подрывную деятельность против «проклятых московских схизматиков»? Подбрасывая им сладенькие надежды на «скорое еврочленство» (пардон, «нового правильного и доброго царя, при котором потекут молочные реки в кисельных берегах») вместе с кандидатами в такие «цари»?
А вот если целый польский принц (вскоре после смерти отца, короля Сигизмунда III, Владислав сам взошел на трон) официально застолбил за собой русский трон, тогда вышеупомянутая деятельность по тиражированию «чудесно спасшихся царевичей Димитриев» становится уже уголовно наказуемой по польским же законам. Так что пусть Владислав считает себя хоть законным русским царем, хоть шах-ин-шахом – как говорится, чем бы дитя не тешилось – лишь бы не плакало. 

***

Последующие события показали абсолютную правильность расчетов российской стороны. Даже надевший на себя польскую корону Владислав так и не рискнул вновь пойти походом на Москву за еще и русским венцом. Да и не так легко это было сделать польскому государю, по рукам и ногам связанному Сеймом с гоноровой шляхтой. Которая, конечно, всегда была не прочь пограбить соседей, но желательно, не очень сильных, дабы самим в ответ по мозгам не получить.
Последнее же полякам уже спустя считанные годы после Деулинского перемирия никто гарантировать бы не смог. Наступивший мир подействовал на Русскую державу более, чем благотворно. Особенно после того, как в Москву вернулся отец Михаила Романова митрополит (позже патриарх) Филарет, до своей смерти в 1633 году являвшийся фактическим правителем государства. А потом уже и многому научившийся у своего незаурядного отца формальный родоначальник династии оперился в достаточной степени, чтобы не повторить судьбу своих незадачливых предшественников на троне – будь то Федора Годунова, Лжедмитрия или Василия Шуйского. 
А пресловутый пик геополитического могущества Речи Посполитой, ее 990 тысяч квадратных километров территории? Ну так этот пик пиком (чтобы не сказать «пшиком») и оказался – высшей точкой, после чего начался все ускоряющийся закат этой средневековой «сверхдержавы». Восстание Богдана Хмельницкого, шведское нашествие, самими же поляками названное потом «Потопом», участь сначала марионетки более сильных соседей, а потом и раздел территории страны между ними. Как говорится, «не рой другому яму…»
И началом этого процесса как раз и стало заключенное в Деулине мирное соглашение, по недоразумению оценивающееся немалым числом историков как едва ли не «позорное» для Москвы…