Река Ангара – река Леметь

Тётя Дуня косит траву, она не позволяет ей вырасти даже до двадцати сантиметров. Клевер очень любят коровы, но если Евдокия не выкосит этот участок, то его скосит другой деревенский житель. Однажды тётя Дуня даже поругалась с двоюродной сестрой именно из-за сена. Евдокия всегда была спокойной, но тут вывели, она никогда не косила чужое, наоборот, лучше уступит земляку, такой породы человек. Все искали покосы поближе, она уходила подальше, чтобы никому не мешать, а тут двоюродная сестра словно с цепи сорвалась, удержу у неё сроду не было, крепкая ругань была, на всю округу, без мата, но крепкая, вышел спор с применением многих диалектных слов, коими так щедра и богата наша Отчизна. Я уже всего не упомню, мне было примерно всего лет десять, а то и меньше, но точно помню, что о сене шёл спор. Про двоюродную тёткину сестру знал, что она плохо разговаривает, по родове передалось, знал её отца дядю Васю, он был родным братом моей бабушки Татьяны Ивановны, знал, что сын дяди Васи сгорел в танке в Великую Отечественную. Дядя Вася сам воевал, был очень скромным, тихим человеком, прошедший через самое страшное за всю историю человечества горнило войны. Глядя на него, ни в жизнь не поверишь, что он был отважным солдатом, имеющим боевые награды, всегда с улыбкой на лице и потрясающей простой человеческой скромностью, такой неприметной, но она согревала всех земляков, это идёт изнутри, это во все века на Руси необъяснимо. Встретится дядя Вася на пути с кем не то, будь то женщина беременная (много было раньше на деревне беременных), так обязательно скажет простые словеса:
– Ну вот, скоро в нашей деревне новый житель появится, и тебе, мама, будет веселее жить на белом свете.
Голос у него был с хрипотцой, но какой-то такой родной для всех окружающих. Ответит землячка:
– Так, дядя Вася, всё так. К вам будет бегать, вы только научите корзинки плести.
Фронтовик по деревенскому говору добавит:
– Корзинки – обучу, жаль, горшки глиняны не обучился делать. У нас в соседних деревнях делали ране горшки, мы у них брали, а наша деревня лаптями славилась, вот те и торговля. Ране у нас камень белый добывали, тяжёла работа, ну будет об энтом. Ты, главное дело, Сергеву свому ночью выспаться дай, он топерь за вас двоих роботат, да вряд ли уснёт рано, знамо дело, вон ты кака румяна уродилась.
Слово «теперь» на деревне старики говорили «топерь», «Сергею – Сергеву», «своему – свому», меня все называли Натолием, заменяя букву «А» на «Н», и мне всегда казалось, что я знаю два языка. Смотришь, после разговора с дядей Васей засмеялась женщина и пошла с улыбкой на лице, словно освещая всё вокруг, словно трава вокруг ещё зеленее стала, птички живее стали петь, облака на небе красивее стали, беременная женщина красива и божественна, да ведь так оно и было, нечего замалчивать, или, к примеру, самую ворчливую старуху на деревне увидит дед Василий, которая всех осуждала, и вот чудо – злая старуха вмиг преображалась, улыбалась, а отходя от дяди Васи по делам, говорила:
– Вот это человек! Боле не чё не скажешь.

Маяла его, сердешного, одышка, ещё с войны привязалась, сторожил в колхозе, плёл большие двуручные крепкие корзины, их охотно закупали колхозы. Мне всегда казалось, что каждое дяди Васино слово отдаёт такой загадочной древностью, которую мне никогда не понять, старики говорили, что через нашу деревню проходило войско Ивана Грозного, глядел на Леметский храм 1720 года постройки, где ступали ноженьки святого Серафима Саровского, на старые могилы, и мы, мальцы, ещё не понимая ничего, были ко всему этому большому сопричастны, эта самая древность была обозначена в языке, скажет, бывало, дед Василий: «оторый бай нет», разве можно понять такие слова, а меж тем я, даже маленький, понимал, что говоривший экие словеса человек соглашается с услышанным или увиденным. Дядя Вася после войны ещё долго жил в старой избе, жена померла рано, один поднимал дочерей и только в семьдесят четвёртом году нанял шабашников, дочери варили работникам суп, пекли пироги, много ставили квасу, чтобы напоить плотников таким нужным в жару народным напитком. Дядя Вася всё ходил вокруг строящегося дома, шутил и просто, по-доброму разговаривал с работными людьми, те полюбили деда-фронтовика, это было видно по их улыбкам и разговору мне, конопатому мальчишке. Довольно быстро поставили новый дом, переехали из старой избы в новую, выстроенную напротив через дорогу. Перед тем как покинуть старую избу, дядя Вася помолился, думаю в этой молитве вспомнил седой старик и свою любимую жену, и сына, сгоревшего в танке, вышел из старой покосившейся избы в слезах, я помню эти слёзы, и мне, мальчишке, в это мгновение стало так жалко дядю Васю. На прощание он подарил каждому строителю дома по корзине. Новый дом был довольно большой по тем временам. И вот сидит фронтовик в кирзовых сапогах на большой лавочке, сапоги меж тем всегда начищены до блеска, стены дома радуют глаз, брёвнышки один к одному сложены, белые-белые, рядом большущая русская печь, ухваты, на полу много чугунков. В просторной избе сидит дед, улыбается, на нём новая рубаха и новые штаны, а завидев меня, робко переступившего порог, тут же весело здоровается и угощает яблочками, я недолго погодя несусь к бабушке порадовать её подарком от деда Васи, и это ничего, что из некоторых яблочек «вылазиют» червячки, главное, что бабушка «напекёт» пирогов с яблоками. У него три дочери, все так замуж и не вышли, и только одна внучка, которую все называли Панка, почту разносит по деревням, и он в душе был рад этому очень. Мужиков, как известно, всегда острая нехватка, а после страшенной войны и подавно. Так вот его дочь Настя и нагуляла дитя, была трактористкой, отчаянная. Поначалу на деревне осуждали, а потом и полюбили все дитя. Вот вам и ответ тем, кто боится рожать. Панка вышла замуж, родились у неё двое ребятишек, и семя дяди Васино продолжилось, тем самым укрепляя нашу Россию. Пришёл как-то к бабушке в гости дядя Вася, всегда приходил, когда мы с мамой приезжали, обычно в новой телогрейке, он её только на праздники надевал. Выпьют водки, закусят маслятками с картошкой из русской печи. С мамочкой оббегали с утра окрестный лес, маслят после дождя было много, но попадались и белые грибы, подберёзовики с подосиновиками, конечно. Утром в лесу холодно было, а потом ужарели, даже пироги есть не стали, насилу допёрли полные грибов корзины. Перебрали грибы, и вот мама надумала в чугуне потушить маслятки с картошкой, добавила лука с грядки, вкусно получилось. Бабушка, глянув на дочь, ведь она так не готовила, потому, наверно, улыбнувшись, наворачивая на букву «ц», сказала: «Цудацка ты, Наська! Эк! Надумала!» Запомнился дяди Васин короткий рассказ: «Бомбили сильно немцы, а мы реку в городе форсировали, знамо дело, немецкие снаряды в реку попадали, рыбы всплыло уйма, да кака крупна, те которы рыбаки ринулись вытаскивать рыбку-то, их, сердешных, снарядами убило, рыбы этой вплывшей было действительно много, а солдат наших, погибших на переправе, столь загибло от бомбёжек, что наверно во всей этой реке рыбы столь не наберёшь, если даже всю реку вычерпать, вот и порыбачили. А мы тоды в мечту ударились, де, опосля боя рыбки варёной поедим. Не вышло отведать рыбицы, наступали, неколи было. Эх, сэсто (сколько) робят погибло. Топерь мир, ешь рыбы, сколь нутру надобно. У нас в речке Лемети махонька рыбка, у вас в Ангаре много разной рыбы: таймень, омуль, хариус, – племяш Сергей сказывал, солёну привозил, скусная, чего говорить, богата Сибирь, а я и таких рыб николи не слыхивал, сказывали на фронте про сибиряков, хорошие воины, я воевал с ими, довелось, добрые, сильные, метко стреляют эти робяты».
Дядя Вася тут задумался немного, прокашлялся по-стариковски, зачерпнул из чугунка деревянной ложкой вкусного ёдова, мама тут же налила дяде и себе по рюмке водки и весело сказала:
– Давай, дядь Вась, ахнем!
Дядя Вася, улыбнувшись, сказал:
– Молодец, Настя! Нежадная ты! Всю зарплату сибирскую на земляков изведёшь. Старики тебя всё вспоминают, как ты почту развозила, любили тебя, плакали которы, коли уехала в Братск.
Мама, улыбнувшись, ответствовала:
– А чё, дядь Вась, экономить, работаем, строим город, весело у нас.
Выпили, снова закусили, дед Василий продолжил речь: 
– О чём бишь я, а, про рыбу, мы не на Ангаре, у нас селёдку солёну привезут, мы и рады, кто в воде опосля отмачивает, я так режу по кусочкам, да под водку вроде идёт ничаво, главное, с картошечкой горячей дело идёт. Я редко ныне выпиваю, как отведаю вино, так после отдышка окаянная душит, мужики наши деревенские обижаются, коли отказываюсь с ими выпить, не понимают, что хвораю, не докажешь. Ране так не пили всё же, а коли было шибко пить, робота. А всё одно – велика у нас страна, ладно, у нас речка, лес, всё родится, а вот проедешь чуть – и нет леса, речки, там степи, бывало, и земли неплодородны. Чё тоды делать? А и там наш народ ставил деревни, промыслом выживали, горшки делали. Вот ведь оказия жизненна, так оне горшки, посуду делали, плохо, когда земля неплодородна. Всяко было, да у реки жить всё же полегше буит. Рыбки наловишь, в баньку воды натаскашь, трава под сенокос добрая, весною дров нанесёт опять же речкой».
В нашей деревне, водка ли это, коньяк, вино – всё называли почему-то вином, а большие бутылки с вином – «бомбой». Мне вспомнилось как после армии я приехал к бабушке с тётей, работал я тогда сварщиком на отопительном заводе, зарплата четыреста рублей, зашёл в сельский магазин, гляжу, очередь, все покупали селёдку. Если покупаешь водку, то в нагрузку давали этой очень солёной селёдки, а без селёдки водку не продавали, взял я тогда четыре бутылки пшеничной, надо было угостить деревенских друзей, и вдруг вижу, накладывают селёдку в нагрузку, я заплатил за селёдку, но брать не стал, в очереди люди ахнули, говорили, какой богатый из Братска к Данилиным приехал. Новость эта долетела быстрее, чем я вернулся в дом. Тётя Дуня тогда говорила мне:
– Цудак-целовек! Мы бы отмоцили в водицке и поели бы селёдоцки, кошкам бы дали. Пошто не взял? Неприспособленные к жизни вы, городские.

Спасибо тебе, память, благодаря дорогому дяде Васе вспомнил про покупку селёдки. Уважаемый на деревне фронтовик всегда интересовался, как строится молодой Братск, мама обычно говорила: «Вкалываем, дядя Вася». В доме всегда убрано, чинно разговаривают любимые люди, каждый уголок дома, всё дорого, под лавкой корзины с хлебом, по двадцать булок за раз покупали, хлеб стоил копейки, так делали все, кормили скотину. В обед пригнали к речке коров, называлось это место «стойло», бабушка сходила, взяв с собою хлеб, подоила корову. Теперь же сидела на лавке, слушала разговор дяди Васи с мамой, была до смерти рада такому гостю, а когда ей наливали рюмку, она громко говорила: «Не, не, мне только хлебок, боле не буду, мне вецером скотину убрать надо, а то повалюсь пьяная, цаво делать буите, цудаки». В корзине под лавкой лежат и яйца, бабушка пойдёт в воскресенье продавать их на базар, пять километров пешком, до районного посёлка, бывало, и подвозили, много было шофёров в округе, слава Богу, подросли мальчишки военного и послевоенного времени. Тех ребятишек, у кого отцы погибли на войне, старики наши называли «сердешники»… 

Снова заработала память в моём мозге, рядом течёт речка Леметь, она небольшая, но ребятишки находят места и поглубже и с огромной радостью в глазах купаются. Купаюсь с ними и я, тут же большими корзинками ловкие деревенские парни ловят мелкую рыбу, и когда рыбы стало на жарёху, смотришь, уж побегли ребята, те, которые поменьше, за яйцами, хлебом, луком, большой сковородой. Молодой шофёр Михаил, который недавно женился, жарит полную сковороду этой мелкой рыбы, добавляет после лук и яйца. Мы все сидим у костра, дуем в ложки, обжигаем губы, хвалим чудную еду. Дел у ребятни каждый день много, собираем в лесу землянику, но она мелкая, никак не удаётся набрать, потому как съедаем, вот бы принести её домой да с молочком, но набрать удалось мало, где столько терпения взять, сели на полянку, поделили да съели, набираем колхозного гороха на поле, бабушки хоть и поругивают, мол, колхозный горох-то, но как-то не шибко злясь, чуть отдохнув, бежим в колхозный сад, там набираем яблок, приносим полные рубахи, бабушки на этот раз хвалят, потому как яблони садили родители деревенских детей, то бишь колхозники, и рвать их разрешалось. Делаем свистульки, купаемся в пруду и всему рады, много детей тогда было на деревне, рожали женщины, не боялись, а чего с коровой бояться, достойно и славно работали колхозы, местные газеты трубили о достижениях, а они ведь на самом деле были. Едут друг за дружкой комбайны на уборку зерна, как же глядеть на такую картину гоже. В душе возникает надёжность, что с голода не помрём, когда так героически родители трудятся на земле. Да, именно героически, я видел это своими, тогда хорошо видящими, глазами. Везёт нас с другом Вовкой на бортовой машине его отец дядя Володя Молодцов, полный кузов зерна, так приятно смотреть на зерно, Божье оно, и вот чудо, прямо возле дороги стеклянные банки с водою стоят, попили холодненькой и дальше поехали. О голоде часто вспоминали бабушки, которые в наш дом приходили по вечерам, пили чай, говорили о жизни. Люди деревенские были потрясающе сильными, такое не спрячешь. Помню, сын нашего соседа дяди Серёжи, Славка, залез на столб до самых проводов и вдруг упал, полежал маленько, поднялся и побежал дальше играть с ребятишками, я напугался, а бабушка моя сказала:
– Эт вы городские слабые, а наши железные, ницаво с ним не буит».
Помню, заболел сильно живот у дяди Володиного сына Саши, который нас на машине с Вовкой катал, маму мою позвали, городская, мол, выручай, мама дала Саше угольных таблеток, и вот чудо, Сашка вскоре отудобел и побежал купаться на наш любимый пруд. А мы как раз купались, только выскочили из пруда. Саша был нас старше на несколько лет, он аккуратно снял свои чёрные брюки, так же аккуратно сложил и положил на траву, а затем нырнул в пруд и долго не выныривал, под водой он проплыл весь пруд, и, когда вынырнул, мы что-то закричали радостное, я всё глядел на Сашины штаны, у меня так по стрелочкам укладывать брюки не получалось… 

Едва подсохнет трава, как тётя Дуня тут же сильно стянет верёвками огромную и тяжеленную вязанку порою ещё сыроватого сена, и моя мамочка Анастасия Андреевна, приехавшая из далёкого сибирского города Братска в отпуск отдохнуть, тащит эту вязанку на большую гору, где за прирезками и усадами стоит её величество, и впрямь кондовая деревня. Евдокия провожает маму усталым взглядом, Дуня божественно красива, но не замужем. Кровавые отголоски Великой Отечественной войны, девушек много, мальчишек мало. И они, эти девчонки и мальчишки, вырастают. Приходит пора жениться или выходить замуж. А где взять молодых мужиков? Побило их сердешных на окаянной войне. Таких, как моя тётя Дуня, не вышедших замуж, было по нашей многонациональной России великое множество, а ведь тётя могла быть счастлива, как другие, которые вышли замуж, я теперь понимаю её частую тоску в глазах. Если бы жила она в городе, может, и встретила счастье своё, но в городе Братске она пробыла недолго, поводилась со мною маленьким и уехала, бабушка позвала, так и осталась незамужней. Затем, если трава в тяжеленной вязанке окажется сырой, то бабушка днём её обязательно высушит. Дуня, весь день отработавшая на жаре в колхозе, похлебав вечером супа, снова шла косить траву, но уже на свою корову, так жила наша деревенско-сельская Отчизна. Бабушка Татьяна Ивановна терпеливо ждёт дочь, уже многое в дому переделано: и корове, телёнку, овцам пойло дала, куры давно на нашесте, подоила Красотку, процедила молоко, спустила горшки с молоком в погреб, готов и творог, сливочное масло. Я выпил кружку молока и любуюсь на кошек, которые терпеливо ждали парное молоко, сидя рядом с коровой и бабушкой, слушая такие знакомые звуки дойки. Теперь же они довольно громко лакали молоко, а бабушка, улыбаясь и по-доброму ухмыляясь, говорила:
– Не цаво не хлебают, окромя молоцка. Приуцыли, цаво поделашь. Эк! Какие! А без их нельзя, мыши замуцают. Назола.
На улице становится темно, и вот, наконец, возвращаются тётя Евдокия с приехавшим погостить из Братска мужем сестры Марии дядей Геной. Надо было задействовать родственников, ведь у кого были полные семьи, тем было легче по одной простой причине, работников было больше, так что тётя делала всё правильно. Довольная возвращению дочери, бабушка, бывало, в сердцах скажет:
– Ой! Дуняшк! Назола мне с тобой! Ну куды нам столько скотины, мы вдвоём живём, брат твой с сёстрами уже в Братске останутся до конца жизни, привыкли оне там. Ты бы побереглась, доцка!
И такие вот простые моменты жизни помнятся. Я, словно заворожённый, сижу и гляжу, как уставшие тётя с дядей хлебают остывший давно суп из одной большой железной чашки деревянными ложками и не брезгуют. Как писали писатели-деревенщики, «хлебая из одной чаши, тем самым сродники доверяли друг другу», но тогда я этого не знал, а любовался на огромный аппетит дяди Гены, который сметал со стола всё съестное, это нехитрое, но страсть какое милое душе ёдово. С устатку бабушка, конечно, наливает дяде Гене винца, тот рад, но не рада тётя Маша, ругает бабушку, а та в ответ:
– Да полно тебе, доцка, цай в отпуску вы все, можно выпить, все роботаете, не пьяницы же, а то подумат Генка, что жалко мне, а цаво мне жалеть, роботали оне, с устатку можно цай. Ну Машка! Камедная ты! Цаво ругашься? Будит! Будит тебе! Полно!
Татьяна Ивановна конечно же наливает зятю винца, дядя Гена с удовольствием выпивает, тётя Маша нервничает.
Потом бабушка, опять же по-доброму, ухмыльнётся, словно удивляясь чему-то, и скажет:
– Цудаки! Боле, цо сказать, не знаю. 
А днём, только придёт тётя Дуня на обед, тут же бригадир, агроном или другой начальник за ней бегут, на работу зовут, бабушка им во след:
– Ну дайте ей хоть поесть-то, замаяли совсем, ей и дыхнуть неколи.
Евдокия, не доев тюрю, бежит на работу, именно бежит. Что такое тюря? Это если молодые будут читать, хотя навряд ли, но надежда умирает последней. У нас на деревне крошили в большую тарелку белый хлеб или батон, наливали молока, вот и блюдо готово, думаю, так вся наша деревенская Россия делала, да и в городе так ели. Татьяна Ивановна качает головой, глядя на убегающую на колхозную работу дочь:
– Ну цо поделашь, роботат и роботат, ницаво не сделашь.
Каждый день к нам приходила бабушкина сестра Кока, её так все называли, жила она одна-одинёшенька, часто болела, много было одиноких. Вот вроде стоит два дома, рядом напротив дом Молодцовых, так там огромная семья, а рядом живёт та самая одинокая Кока, такова жизнь. Бабушка, как правило, её чем-то угощает, та отказывается, и её долго приходится уговаривать, чтобы съела какой-нибудь гостинец из Братска. Придёт, бывало, сядет на широкую лавку и скажет:
– Брюхо болит! Всё ноет и ноет!
Бабушка ей в ответ:
– К врацихе схои, полегцает может.
Кока замашет руками:
– Хоила, хоила, всё одно болит.
Мама всегда привозила Коке какие-то таблетки, у них в районе таких не было, говорила ей, как правильно принимать лекарство, и сестра бабушки тогда говорила:
– Слава те, Господи! Дождалась Наську, топерь легше буит.
Кока держала козу, я иногда заходил к ней в такой маленький, старенький домишко, казалось, если подует сильный ветер, то он развалится, тогда, наверно, Кока будет жить с нами, у нас новый дом. Однажды в сильную грозу Кока была у нас, и, когда ударил гром, она, крестясь и испугавшись, говорила:
– Илия-Пророк на колеснице едет.
Сестра бабушки часто лежала на печи, укрывалась телогрейкой, говорила, что хворает. Она всегда угощала меня козьим молоком и лепёшками. На деревне все пекли пироги и лепёшки, пироги обычно были большие с картошкой, капустой, кашей, ягодами, яблоками, съешь один такой – и сыт весь день, но мне их есть не хотелось, но молоко пил с удовольствием и суп бабушкин из русской печи очень любил, все любили, видно, не отведать мне больше такого супа, как же хорошо внутрях становилось после супа деревенского…

Прошло много лет, бабушка давно померла, несколько лет не дожила до ста лет, и почти до конца жизни работала. Её сестра Кока умерла намного раньше, долго болела, лежала, и бабушка кормила и ухаживала за ней до последнего. Да и моя башка теперь вся седая, куда от этого денешься, если доживёшь до «полтийника». Вижу в душе, как бабушка несёт к своей Коке маленький, горячий чугунок со съестным, чугунок этот обмотан тряпицей, чтобы медленно остывало ёдово. У самой из-под платка торчат напрочь седые волосы, но она терпит, не прибирает их, а лишь когда придёт к сестре, тогда и поправит платок, и уберёт волосы. Снится, как бабушка идёт с куском хлеба на стойло, кормит свою любимую Красотку, доит. Давно умер и дядя Вася, доживший до восьмидесяти лет и говоривший землякам, что не думал, что столько проживёт, тётя Дуня говорила мне, что дядя Вася благодарил Бога, что дал ему столько пожить…
Однажды после армии я гостил у бабушки, по делам ездил в район, пообедал там в столовой, приехал вечером. Татьяна Ивановна достала ухватом из русской печи чугунки, выставила на стол ещё тёплую пшённую кашу, налила ещё тёплого супа, прямо в чугуне с кашей наверху лежали яички, бабушка положила их туда сырые, а когда каша утомится, то и яички готовые становятся. На яичной скорлупе виден птичий помёт, а я и не брезговал, всё накрепко утомилось в родимой русской печи, всё просто и вкусно, и радостно от всего этого на душе. Я говорю бабушке, мол, не тревожься, я поел в столовой, дальше я был поражён, бабушка, посуровев лицом сказала:
– Вот придумал! Это цаво они в столовых накормят?
Потом тут же смягчившись и лицом, и голосом:
– А ты съешь, сыноцек, яицко-то, съешь, цаво оне там накормят, я тебе винца для аппетита налью.
Выпил две рюмки настоящей на ту пору водки, поел и суп, и кашу, и яички на радость бабушке, а радость эту я прочитал на её лице, просто пишу, но от души.
В этот же приезд напарились с друзьями в бане, деревенским хоть бы что, а я угорел, лежу на кровати, башка болит так, что таблетки не помогают, а деревенские друзья – Сергей, Иван, Слава, Володя, Валерка – в клуб зовут громко под окошком: «Толик! Выходи! Пойдём погулям!» Эх, друзья мои сердешные, думал я, слабый я вот оказался, угорел так, что силы нет, так и не пошёл я тогда в клуб. Бабушка всё причитала:
– Цаво я Наське скажу, уморили парня. Ой! Слабые вы, городские!
А однажды зимою я из района шёл пешком в деревню, кругом красивые, белые колхозные поля, нёс ящик пива, уморился, хотел угостить деревенских товарищей, сам я пиво не очень любил, но любил угощать, как-то тепло на душе становилось. Помню остановилась бортовая машина, и меня, к моей радости, подвезли. Прихожу домой, ставлю на пол ящик с пивом, а бабушка говорит:
– Весь в мать! Та всю дорогу всех угощала, топерь вот ты, Натолий, угощашь, ну и гоже, не подумают, что жадный, вот и слава Богу. 
Мама с сестрой своей Машей ездили к Дуне до последнего, пока мама не умерла от Ковида, и тоже постоянно таскали хлысья в гору. Наш старый вокзал в Гидростроителе помнит эти многолетние поездки, но никому не рассказывает. За жизнь Дуня сплела, наверно, многие тысячи корзинок, и в этих корзинках есть и наш труд. Вот пишу и думаю, сколько похожих воспоминаний у многих в душе, ну чего повторяться, а вот пишется, и объяснения на мой взгляд тут особо не надобны, так жили на деревне, а раз душа попросила, то и надобно написать. С того дня, когда Евдокеюшка косила траву, прошло, наверное, лет под сорок. Сколько людей, которых я знал, теперь лежат на погосте, и они жили насыщенной жизнью, растили детей, почитали стариков. А старики-то какие были? Всё это в моей памяти будет, покуда голова соображает. Теперь, когда мои рассказы, повести публикуют литературные сайты, бумажные журналы, то отклики в основном положительные, но есть от молодого поколения высказывания, которые в лучшем случае не понимают некоторые диалектные слова, совершенно не понимая, что именно такими словами разговаривали их прабабушки с прадедушками. На мой взгляд, надо побольше передач по телевизору про деревенскую жизнь, язык – это поможет выжить… 

На этот раз я, почти пятидесятилетний мужик, иду с тётей Дуней за хлысьями, так их называет Евдокия. Растут они рядышком с той самой речкой моего детства. Раньше было видать с горы речку далеко-далёко, теперь пробираемся через огромную траву, и вот, наконец, доходим до речки. Господи! Здесь всё до единой травки было выкошено и съедено коровами. Теперь всё так заросло, тревожно на душе, ох уж эта тревога, доберёмся ли обратно, не ведомо. Вспомнилось, как друзья рассказывали мне, что весною, когда речка Леметь сильно разливалась, деревенские мальчишки надували большие, старые, клееные-переклееные, тогда называли их «камеры». И вот на этих камерах они плыли в соседнее село, оно было совсем близко, и таким вот образом привозили на деревню хлеб, набирали целыми мешками, надобно и скотине дать, и самим поесть, радость мальчишек от того, что они помогают родителям, была шибко заметна. Родители хвалили своих изобретательных чад, кто-то ругал, чтобы не брали с собою маленьких, речка была холодна, парни младших, конечно же, не брали, а те, знамо дело, очень хотели с ними на камере поплавать. Стояло младое племя нашей деревенской России на берегу, радостно махали ручонками, провожая, и вскоре встречая своих старших братьев. Одежонка на них досталась от старших. Смотришь, на парнишонке штаны большие, но крепко затянуты верёвкой, но всё одно спадают, на девочке платьице либо уже маленькое, либо большое, это ничего, на это никто не обращал внимания, лишь бы руно какое – никакое было на человеке. Руном моя бабушка называла одежду. Рядышком с детьми на бережку стояли старухи, много их, сердешных, тогда было, милые сердцу вдовы войны, от такого зоркого ока не спрячешься, так что все дети были под присмотром. Смотришь, кому-то штаны бабушки подтягивают, кому сопли фартуком вытирают, этот самый фартук был как правило из мягкой материи, почти всегда испачкан сажей, так что сопли вытирались вполне удобно, становилось лицо у мальчишки в саже, бабушка ахнет, плюнет в руку, обратной стороной фартука снова вытрет лицо внука, а парнишка, которому от роду семь лет и которому только вытерли сопли, недовольно машет головой, де, баб, чего ты мне мешаешь на брата глядеть, который такой отважный, словно капитан самый настоящий. Бабушки вздыхают и говорят:
– Вот охальники! Аспиды окаянные! Назола с ними! А куды денешься, наши все.
И вот подплывает армия с отважными деревенскими капитанами на камерах, мешки до верху наполнены хлебом. Радостный крик детей переполняет всю округу: «Ура», «Вон, гляди, плывут, ух отважные, эва», и уже какой-нибудь малец говорит своей бабушке: «вырасту, буду капитаном». Бабушки зорко глядят за внуками, кто рядом на берегу, не дай Бог, кто соскользнёт в воду, и за теми, кто на камерах плывут. Идёт выгрузка хлеба, бабушки с подросшими внуками тащат мешки в гору, там деревня. Хлеб этот ещё тёплый, и через мгновение мальчишки и девчонки уже носятся по улице с отрезанными кусками хлеба в ручонках, а у кого-то на белом куске хлеба насыпан сахар, размоченный водичкой, смотришь, и похожие куски с сахаром уже у многих, а кто-то и так ест тёплый хлеб, и так вкусно всем и хорошо, родные дома, ласточкины гнёзда, лепота. Помню, и моя мама посылала посылки с моей одеждой, из которой я вырос двоюродному брату Сергею Носову, у него было пятеро детей, и одёжа моя износилась за милую душу…
Наконец дошли до кустарников, деревьев и речки. Она кажется такой заброшенной, страшно тоскливой, да постой, так и есть, нет купающихся ребятишек, но главное, нет той радости, которую тогда испытывал, и видимо, потому что нет купающихся ребятишек, среди которых был и я. Господи! Дуня нарезала хлысьев, связала верёвкой, и я тащу в ту же гору, в которую мама затаскивала траву, теперь хлысья. Вспоминаю, как мамочка тащила в эту гору тяжеленную вязанку, и от тяжести у неё даже тряслись ноги. Проходит дня два, три в такой работе, Дуня объясняет это так:
– Вот ты уедешь в свой Братск. Ты там привык, до пенсии доработал сваршиком. А мне зимой чаво делать. Буду корзинки плести, на базаре их люди покупают и рады.
Я спросил у Дуни: откуда ты Дуня силы брала? Я работал на крупном производстве сварщиком, да, работа тяжёлая, в цеху шум такой, что на ухо друг другу орём, но она не идёт ни в какое сравнение с деревенской работой. 
– Да! Мы-то что? Вот деды да родители наши, вот те роботники были. Роботали так, что лошади дохли, а оне роботали, сильные были. Мы слабее, но всё же и в нас сила была, молодые, жизнь, хоть и изроботашься, в радость была, главное, люди вокруг добрые были. Поговоришь с человеком, и легше деется, а человек этот просто два, три добрых слова тебе сказал. Да ведь и изломалась вся, сколь в больнице лежала, и операции, грыжи, желчный удалили, теперь вот чего съешь – болит, травы пью да Богу молюсь.
Стою возле речки, гляжу на умело работающую тётю, которая готовит мне очередную поклажу, помогаю, как умею. Здесь маленькая по сибирским меркам речка Леметь, отсюда когда-то очень давно уезжал мой дядя Серёжа строить Братскую ГЭС, легендарные времена. У нас большая река Ангара, исток у неё – сразу километр, говорят, что больше нет такой реки с таким истоком. Раньше не было, а теперь много по берегам Ангары разрослось облепихи, птички с удовольствием едят такую пищу. Появились на Ангаре бакланы, они съедают много рыбы, рыбаки огорчаются, матерятся, появились и цапли, климат меняется. Ангара – могучая река, каскад электростанций приносил и будет приносить нашей великой Державе огромадную прибыль, глянешь на Ангару и невольно подумаешь о великой нашей России. Немало в моей памяти утонувших на Ангаре людей, среди которых был мой друг Коля, немало их утопло и на Братском море, на моторках, баржах, катерах, кораблях, но такова жизнь, что горе с радостью повенчаны, рыбаки рады улову на Ангаре и, конечно же, нашей могучей, щедрой во все времена природе. На Байкал ехать не надо, у нас всё такое же, недаром только одна река из Байкала вытекает, и это наша величавая, холодно-ледяная, с непростым норовом Ангара. Права моя тётя Дуня, конечно, я привык к Братску, родился в самом начале шестьдесят шестого года на белый свет. О той барачной жизни у меня написана повесть, называется «Наймушин, Серёжка, мама Настя, Братск», эту повесть легко найти в интернете. Но, Боже, как же я благодарен мамочке, что она каждый год возила меня в деревню за пять тысяч километров. Ощущение Родины для меня от всего этого ближе «Река – речка – речушка – реченька». Река Ангара, речка Леметь, вы течёте, и в нынешней суматошной жизни помогаете мне дышать нашей Отчизной, детством, юностью, а теперь уже и пенсионной жизнью… 

Художник: Л. Малышева.