Муза и Володя

О МУЗЕ ПАВЛОВОЙ

Судьба подарила мне счастье: я встретила Германа и породнилась с его семьёй. Мама, Муза Павлова, и отчим, Владимир Бурич, оба литераторы. Привлекая интерес к себе чем-то новым, уже тогда были известны в узком кругу творческой московской интеллигенции. И я окунулась в новый, интересный мир, познакомилась с известными писателями, художниками, учёными. А о тех, с кем уже не довелось познакомиться, слушала захватывающие рассказы.
Весной 1966 года Герман познакомил меня со своей мамой, Музой Константиновной Павловой, или просто Музой, так как она сразу распорядилась убрать отчество в общении с ней. О Музе я знала только то, что она занимается переводами стихов и пишет пьесы; некоторые из них идут на сценах только на Западе.
А жила Муза тогда в самом центре Москвы, метрах в 150 от известного не только москвичам магазина «Чай-Кофе» на улице Кирова (теперь Мясницкая). Маленький переулок, название которого точно совпадало с его расположением – Кривоколенный, – представлял в то время островок старого города со старыми домами и с переделанными в коммунальные квартирами. В одной из них и жила Муза. Длинный список жильцов на входной двери указывал количество звонков к каждому. К Музе – восемь! А всего семей – двенадцать! Зато единственная кухня разместилась в довольно большом круглом зале. В лучшие времена там, видимо, танцевали, а в худшие – поставили по кругу плиты и хозяйственные столы, а свободный центр служил площадкой, где обычно собирались женщины для обсуждения разных новостей. Музина комната совсем рядом. В комнате, не более метров 20, никакого уюта, но свой, функциональный, порядок. Она напоминала, скорее, рабочий кабинет, где можно было иногда и переночевать, и поесть. Два стола: большой – для работы, поменьше – для еды. Тахта, шкаф и по одной стене самодельные полки, на которых с одной стороны, за шторой, аккуратно расположились разные вещи, а на другой – книги, журналы, словари и много толстых папок. Главное – работа, всё остальное подчинено ей. Зашла речь и о новой, тогда ещё в строительных планах, кооперативной квартире рядом с метро «Аэропорт». Муза выразила недовольство районом: окраина города, слишком далеко от центра! Как выросла Москва! Теперь это – Центральный район столицы! А через два года Муза и её муж, поэт Владимир Бурич, переехали в эту двухкомнатную квартиру кооперативного дома для писателей. Началась новая, другая, жизнь – вместе и без свидетелей. У каждого своя отдельная комната, а на кухне Муза – единственная хозяйка!
Обладая большим талантом как поэт и драматург, Муза прославилась в литературных кругах прежде всего как блистательный переводчик поэтических произведений иностранных и наших, из советских республик, авторов. До сих пор переиздаются в переводах Музы Павловой стихи Гёте, Гейне, Мицкевича, Тувима и на сценах идут пьесы Мрожека и Ионеско. Особую известность получили её переводы турецкого поэта Назыма Хикмета. Здесь, думается, его известности способствовала и его судьба: власть преследовала поэта за коммунистические взгляды, и он бежал из турецкой тюрьмы к нам, в Советский Союз. Приняли, обогрели и… прославили – стихи его печатались где только можно. Конкуренты даже называли Музу «тенью Назыма Хикмета». Сама она никогда не афишировала свои стихи. Единственный полноценный сборник с её стихами «Полосатая смерть» был выпущен в 1943 году. Но мало кто знал о нём.

Муза, конечно, трудоголик! Помимо недюжинного литературного таланта, её отличали необыкновенная работоспособность и предельная обязательность, что особенно ценили издательства: ни разу не нарушила сроки сдачи выполненной работы, поэтому без новых предложений никогда не оставалась. И однажды произошёл такой инцидент. Литературная общественность готовилась отметить какую-то дату советско-вьетнамской дружбы, и решили издать объёмный том-«кирпичик» вьетнамских поэтов. Самые известные в этом деле специалисты получили по порции вьетнамских стихов с подстрочниками и должны были сдать высоко оплачиваемую работу к определенному сроку. Выполнила её только Муза. Все остальные вернули свои порции: перевод стихотворного поэтического текста оказался очень трудным из-за специфики вьетнамского стихосложения и, главное – незнакомого менталитета. Это стало каплей, переполнившей чашу подозрений: ходили слухи, что Муза работает не одна – у неё есть команда, которая помогает ей качественно и в кратчайшие сроки выполнить любую работу. Конкурент! Узнав об этих слухах, Муза на одном из совещаний литераторов предложила закрыть её в комнате, дать любой текст для поэтического стихотворного перевода и определить время, что и было сделано. Эксперимент превзошёл все ожидания: всех поразило художественное качество перевода, да ещё и в более короткое время. А издательство вьетнамского «кирпичика» поступило так: приехали директор и главный редактор к ней домой, привезли все непереведённые стихи, упали в ноги и, предварительно договорившись с типографией о новом сроке подачи материала, умоляли Музу сделать всю работу за месяц. Она сдала её через три недели!
Спустя какое-то время (мы уже и думать забыли об этом!) звонит Муза: «И-и, приезжай срочно, мне принесли то, о чём я мечтала долгие годы». Приезжаю – показывает кольцо: старинное, в белом золоте, большой, с зерно фасоли, овальный, тончайшей огранки, темно-синий, таинственно мерцающий сапфир, окружённый маленькими бриллиантами. «Нравится?» – «Очень! А вам?» – «Тоже. 5000 рублей!» – «А деньги?» – «Получила за вьетнамцев». – «Так в чем же дело? Покупайте, не раздумывая!» – «Это – моё последнее желание…» Да… Стоит задуматься.
Комната Музы в новом доме постепенно преображалась, становилась уютной. Всегда советовалась, покупая мебель, ткани для декора и что где поставить. Пригодились и мое умение шить, и любовь к уюту и убранству дома. На окнах появились шёлковые шторы на подкладке, на тахте – красивые подушки. Напольное зеркало в широкой витиеватой раме красного дерева расширяло пространство. Старинный комод и петровских времён стол с деревянной инкрустацией завершали убранство комнаты. За этим столом она обычно работала, а гостей угощала только по особому случаю, а так, при рядовой встрече – на кухне. На стенах два портрета Музы: один, маслом, Вейсберга, второй, графика, Горяева. Первый, реалистический, мне не нравился, а второй, романтический, очень любила. Оба пропали… 

Приезжаем как-то с Германом навестить её. Сидит за большим раздвинутым антикварным столом – работает: пишет новую пьесу. Просит Германа дать ей какую-то книгу, лежащую на краю антикварного комода. Герман вытаскивает книгу из-под стопки листков – за его рукой с книгой – шлейф… пыли, высвеченный лучом солнечного света из-за чуть отодвинутой тяжёлой шторы. «Мам, давай мы тебе купим пылесос!» – «Зачем?» – «Будешь пыль убирать. Смотри, сколько её везде…» – «А я люблю пыль!» – «Да-да? Ну ты будешь включать пылесос… наоборот!» Смеёмся. Муза добавляет: «Для меня уборка – это несделанная работа, непрочитанная книга, отказ от встречи с друзьями…» В общем, подвела базу под «любовь» к пыли.
Зато (!) у неё, вместо помощницы по дому, на постоянной месячной оплате был мастер из гаража, который полностью обслуживал любимого железного друга – от мытья до капремонта. Это было важнее! А от помощницы по дому отказывалась. Говорила, что не терпит в этом деле посторонних в доме – это требует её участия и отнимает время от работы. Вещей много. И только она помнит, где, что и как лежит.
Каждый день Муза работала – напряжённо и с увлечением, делала переводы – для денег, по ее словам, а стихи свои и пьесы писала «в стол». И часто встречала гостей, угощая их на заставленной, загромождённой вещами кухне – лишь бы стол был свободен от ненужных вещей. Обычно это были Володины книги и бумаги, с которыми он, спасаясь от бумажного плена своей комнаты, каждое утро оккупировал кухню, чтобы что-то почитать Музе, поговорить, обсудить. Это было время, когда она могла спокойно выслушивать «спиной» (слова Володи) его длинные монологи, так как готовила обед, часто любимые борщ или щи. Потом работа в своей комнате, куда Володе в это время входить запрещалось. Короткий дневной сон – и снова работа до позднего обеда, часов в семь-восемь. 
Оказывается, это было интервальное голодание, как бы теперь назвали такой режим питания.
Как-то так случилось, что первые два-три года мы виделись с Володей редко, только в гостях и когда я ненадолго приезжала к Музе чем-нибудь помочь или куда-нибудь съездить вместе. Володя был младше меня на полтора года. Позже, когда я сердилась на него, (про себя, в шутку, конечно), произносила: «Щенок!» Но, соблюдая семейную субординацию, общались на «вы». Я, видно, вызывала интерес: кто такая эта Инна, что появилась у Германа. И Володя расспрашивал обо мне Музу. Когда она хотела зашифровать своё отношение к чему-либо, говорила нарочито лениво и равнодушно: «Инна? Ну что сказать? Хорошенькая… но меща-анка – всё трёт, трёт, трёт…» Услышала я такую характеристику моих «главных» интересов от Володи, слава богу, много позже, когда и обижаться-то было глупо: мы уже неплохо узнали друг друга и проявили каждый свой характер.
А часто позже, убирая наш загородный дом, только за тряпку – сразу мысль: как Муза права: снова тру, тру, тру… Но я так любила каждый наш дом, особенно последний, в Николо-Черкизове, что всегда убирала, наводила порядок и уют с удовольствием и радостью, причем, сначала наряжала дом, а потом – себя! И критически смотрела на него «глазами гостей».

Несомненная расположенность ко мне Музы, готовность всегда помочь, поддержать и искренняя радость каждой встрече (правда, не любила обниматься и целоваться) подавляли мелкие обиды. Это, скорее, были маленькие женские хитрости и досада на трудность организовать быт и окружить Володю родительской заботой, о чём, в сущности, мечтают многие мужчины: из рук заботливой мамочки – на руки заботливой жены. А жена-то ещё и литератор! Пишет стихи, пьесы и переводит книги. Зарабатывает немалые деньги. Купила машину, переехали в кооперативную квартиру. Построили загородный дом. Содержит семью, помогает сыну. Далёкая от любой техники (пианистка же!), одна из первых женщин окончила школу вождения, сдала экзамены. И – за руль новенькой «Победы»! И так – до 82 лет! Сколько же сил, терпения, упорства и драгоценного времени на всё это надо! И расчёт в основном на себя: на свои силы и свой характер.
От друзей и знакомых я узнавала, что Муза гордится невесткой. Даже возила меня «на смотрины» к Лиле Юрьевне Брик (Германа та знала ещё мальчиком). Чувствовала, что, несмотря на несовместимость характеров, ревность к сыну и молодому мужу, мы оценили друг друга и крепко, душевно привязались. Всегда вместе переживали события жизни, делились сокровенным и помогали друг другу, но жили принципиально всегда отдельно. Характеры! О многих моих «подвигах» она так и не узнала, но я, надеюсь, оправдала её ожидания и выполнила свой обет. Уже позже мне рассказали, как в гостях у Манухиных, наливая ей водку (любила выпить рюмочку перед интересными рассказами!), хозяйка дома, незабвенная душа Ира Манухина, cпросила: «Муза, не боишься выпить немного водки: у тебя же печень?..» – «Не боюсь: у меня есть Инна!» Но это уже… другая история.
В компании Муза была просто обворожительна. Пела, аккомпанируя себе на рояле: она ведь с отличием окончила консерваторию по классу рояль-орган и год работала тапёром в ресторане. Помнила весь ресторанный репертуар и исполняла своим высоким приятным голоском и Вертинского, и Петра Лещенко и, пародируя, песни «русского шансона». Необычайно выразительно читала свои замечательные сатирические пьесы для «балагана на площади», как она их называла. В диалогах, не называя имени героев, ярко передавала особенности речи и интонации каждого – очень смешно. Мы с Германом иногда читали Музины пьесы своим гостям. Я старалась подражать автору – и всегда успех. У Германа, конечно, своя манера. Мы соревновались и критиковали друг друга. Как-то раз он охрип и неохотно уступил мне «сцену». Все весело смеялись. «Вам нравится, как читает Инна?» – спросил охрипший конкурент. «Да, очень!» – «Так вот: я читаю… лучше!» И новый взрыв смеха. Стихи свои, кстати, читать вслух Муза не любила – слишком личное, интимное. Видно, не хотела прилюдно обнажать свою душу, свои чувства. А стихи такие проникновенные, пронзительные, особенно лирические, посвящённые Володе, что читать их без слёз я не могу до сих пор…

Особенно мы любили и ценили Музины пьесы. Они были чем-то новым, неожиданным и дерзко смелым в тихой гавани соцреализма. В них правил абсурд, нереальное сочеталось с реальным, и это воспринималось как само собой разумеющееся, как обыденное. Но в этой обыденности, в простодушных диалогах героев затрагивались глубинные стороны жизни целого народа. Мы узнавали себя и свою жизнь, и становилось страшно. Но это подспудно, в глубине, в ассоциациях. А так, внешне, на поверхности, вроде бы, всё, как обычно в жизни, – смех и слёзы. В этой глубинной обнажённости жизни и таилась сила воздействия этих маленьких пьес!
У нас в стране их не печатали и не ставили. Первая книга Музы «Балаган на площади и другие сатирические произведения» увидела свет в России только в 1990 году. А на Западе уже с начала 60-х пьесы эти с большим успехом шли на сценах театров стран восточной Европы, и в Париже, и Стокгольме. Там высоко оценили нового русского драматурга, поставив её имя в один ряд с именами Платонова, Зощенко, Хармса, Мрожека, Ионеско. 
Музины пьесы – это особая «песня» и в нашей жизни. Мы просто жили по ним, часто цитируя, как пословицы, любимые строки текста. Преданным друзьям читали вслух, а уезжая из дома, прятали сброшюрованные нитками вручную листки в нишу пола под тахтой, маскируя отверстие выпадающими паркетинами. Боялись. Было и такое…
А смеялась Муза, вернее сказать, хохотала так заразительно и громко, что буквально штукатурка сыпалась с потолка! Высокий, чистый, нежный голос сохранился до конца дней. Контрастируя с мощью натуры, он вводил в заблуждение и часто обезоруживал, создавая облик слабой, беззащитной женщины. И она пользовалась им виртуозно, как музыкальным инструментом. Бывало, сухо и желчно бросит нам с Германом нечто несправедливое, докажем ей обратное, как говорится, «прижмём к стенке», она вдруг произнесёт тихим, нежным голоском: «Вы… правы: я, наверное, ошибаюсь...» И сразу хочется попросить прощение… у нее! Ну просто – «Дюймовочка», а на самом деле – «танк в вате»!
О Музе ходили легенды и слухи. Как-то приезжаю к ней (ей уже за 80!) и в разговоре о слухах бросаю: «Музочка, говорят, у вас молодой любовник…» Тут же ответ: «Не переубеждай!» Вот так! Смеялась и удивлялась. 
А за глаза Музу называли «атомный котёл». Уверена: на такую характеристику повлияли не столько количество мужей и романов, сколько невероятная энергетика натуры и завидные работоспособность и целеустремлённость. «Ничего не откладывать!» – с этим правилом она жила постоянно. Если бы не Муза, никогда бы Володя не увидел напечатанными свои белые стихи ни в первом сборнике четырёх авторов верлибра «Белый квадрат» (1988) , ни единственную свою авторскую книгу «Тексты»! (1989). А после ухода Володи, за полтора года до своей тяжёлой болезни, Муза переделала свою пьесу «Проделки Дон Жуана», которая с успехом шла в театре Маяковского, и выпустила в свет книгу: Владимир Бурич «Тексты». Книга вторая (стихи, парафразы, из записных книжек) (1995). Как много сделано!
К нам, в деревню, переехать не захотела.
Когда уже ушли из жизни и Володя, и Норочка , и Кадя, и Артюша, вечерами в одиночестве раскладывала пасьянсы. О чём она думала? Что вспоминала? Тоску и одиночество подавляла напряжённая работа и новые стихи. Среди них:

В.Б. 

Ты, дерево, найди его в земле,
Обвей своими сильными корнями,
Согрей его в своём живом тепле
И будь последней связью между нами.
22 ноября 1995 г.

и Эпитафия Владимиру Буричу – 

Спи, ты нашел покой в могиле.
Господь простил твои грехи.
А что ты не доделал в мире,
доделают твои стихи.

В кругу общих знакомых слышала мнение, что у Музы трудный характер. Но у кого, вообще-то, он не трудный? Особенно – у щедро одаренных!
Самое большое испытание, где обнажённо проявляется и хорошее и плохое в характере, Муза прошла с честью – долгая, сложная, интересная и порой непереносимая жизнь в браке. Почти сорок лет бок о бок вместе. Однако в отношениях с друзьями всегда царил редкий, ценный дар – преданность и постоянство в дружбе, щедрость и, можно сказать, самоотверженность. Никогда не жалела для друзей ни времени, чтобы помочь или встретиться, ни денег, чтобы выручить или сделать прекрасный, дорогой подарок. Ценила, помогала, оберегала и… ревновала. 
Только понимая всю мощь таланта и «атомную» энергетику натуры Музы, можно объяснить, почему она приняла предложение Председателя Союза писателей СССР Николая Тихонова стать его секретарем-референтом и фактически переехать из Ленинграда в Москву. Там центр литературной жизни, можно познакомиться с интересными людьми, заявить о себе, что-то напечатать. Думаю, именно творческие мотивы заставили её принести такую жертву – оставить в Ленинграде подростка-сына и отчима Германа, любимого «дядю Толю», заменившего ему в переходном возрасте отца. Переезд в столицу разрушил брак Музы и осложнил отношения с быстро взрослевшим сыном. Не помогли и ежемесячные поездки в Ленинград с накопленными подарками и редкими тогда московскими продуктами. Она переживала это сама и как-то на концерте Германа, сидя рядом с Наташей Ахметгареевой (жена тромбониста из «Каданса» и преданная поклонница), сказала ей: «Я предала Германа, оставив его одного в Ленинграде». Но позже именно Муза настояла на переходе Германа из Ленинградской консерватории в Московскую и переезде в столицу.
В Москве Муза встретила большую любовь и последнего мужа – 25-летнего красавца, ещё не известного тогда поэта Владимира Бурича. А ей 42, и впереди ещё полвека жизни! Отношения были неровными, часто бурными, но крепкими. Это о них слова из прекрасной песни Евгения Бачурина «Крупица»: «Вместе маются друг с другом, а в разлуке – плачут».
Нельзя не вспомнить и замечательных мужей Музы (она всегда продолжала общаться со своими «бывшими», дружила и с ними, и с их новыми жёнами и детьми). 
Об отце Германа (на него он очень похож!) узнала по рассказам Музы. Лукьянов Константин Семёнович, белорус, моряк-подводник, погиб в начале войны под Таллином. Сохранились фотографии, документ о рождении Германа и отрезанные пуговицы от морской формы…
Алиханьян Артём Исаакович (близкие звали его Артюшей), выдающийся физик, член-корреспондент Академии наук СССР, лауреат Ленинской премии, сделавший важнейшие открытия в области ядерной физики. Муза дружила с ним долгие годы. Виделись на днях рождения Музы, приезжал к ней в гости и с молодой женой, а иногда и с детьми. В компании у Норочки Адамян играл в маджонг (страстный любитель!). Много позже, когда он тяжело заболел, каждый день до его ухода Володя или Муза ездили к нему в больницу. К этому времени они с молодой женой уже расстались, и умирал он, в сущности, в одиночестве.
Воронин Анатолий Николаевич (тоже знаменитый!), инженер-конструктор. За свои изобретения получил степень доктора наук без защиты диссертации и возглавил «секретное» КБ. Для Германа – «любимый дядя Толя». С ним я встретилась в Ленинграде, когда однажды ездила с Германом на джазовый фестиваль. Зашла передать посылку от Музы, познакомилась с новой женой, довольно молодой и красивой женщиной, и падчерицей, девочкой лет двенадцати. Посидели, поговорили, расспрашивал о Германе. Он мне очень понравился, а полюбила его ещё раньше, по рассказам Германа. Увидела: на рояле квадрат толстой фанеры, на которой среди обрезков дерева и металла несколько мелких рабочих инструментов. Рояль, видимо, не использовался по своему прямому назначению. Разговорились, и хозяева спросили, не хотим ли мы с Германом забрать рояль к себе. Я, чуть подумав, согласилась и сказала, что сразу же займусь этим делом, на что Анатолий Николаевич заметил: «Ну и Муза! Нашла невестку под стать себе!» И через месяц рояль занял своё достойное место в кабинете Германа на улице Казакова. А ведь на нём играли и Муза, и Герман!
Конечно, мама Германа – женщина необыкновенная, и стихи, и пьесы её тоже необыкновенные. А люди её ближнего круга! Достаточно только назвать имена её друзей и хороших знакомых, чтобы представить, с какими замечательными людьми она общалась. Это Шостакович, Ахматова, Зощенко, Л. Брик, Арцимович, Мигдал, Горяев, Краснопевцев, Манухин, Вейсберг, Костаки, Свиридов (всех не перечислить!). Каким же интересным и притягательным человеком надо быть, чтобы привлечь к себе и долгие годы поддерживать отношения с такими выдающимися людьми, которые представляли цвет и гордость творческой и культурной интеллигенции России!

О ВДАДИМИРЕ БУРИЧЕ     

Последний муж Музы, Бурич Владимир Петрович, теоретик и практик новой волны русского свободного стиха, как его теперь называют, – «патриарх русского верлибра». Умный, глубокий, талантливый, интересный и весьма необычный человек. 
 Володя – красавец. Высокий, стройный, статный блондин с серо-голубыми глазами, цвет которых темнел или светлел в зависимости от настроения.
В молодые годы – просто голливудский киногерой – благородный аристократ, в поколениях которого «голубая» кровь. Правильные, красивые черты лица: высокий лоб, прямой нос, выразительные глаза (взгляд – само внимание и доброжелательность), полные, чувственные губы – всё это совершенно не портили рано редеющие светлые волосы. Красивые руки с длинными пальцами часто держали, как сигарету, карандаш – главное орудие его деятельности – поэт, переводчик, архитектор-строитель. На фотографиях застыл в вальяжных, расслабленных позах, сидит нога на ногу, откинувшись в кресле. Трудно представить, что за этим внешним спокойствием, благодушием и уверенностью в себе таилась такая взрывная сила: вспышки негодования, накопившейся обиды проявлялись редко, но бурно. И ещё был мастером беседы, с особым вниманием выслушивал собеседника. И сам рассказывал так интересно, окрашивая прозаические впечатления своими фантазиями, что заслушаешься. Спокойное лицо преображалось оживлением, серо-голубые глаза, поблескивая, светлели, а бархатный баритон завораживал. Вот какой интересный человек этот красавец-«киногерой» Владимир Бурич! Как же его не ревновать и не охранять! 
Он, конечно, мечтатель-романтик, обуреваемый идеями, часто фантастическими. Однако именно эти качества помогли ему осуществить самые, казалось, дерзкие и невероятные для того времени идеи (на стыке 50–60-х) – провести водопровод для всей(!) деревни и построить дом на сотворённой им земле! Когда я как-то спросила, как ему удалось «пробить» дело с водопроводом, он спокойно ответил: «Пришла идея: вода рядом, для государства и частников – не такие уж большие деньги. А главное – я не подозревал, что самое трудное – это бумажная волокита: справки, подписи, печати. Связался с частниками, среди них какой-то большой чин. Принёс ему план. Он пошёл дальше. Я только руководил им по телефону и в деревне, когда уже шли земляные работы. Вот как-то всё и получилось…»
А с землёй дело было так. В поисках деревенского дома приехали, по совету знакомых, в «Соколову Пустынь» (125 км от Москвы, недалеко от Каширы, самый юг Московской области). Прошли по деревне и вышли к берегу Оки. Огляделись и – замерли, очарованные. Узкая полоска земли на самом краю высокого крутого берега. Внизу излучина реки с песчаным пляжем и привязанными лодками, а на другом берегу, до самого горизонта, неоглядные дали – поля, леса, посёлки. Место для дома – лучше не придумать – картина! Но земли – с гулькин нос! И тут разыгралась фантазия и способность представить мечту в реальном воплощении. Всё придумал Володя. Заразил хозяина участка мечтой о собственном доме, вместо его покосившегося домишки, чуть больше собачьей будки. Договорились обо всём. Снесли убогое жилище и сотворили новую площадь участка. Отступив от края берега, срезали вручную (техника не могла подъехать) самую высокую часть длинного гребня холма. Образовалась высокая земляная стена (1,5 метра), ставшая началом второго, высокого, уровня участка. По горизонту выровняли и соединили эту часть с холмом, плавно спускающимся к деревне. Отрытой землёй расширили и укрепили край обрывистого берега, сохранив пешеходную дорожку. Получился узкий, но довольно длинный двухъярусный участок. И на нижней, более широкой, части его, вдоль берега (5–6 м от края), построили каменный дом с мезонином и подвалом – фактически, три уровня. Каменная стена разделила дом и участок пополам. И потом каждый хозяин уже самостоятельно обустраивал свою половину. Подробное описание задуманного и сделанного даёт возможность представить всю изощрённость и дерзость пытливого ума и фантазии архитектора-самоучки Владимира Бурича! 

Володя был одержим домом. С тех пор не расставался с миллиметровкой, линейкой, карандашом и маленькими счётами (калькулятор появился много позже!). По собственному плану на высоком цокольном этаже разместились две комнаты. Одна, типа веранды, с двумя окнами: одно – в сторону реки, другое – в сторону соседки (ради панорамного вида на Оку!). Вторая – комната Музы, короче на полтора метра. Площадь вдоль обеих комнат поделилась так: перед верандой узкие сени со входом в дом, а перед комнатой Музы площадка для лестницы вверх и вниз, а справа от лестницы малюсенькая гостевая с тахтой и тумбочкой. Наверху, в мезонине, кабинет-спальня Володи: тахта и большой письменный стол светлого дерева, по его словам, такой же, как у Маяковского. Внизу, в большом подвале, две комнаты с узкими окнами под потолком: в одной – большой камин (задумана как гостиная-столовая), в другой – дровяная печь с плитой и двумя конфорками (будущая кухня). Между комнатами узкий коридорчик, куда спускалась лестница, и в тупике – туалет и раковина с краном для воды...
В дом вела интересно придуманная лестница – полукруг, в котором веером расположились кирпичные ступени без перил. Не было углов, отнимающих пространство, – борьба за каждый сантиметр площади!
Проделана колоссальная работа и вложены немалые деньги – ушли годы! При малой площади дома все распланировано, вычерчено на миллиметровке. И все построено! В доме свет и вода. Живи и радуйся! И жили, и радовались, терпеливо принимая все неудобства как данность. Мы были не избалованы: ведь, многие ютились в коммуналках и только мечтали об отдельной квартире, а тут – собственный дом! Это счастье, удовольствие, гордость и… непрестанная работа. Дом – живой организм: требует постоянного хозяйского глаза, внимания и заботы. И Володя ревностно оберегал свой дом, не допускал к нему никого и, стараясь осилить всё сам, доделывал, переделывал, ремонтировал. И так – до конца дней…
С Володей и его домом я познакомилась поближе, когда, по совету Музы, мы с Германом и десятилетней Анютой решили провести недели две летнего отдыха в Володином доме. Это был, конечно, рискованный эксперимент: мы мало знали друг друга, виделись только в гостях, по-светски, или на концертах Германа. А в дом приезжали на пару дней и всегда с Музой. Как известно, бытовая жизнь вместе разных неблизких людей обнажает неизвестное в их характере и поведении. Так было и с нами. И – с домом. А дому было уже лет десять. С точки зрения простых бытовых удобств и ведения хозяйства (я ведь должна была кормить четырёх человек!) было непросто. Всё вроде бы учтено (на кальке!), но или до конца не сделано, или стабильно не работало. Главное – так и не было подключено отопление, что фактически отрезало пользование всей территорией подвала: постоянный холод и сырость постепенно разрушали всё, что там находилось. Вода в доме была только в подвале, да и то не всегда. Правда, около дома был красивый неглубокий колодец и рядом кран с водой, где можно было умыться и набрать воды. Но носить ведро с водой по уже укороченным временем каменным ступеням без перил – цирковой номер! Особенно – в мокрую погоду. Готовить еду приходилось в тёмных сенях, перед верандой, на маленьком столе с электроплиткой. Для света и воздуха открывали входную дверь. Мытье посуды, стирка, уборка, мусор – всё надо было делать и решать: что, как, куда, где, согласуя свои действия с хозяином. А он, бедный, и сам не знал этого! И тут я впервые поняла, что значит этот дом в жизни Володи. Это было его детище, любимое дитя, к которому он относился, как обладатель, собственник, ревниво оберегая его от любого чужого влияния и вмешательства. Кроме того, мы с Германом являли для Володи совсем другой, возможно, неизведанный, тип отношений мужчины и женщины. Это были первые годы нашей жизни и любви. Переживая разлуку гастролей, мы дорожили каждым днём вместе. И, хотя внешне вели себя сдержанно, во всем проявлялись любовь, внимание и интерес друг к другу. Это, видимо, как-то и удивляло, и напрягало Володю.

Мы все, конечно, жили в доме дружно, помогали Володе на участке, боролись с сорняками и с накопившимся мусором, разбирали и чистили подвал. Но обнажённость мелочей жизни изнутри и хозяина, и гостей, и дома стала нарушать какие-то тонкие границы общения… Трудно объяснить, но я ловила себя на ощущении, что мы – в аквариуме и за нами постоянно наблюдают. И не следует показывать изнанку всякой «грязной» работы: уборки, мытья, стирки и даже шитья штор на окна! Ничто не должно нарушать покой, гармонию и красоту окружающего мира. А жизнь диктовала своё, и часто весьма прозаичное…
 Так, за «удобствами» иногда приходилось ходить на участок… к соседке – Дуське (так ее все называли), благо, «удобство» это находилось на границе участков. Дуська была на редкость грубая, вульгарная, неряшливая баба-матерщинница. Чтобы не видеть её и не позволять рассматривать нашу жизнь через окна, пришлось закрыть их плотными шторами. А чтобы не слышать бесконечный матерный перебор, жили при постоянно включённой музыке. У неё было трое детей-подростков, на которых она, ругая их за всё, орала как резаная. Когда я выходила к колодцу за водой, она, видя меня и, наверное, смущаясь, звала детей более интеллигентно: «Эй, вы, падаль! Жрать идите!» Спасали длительные прогулки в поисках камней с отпечатками морского дна, чем мы тогда очень увлекались. А заразил нас этим гостивший как-то летом у Музы художник Дима Краснопевцев, нашедший потрясающей красоты камни в земле вспаханного поля. И, конечно, – продолжительное купание в Оке, прямо рядом с домом, – надо только спуститься с крутого берега. Володя же никогда и никуда не выходил за пределы своего участка: вся жизнь была в доме и рядом с ним. 
 Часто в доме было холодно. Четыре выросших липы между домом и земляной стеной разрослись и закрыли его густой листвой от солнечного тепла и света. Зато там было два(!) камина. Один – большой, красивый, с фасада украшенный ракушечником, поставлен в будущей гостиной – в подвальном (!) помещении. Но из-за узости и многих поворотов дымохода не было тяги, и ни разу не удалось его растопить. А постоянная сырость со временем погубила красоту и целостность большого сооружения. Второй камин, уже поменьше и не такой красивый, расположился на крыше (!) над комнатой-верандой. Выход на крышу был проделан, по совету Германа, уже позже – прямо рядом с мезонином. Сидеть там, под открытым небом, на слегка огороженной покатой крыше, и смотреть на огонь камина было интересно и приятно, но тревожно и … просто опасно. Зато вид на Оку, изгибы ее течения, противоположный берег и дали дальние вокруг был потрясающий!
И так у Володи часто в его делах и планах – необузданная фантазия и её слабое сочетание с практичной целесообразностью. Главное – сам процесс, а конечный результат и связанная с ним реальная жизнь утопали в тумане фантазий и мечтах о будущем. Он жил больше, как бы теперь сказали, в виртуальной реальности. Но у реальной жизни – свои законы, и она … побеждала своей прагматичной приземленностью: проще, легче, ближе, теплее – в общем, удобнее, или комфортнее, как теперь определяются разного рода бытовые удобства. И эта реальная жизнь превратила веранду в столовую, а в холодное время и в кухню. Панорамный вид на Оку постепенно исчез: окно на соседку навсегда закрыли плотные шторы, а окно на реку – высокие кусты виноградника на ограде. А подвал, где в воображении грезились столовая с камином и кухня с плитой, практически был закрыт для пользования. 

Однако Володя будто не замечал ничего огорчающего: жил и мечтал о будущем. Так, однажды, сидя на веранде за чашкой утреннего кофе, указывая на пол рядом с большим обеденным столом, задумчиво произнёс: «Здесь будет… так: нажимаешь кнопку – тихий голос отвечает: “Завтрак подан”. Открывается люк в полу – и оттуда медленно поднимается стол-поднос, а на нём – завтрак: сок, дымящийся кофе и блинчики с творогом…». Все мы заулыбались, стараясь заглянуть в Володину даль-мечту. А я сразу мысленно представила организацию задуманного и неосторожно (черт меня дернул!) позволила себе задать вопрос: «А кто там, внизу, будет стоять и все это делать?» Володя посмотрел на меня сначала с недоумением, потом лицо его исказилось вспышкой гнева – искривлённый рот и сверкающие посветлевшие глаза говорили ярче слов: Тупица! Ничего не понимает! Своим грубым, топорным вопросом разрушила картину! Как он был прав! Мне бы восхититься его предвидением «умного» дома! Да ещё за полвека вперед! А я к нему – со своим прозаичным «кто? кто?» Конь в пальто! Лучше не ответить! 
Отношение ко мне резко изменилось: стал холоден и неразговорчив. Второй раз я «разрушила картину», когда между двумя липами посмела привязать верёвку (как ни оглядывалась вокруг, другого места так и не нашла!) и повесила выстиранное белье. Это нарушение красоты и гармонии окружающего мира вытерпеть, конечно, уже было невозможно! Отдых пришлось прервать и переехать на нашу старенькую дачу в Столбовой, где такого раздолья природы не было, но были «покой и воля», чем мы и воспользовались. Вечернее купание в Оке заменила увлёкшая всех нас китайская игра маджонг. Её очень любила Муза и, к счастью, обучила и нас. А когда-то играли и Маяковский, и Брики! Мы предавались игре с неостывающим азартом, нас покорило в ней всё: китайский дух, эстетика и изобретательность названий комбинаций и самих «костей» из натурального бамбука и слоновой кости. Играли каждый вечер, иногда ложились спать заполночь. Чаще выигрывала Анюта. Она до сих пор сохранила преданность этой удивительной игре, участвуя и в международных соревнованиях, и сражаясь по интернету.
А Муза в своё время вечерами часто уходила к своей подруге-писательнице, замечательной Норочке Адамян, обладавшей необычайным радушием и гостеприимством. Там собиралась команда из четырех человек – играли «по маленькой». Как-то раз Муза рассказала, что после игры Артюша (академик Алиханьян) ушёл очень расстроенный – проиграл целых три(!) рубля. Володя же регулярно уходил к своему приятелю Жоржу, известному в кругах кино фотографу, который жил рядом. Вместе они смотрели в 9 часов по ТВ программу последних новостей «Время». Надо отметить, что у Музы и Володи долгое время не было телевизора. Это принципиальная позиция! Проводить так бездарно время за «модной игрушкой» считалось мещанством. Это я поняла из реакции Музы на мои слова «по телевизору передавали…», Муза с жалостью и сочувствием посмотрела на меня и, соболезнуя, тихо произнесла: «Смотришь… телевизор…» А сейчас другая «игрушка» – интернет!! И мы с Германом как-то узнали о себе нечто новое: «А-а, так вы из тех, кто ещё и книги читает!» Реальные, бумажные, конечно. Вот так меняются времена и нравы!
Шло время. Когда я приезжала к Музе, Володя не выходил из своей комнаты. А однажды сказал: «Муза, я не хочу больше сидеть за шкафом, как еврей во время оккупации! Я выйду!» И – вышел. Мы молча обнялись и помирились. С тех пор отношения были родственно-дружескими, с интересом и вниманием делились планами, советовались. Только иногда нет-нет да и тихо спросит: «Вы ещё по-прежнему любите Германа?». Видно, что-то нерешённое его мучило: или «по-прежнему», или «ещё»…
Володя способствовал покупке нашего первого дома – в Головлинке, в десяти километрах от их деревни: одобрил наш выбор и убедил Музу сделать денежное вложение «для укрепления молодой семьи общим делом – собственным домом».
Муза и Володя приезжали к нам вместе или отдельно погостить на несколько дней, а то и поработать в тишине. Радовались красоте и покою вокруг, теплу и уюту – в доме. Мой рейтинг вырос! Я стала хозяйкой собственного дома и со всем справилась! А это большие хлопоты!
Вечера, проведённые вместе, незабвенны. Муза играла на пианино и пела песни из ресторанного репертуара своей молодости. Я – любимые старинные романсы. Володя замечательно исполнял еврейский танец «семь сорок», танцевал плавно и изящно, ускоряя темп (тот ещё еврей!). Читали стихи, что-то рассказывали и много смеялись. А завершали «концерт» звуки трубы, победно и мощно оглашая округу. Все ещё были живы-здоровы и… счастливы.
Муза любила Володю и долгие годы хранила в душе очарованность его талантом, красотой и неординарностью личности. Высоко ценила его поэтический дар и прекрасные белые стихи. Эти стихи, часто философские, поражают и острой наблюдательностью, и глубиной размышлений над жизнью. Понимая некую неадекватность Володи, «страх перед жизнью», Муза все приземленные дела взяла на себя, освободив его, в сущности, для того, что он любил и хотел делать, – писать стихи и строить дом. И он, довольный, жил в своем мире… А Муза всё понимала, охраняла, помогала, терпела и прощала… Вот в стихах Музы блистательный поэтический портрет Володи:

Художник, нарисуй мне друга,
чтоб были у него мальчишеские плечи,
неторопливые худые руки
и пальцы длинные, нерусские,
и шея недотроги,
кадык, подчеркнутый воротничком,
ему с мужчиной придающий сходство,
и благородный подбородок,
и рот, как намалеванный, мясистый,
преувеличенный и алый, как у клоуна,
и нос надменный птичий,
и под соломою беспомощных волос
глаза, в которых
остался ужас перед жизнью.

Володя редко «ходил на службу», работал в основном дома. Бесконечно читал, изучал, делал закладки, писал статьи, переводил книги для издательства художественной литературы. Его комната-кабинет в новой квартире с книжными полками во всю стену до потолка, с большим письменным столом, с узким старомодным диваном с полкой над спинкой и двумя объёмными шкафами справа и слева от двери превратился постепенно в хранилище книг, газет и журналов. Они лежали на всех горизонтальных плоскостях, даже на полу. Всюду книги, книги, книги – настоящий бумажный плен! Так и жил, охраняя своё богатство, жалея даже старую газету, с трудом перешагивая горы книг на полу, чтобы подойти к своему столу или к дивану. 
Стихи и дом – вот два главных дела жизни Володи. Стихи он написал. Его единственная небольшая книга «Тексты» вышла в 1989 году только благодаря помощи Музы! А дом, который строил лет тридцать и без конца перестраивал, так и не достроил. Но в этом было нечто осознанно предсказуемое: подспудно осмысленное и решённое.

Недостроенный дом
это мысли о лете
о детях
о счастье.

Достроенный дом
это мысли о капитальном ремонте
наследниках
смерти.

Володя умер в 62 года в 1994-м в Македонии, куда был приглашён на Международный конгресс поэтов верлибра. Похоронен в Киеве – рядом с родителями. А Муза «завещала» его мне: «И-и, когда умру, Володю оставляю – на тебя». Но жизнь распорядилась иначе: Муза пережила Володю на двенадцать лет, из них десять – на моих руках…
С грустью думаю о том, что и Муза Павлова, поэт и драматург, и Владимир Бурич, «патриарх русского верлибра», как его называют теперь, недооценены нашим литературоведением: их знают в совсем узком кругу. А о них можно писать и писать…