Тайна «Белого орла». Часть II

(часть I в № 171)

Итак, не Галактион Ильич является «бесом» в атмосфере предсвяточной инфернальной замороченности, но и «белый орёл» Аквиляльбов вовсе не «ангел». Чтобы приблизиться к существу метаморфозы, уместно вспомнить поэтические строки Генриха Гейне:

Страшны, о друг мой, дьявольские рожи,
Но ангельские рожицы страшнее…¹

Имеющий жуткое обличье Галактион Ильич, по характеристике Лескова, «в душе был поэт», «мечтатель», «имел доброе, чувствительное и даже <…> сентиментальное сердце» (7, 7). Аквиляльбов же только рядится в светлые ангельские одежды «белого орла», являясь на самом деле если не «бесом», то наверняка одним из его подручных.
Заслуживает внимания мысль о том, что «в рассказе о неудачной ревизии губернии “мерцает” <…> высокая сакральная тема <…> В соответствии со святочной топикой противоположности должны “играть” и “переодеваться” друг в друга»². Но то, каким видится это «переодевание» исследователю, абсолютно не соответствует художественной истине лесковского текста. «Иван Петрович “умирает” и является Галактиону Ильичу в образе “духа”, “выходца из могилы”, “жертва” становится мстителем, ангел одевает личину нечистой силы»³, – с этим выводом согласиться нельзя. 
На самом деле, всё происходит наоборот: бес прячется за маской «небожителя» – «белого орла». В белые одежды «рядится», маскируется тёмная сила. Ангел не может носить «личину», поскольку «маска», «личина» – это бесовский знак. С миром ангельским связано понятие лик. Вспомним образ Ангела в святочном рассказе Лескова «Запечатленный Ангел» (1879): «Лик у него <…> самый светло-божественный и этакий скоропомощный» (4, 324).
Образ «белого орла», вынесенный писателем в заглавие его нового рассказа, является одним из самых ёмких, полисемантичных, неисчерпаемых. «Alba» – значение этого латинского слова не только «белый» цвет, то есть вмещающий все цвета спектра, но и «заря», «рассвет», а значит и «Свет» – в самом высоком, сакральном значении этого слова. 
Присносущным светом должны быть высвечены, явлены все тёмные и до поры скрытые деяния. Только при таком условии герой может удостоиться этой «светлой награды», обещанной ему после успешного исполнения поручения. Однако намёк на неудачу есть уже в экспозиции, когда «памятная тетрадь» для записи о будущей награде извлекается графом из-под тяжёлого пресс-папье, изображающего «убитую птичку» (7, 9). 
Соответствие между Аквиляльбовым и орденом белого орла, объясняемое исследователями «орденоманией» Галактиона Ильича или «его мечтой о своей «противоположности» – о «белом орле» в широком значении этого образа»⁴, продолжает оставаться во многом таинственным.
В свете святочной семантики рассказа чрезвычайно значимой является сцена описания ожидаемых «живых картин» на вечере у губернатора: представление «Саула у волшебницы Андорской» (7, 16). Предполагается, что, разыгрывая библейский сюжет, Аквиляльбов один предстанет в трёх лицах – изобразит и Саула, и Самуила, и чародейку. Немаловажная деталь: мать Ивана Петровича – гадалка; о нём же говорят, что «особенно хорошо он старух представляет» (7, 15). 
По всей видимости, эти «живые картины» готовились губернатором в «назидание» ревизору. Саул – «настоящий библейский царь-пастух» (7, 16), и в нём Галактион Ильич должен узнать самого себя, прозванного «худородный вельможа» (7, 6). А явившаяся Саулу грозная тень Самуила призвана, вероятно, означать предстоящие «явления из-за могилы» Аквиляльбова. Иван Петрович хорошо осведомлён о предназначенной ему будущей роли в «партнерстве» с Галактионом Ильичом, поэтому неслучайна его реплика в ответ на нетерпение ревизора поскорее увидеть молодого человека на сцене: «Надоем» (7, 18). 
В Первой Книге Царств говорится, как волшебница в Аэндоре вызвала дух пророка Самуила, и тот предсказал гибель Саулу. Губернатор, артистично воплощающий свои преступные замыслы, прорицает: «какого увидите Самуила в саване!.. Это вдохновеннейший пророк <…> Вы увидите, как страшно говорить с выходцем из могилы» (7, 16). Недаром преступный губернатор был ещё и артистом, и музыкантом, содержал большой оркестр, так что задуманная им интрига виртуозно разыгрывается как по нотам. 
Можно предположить и такой поворот толкования библейской сцены: если бы Галактион Ильич не дал сбить себя с толку и вникнул бы «во все», он сам мог бы «выступить» пророком Самуилом и предсказать гибель карьере злодея-губернатора. В библейском образе духа пророка Самуила: «выходит из земли муж престарелый, одетый в длинную одежду» (1 Царств. 28: 14), – узнаваема «фатальная наружность» «живого мертвеца» Галактиона Ильича: «Встретить его – значило испугаться» (7, 7). Однако в святочной неразберихе снова срабатывает принцип «с ног на голову»: запугивают того, кто «внушал ужас» (7, 7); «ревизию» устраивают самому ревизору.
Чрезвычайно значим хронотоп рассказа в поэтике «Белого орла». Праздник Рождества Христова настаёт неделю спустя после того, как герой уже отозван в Петербург. Таким образом, события, происходившие в губернии, – это только ожидание Рождества, «ночь перед Рождеством», «предсвятки», когда разыгрываются инфернальные силы, предчувствуя свой близкий конец. 
Потому-то потерпели крах надежды Галактиона Ильича на возможность гармонии и счастья, что он не сумел «вникнуть во всё»; безоглядно отдал свою душу тому, кто ослепил его «белыми одеждами». Герой не разобрал, «от Бога ли они». 
«Удивительно какой гармоничный молодой человек!» (7, 18), – восхищался «белым орлом» Аквиляльбовым «живой мертвец» Галактион Ильич. Но никакой гармонии в атмосфере дьявольских козней не было и быть не могло. Галактиона Ильича должны были насторожить манеры «белого орла» ещё в первом «видении»: «Вдруг вошёл очень спешной походкой, шумно оттолкнул ногою стоявшие посередине комнаты стулья» (7, 18). И далее: «При жизни он был гораздо деликатнее, и это совсем не отвечало его гармонической натуре, а теперь, как сорванец, ткнул шиш и говорит:
– С тебя вот этого пока довольно» (7, 23).
Галактион Ильич вынужден довольствоваться этим шутовским кривляньем под видом «пророчества». Потому что сам не сумел выступить в роли «пророка Самуила» в святочном спектакле, так как упустил из виду новозаветное предупреждение: «восстанут лжехристы и лжепророки и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных» (Мф. 24: 24).
В изречении Евангелия: «Ибо, где будет труп, там соберутся орлы» (Мф. 24: 28), – угадывается внетекстовая запредельность рассказа Лескова, намёк на скрытые сверхсмыслы «Белого орла». Евангельская образность, библейский подтекст лесковского произведения во многом служат ключом к разгадке тайны рассказа. 
В литературоведении предлагалось «ультрареалистическое объяснение» внезапной смерти Аквиляльбова: он мог быть отравлен губернатором, который боялся отставки за свои преступления. «Но непонятно, – размышляет американский учёный, – почему должен был быть отравлен Аквиляльбов, а не Галактион Ильич? Почему Лесков не сделал в тексте намёка на эту возможность?»⁵
Ответ на эти недоумения прост: грубые, прямолинейные методы изощрённому преступнику-коррупционеру не подходят, так как не уберегут от следующей – ещё более строгой и взыскательной – ревизии. Поэтому изобретательный и ловкий губернатор-«артист» выполняет задуманное мастерски – так, чтобы запутать окончательно и ревизора, и петербургское начальство. 
 Иная версия у канадского исследователя Кеннета Лантца. Он считает, что Иван Петрович вообще не умирал. Будучи блестящим актёром, он, повинуясь приказу губернатора, вознамерившегося во что бы то ни стало скомпрометировать правительственного ревизора, просто мог «сыграть» собственную смерть и являться каждый раз Галактиону Ильичу под видом привидения. А Галактион Ильич, мечтательный, сентиментальный человек с болезненно сильным воображением, по мнению К. Лантца, – жертва обмана, простофиля: «он попросту одурачен»⁶.
В самом деле, таланты Ивана Петровича Аквиляльбова не исключают такой возможности развития событий. «Он всеобщий любимец в городе» и «мастер на все руки: спеть, сыграть, протанцевать, весёлые фанты устроить – всё Иван Петрович <…> на любую роль готов» (7, 15). Так что молодому человеку не стоило бы особого труда перевоплотиться в собственный призрак. Однако и эту точку зрения нельзя признать неуязвимой. Даже при всех своих несомненных талантах Аквиляльбов не мог бы постоянно являться Галактиону Ильичу (и в дороге, и Петербурге, и даже в спальне) при одной только мысли о нём: «А Иван-то Петрович, как только я про него вспомню, сейчас тут и есть» (7, 20).
Против тезиса об «орденомании» Галактиона Ильича приводятся следующие аргументы: «не фанатическая сосредоточенность на награде – причина заболевания Галактиона Ильича, а интрига губернатора, воздействующая на психику героя», который во всей этой истории – «лицо страдательное». Справедливо замечено, что преступник-губернатор в изображении Лескова – ещё «и большой психолог, человек умный и деятельный, умеющий отвести от себя опасность <…> И предмет изучения в “Белом орле” – человек, испытывающий на себе это воздействие. “Коварная сатира” Лескова обнажает здесь такие стороны деспотически неправедной власти, которые редко исследовались литературой»⁷.
За мистической историей о «сглазе» ясно различима картина кошмара всей социально-политической жизни, в которой преступность, коррупция опутали всё общество вплоть до высших сфер. Но прямо говорить и писать об этом не дозволялось. В преамбуле Лесков сообщает, что он «присоседился к одному из таких кружков, уставом которого требовалось, чтобы в наших собраниях по вечерам не произносить ни одного слова ни о властях, ни о началах мира земного, а говорить единственно о бесплотных духах – об их появлении и участии в судьбах людей живущих. Даже “консервировать и спасать Россию” не дозволялось, потому что и в этом случае многие, “начиная за здравие, всё сводили за упокой”. На этом же основании строго преследовалось всякое упоминовение всуе каких бы то ни было “больших имён”, кроме единственного имени Божия, которое, как известно, наичаще употребляется для красоты слога» (7, 5). По этим причинам фантастические элементы повествования функционируют, в том числе, как средство литературной маскировки, помогают автору завуалировать актуальное общественно-политическое содержание рассказа. 
По общему мнению, прототипом губернатора в «Белом орле» послужил пензенский губернатор А.А. Панчулидзев, которого, по свидетельству современников, «мало назвать мошенником, но преступник, у которого на душе много злодейств, отрав и разных смертоубийств»⁸. Отсюда – догадка всезнайки-священника в рассказе Лескова: «Сглаз и приурок есть, да ведь это цыплят глазят, а Ивана Петровича отравили» (7, 22).
Возможно, что источником впечатлений для написания «Белого орла» послужила не только Пенза, где Лесков в молодые годы бывал по делам коммерческой фирмы Шкотта, но и родной город писателя Орёл. В лесковский очерк «Пресышение знатностью» (1888) вводится «маленький рассказ из собственных личных воспоминаний» (11, 182), в котором автор вспоминает, как «в губернаторство кн. Петра Ив<ановича> Трубецкого <…> прибыл из Петербурга в Орёл сановник или важный чиновник <…> по высочайшему повелению для каких-то расследований». Ревизор «всматривался в губернатора», деяния которого, впрочем, слишком ярко горели у всех на виду» (11, 182–183). Разоблачению коррумпированной власти в рассказе «Белый орёл» посвящена специальная работа ⁹. 
Художественная природа реализма Лескова в рассказе «Белый орёл» тесно соприкасается с «фантастическим реализмом» Ф.М. Достоевского (1821–1881): «Реализм Лескова, сближаясь с “фантастическим реализмом” Достоевского, раскрывает страшную правду реальной жизни, перекрывающую любую фантастику»¹⁰. Неслучайно Лесков впоследствии заменил подзаголовок «святочный рассказ» на «фантастический рассказ». 
И всё же нет никаких оснований сомневаться в жанровом определении «святочный рассказ», первоначально данном «Белому орлу» автором. Тем более нельзя согласиться с риторически выраженным мнением, что в рассказе «нет ничего святочного»: «что святочного в “Белом орле”, где показана невежественная преступная среда провинциального и столичного чиновничества?»¹¹
В рассказе налицо все формальные признаки канонического жанра: святочная приуроченность, атмосфера таинственности, «фантастичность», «мораль», «счастливый конец», персонажи святочного действа – покойник, привидение, чёрт, гадалка, цыгане; даже ребёнок-сирота – воспитанница Аквиляльбова сиротка Танюша. Соблюсти эти жанровые требования и условности в сюжете несложно. Но главная особенность «Белого орла», новаторство и оригинальность Лескова в нетрадиционном раскрытии святочной темы заключаются в том, что писатель, оставаясь в рамках рождественско-новогодних «декораций», не только проникает в глубины человеческой природы и психологии, поднимается до вершин духовно-нравственных и социально-политических обобщений, но и устремляется в христиански-мистическую запредельность, символическую неисчерпаемость. Из одних загадок прорастают другие. Намеренный уход от конкретных решений, определяющих смысл значений сам по себе становится наиболее существенной и многозначной особенностью поэтики этого святочного шедевра.
В «Белом орле» Лесков очень умно и тонко разрушает литературное клише святочного «рассказа с привидениями». Природа фантома Аквиляльбова так до конца и не ясна. Нечто похожее различимо в повести Пушкина «Пиковая дама» (1833), о которой Достоевский писал: «Фантастическое должно до того соприкасаться с реальным, что Вы должны почти поверить ему. Пушкин, давший нам почти все формы искусства, написал “Пиковую даму” – верх искусства фантастического. И вы верите, что Герман действительно имел видение, и именно сообразное с его мировоззрением, а между тем в конце повести, то есть прочтя её, Вы не знаете, как решить: вышло ли это видение из природы Германа или действительно он один из тех, которые соприкоснулись с другим миром, злых и враждебных человечеству духов»¹².
Тайна «Белого орла» остаётся неразгаданной, так что приходится только удивляться творческой изобретательности великого русского писателя-классика, сумевшего сделать непредсказуемым непритязательный жанр, в котором обычно всё известно заранее. Рассказ «Белый орёл» продолжает оставаться одним из самых загадочных лесковских произведений. Ни одну из попыток его разгадывания нельзя признать исчерпывающей. Именно в этой неисчерпаемости текста, его открытости для толкований и интерпретаций заключается не просто дань жанровым канонам святочного рассказа с его обязательной мистичностью и фантастичностью, но и неизмеримое расширение устоявшихся жанровых границ. И даже выход за ограниченные рамки земного существования в иные миры – к безмерному, безграничному. 

Примечания:

¹ Гейне Г. Стихотворения. Поэмы. – Москва: Правда, 1984. – С. 52.
² Пигин А.В. Миф и легенда в творчестве Н.С. Лескова (рассказ «Белый орёл») // Проблемы исторической поэтики. – Петрозаводск: ПётрГУ, 1992. – С. 133.
³ Там же. – С. 134.
⁴ Там же. – С. 130.
⁵ McLeanHugh. Nikolai Leskov. The Man and His Art. – Harvard Universiti Press. Cambridge. Massachusetts. London.  England, 1977. – P. 378.
⁶ Lantz  K. A. Nikolai Leskov. – Boston. TwayneRublishers. A Division of I. K. Hall & Co, 1979. – Р. 122.
⁷ Тюхова Е.В. К вопросу о «фантастическом реализме» Н. С. Лескова (рассказ «Белый орёл») // Эстетика и метод.– Свердловск, 1987. – С. 67.
⁸ Жемчужников М.М. Мои воспоминания из прошлого. – Л., 1971. – С. 239.
⁹ См.: O’ Konnor  K. The Specter of Political Corruption: Leskov’s «White Eagle» //Russion Literature Thiquarterly, 8. – 1974. – P. 393–406.
¹⁰ Тюхова Е.В. К вопросу о «фантастическом реализме» Н. С. Лескова (рассказ «Белый орёл») // Эстетика и метод.– Свердловск, 1987. – С. 74.
¹¹ Горячкина М.С. Сатира Лескова.– М.: АН СССР, 1963. – С. 157.
¹² Достоевский Ф.М.  Полн. собр. соч.: В 30 т. – Л.: Наука, 1972–1988. – Т. 15. – С. 442.