«Тонечка и Гриша». Военная повесть, окончание

ОКОНЧАНИЕ. НАЧАЛО ЗДЕСЬ

Новый 1947 год

На новый, 1947 год весь лагерь был украшен «творениями» японских умельцев. В бараках японцы поставили ёлки. Антонина удивлялась: они и Новый год отмечают?

Её хороший знакомый доктор Ёсикава пояснял, что через пять лет после реставрации Мэйдзи, точнее, с 1873 года Япония перешла на Григорианский календарь. И отмечает новогоднюю ночь вместе со всеми. А так как праздничных игр и новогодних обычаев у японцев очень много, то традиционный новый год по лунному календарю «поделился» со своим собратом. И теперь они, японцы, весело и творчески отмечают оба: григорианский — «большой» и японский — «маленький» Новый год.
Услышав их разговоры в приёмном покое, к ним вышел и «господин Исида». 
С того памятного дня, как Антонина накричала на него — ну ладно, не накричала, произнесла «отповедь», — он старался на глаза ей не попадаться. 
Тут, однако, не выдержал. 
Вышел и «сел на своего любимого конька» — стал рассказывать об обычаях Ямато. Переводчик сбивался, подыскивая понятные для Тони слова. Но она многое вынесла из этой беседы. Её впечатлило изменившееся лицо Полковника, когда он, полуприкрыв глаза набрякшими, тяжёлыми веками, погрузясь в себя, как бы даже «пел», рассказывая. Тонечка душой уловила огромную, терзающую и мучающую этого сильного человека тоску по родине. 
Его любовь и великую преданность Японии. 
Нечто большое и трагическое вдруг повисло в воздухе. 
Доктор молчал. 
Молчала и Тоня. 
Полковник, посмотрев на них, порывисто встал, извинился, что прервал их беседу и ушёл к себе.
Тоня тоже поблагодарила доктора и ушла. 
А дома она делилась с дочерьми тем, что узнала.
— На Новый год они готовят «моти». Это такие клёцки из пропаренного клейкого риса. В деревянной плошке один человек их смачивает водой, а другой перетирает деревянным молотком. Такие… лепёшечки получаются. Главное даже не есть их, а готовить. 
Григорий Сергеевич смеялся:
— Процесс важнее результата, да?
Тоня, подумав, сказала: 
— Они же только рисом и живут, как мы — хлебом. Полковник сказал… Не делай такие глаза, пожалуйста, да, я уже лучше к нему отношусь. Мне кажется, я его даже жалею…
— Тось, так что тебе твой Полковник сказал? — улыбался Григорий Сергеевич внезапной смене настроения Тонечки.
— Не мой — твой. Он сказал, что в древние времена всем чиновникам жалование выплачивали этими… коку риса.
Девочки повались на пол от смеха — «коку риса»! Вот мама сказала! «Коку риса» — какая скороговорка!
— Ну это мера веса была. Прекратите вы, — притворно сердилась мама Тоня. — И ещё богатство у них тоже всегда рисом определялось. Золотом, конечно, тоже, но рис главнее! И эти моти… 
Но девочки уже скакали по комнате, взявшись за руки, как в «польке», и пели:
— Кокуриса, кокуриса! Тётя Мотя, тётя Мотя, подбери свои лохмотья! 
Вот что им расскажешь? Да ладно, они так тяжело, так страшно жили, пусть хоть теперь повеселятся. Слава Богу, Мусенковы не голодают, девочки ожили.
— Да погодите вы! Я не досказала ещё! Эти «моти» складывают попарно и сверху привязывают мандарин, на счастье. Мандарин у них называется «дайдай», — упавшим голосом произнесла Тоня, предвидя последствия. 
А они и не замедлили наступить.
«Дайдай» просто доканало Веру и Лизу. Вера спесиво выступала по комнате, как будто держа мандарин в руках, а Лиза бегала за ней, кланялась по-японски и кричала:
 — Дай! Дай! 
А Григорий Сергеевич хохотал, на дочерей глядючи. С такими и театра не надо!
Вот тем и закончились попытки Тонечки поделиться новыми знаниями про японский Новый год. 
А ей так хотелось открыть дочерям своё удивление, что настоящий японский Новый год приходился не на середину зимы, а на раннюю весну. Когда появляется в Японии первая новая трава и новое солнце так ласково пригревает, рождая новые надежды. И ещё подумалось Тонечке о развесёлом русском празднике — Масленице, справляют его аккурат в японский «старый» и «малый» Новый год… Уж нет ли какого родства между этими рубежами жизни народной?
Как же красиво говорил мрачный «Полковник, господин Исида». Удивительно слышать такие поэтичные слова от сурового воина.
Ещё он рассказывал о первом «новом письме», которое все пишут «самому главному человеку» в жизни каждого в пятнадцатый день первого лунного месяца, когда отмечают первое полнолуние нового года. 
Пятнадцатый день первого лунного месяца… Боже мой, как красиво и таинственно звучат эти слова, хоть и не очень понятные, но влекущие. Тонечка никогда не слышала о лунном календаре, но её живое воображение нарисовало полную луну, весеннюю ночь и… как там сказали ей? Любование луной… Странно, непривычно звучит. Но какая во всём этом звенит чужедальняя романтика! Тонечка была от природы впечатлительна и мечтательна, но жизнь безжалостной пятой старательно и упорно давила-гасила в ней эти искорки. А тут подпитываемые новым взглядом на старую жизнь всполохи поэзии упрямо затеплились вновь… 
…И ведь эти боевые офицеры японской армии все поголовно умеют мастерить такие тонкие вещицы почти что из ничего, из мусора и чепухи, могут строить такие красивые дома из дерева или кирпича, могут изящно выполнить любое рукотворное задание, что им дано. Странные люди…
«Рукодельные» — снова вспомнила Тонечка слова Евлампия Петровича.

Что ни говори, этот Новый год прошёл весело. 
И в лагере тоже. 
Выступал оркестр, запускали большого воздушного змея, играли в игры. 
Антонина сама-то не видела, она никогда не заходила в жилые помещения лагеря. 
Но однажды доктор дружески пригласил её в «приёмный покой». Привычно прихватив переводчика, она перебежала через двор, недоумевая, зачем он её позвал. В помещении Антонина увидела всё тех же двоих: доктора и «господина Исиду». 
Последний выглядел весьма необычно для себя. Был оживлён. 
Тоня заметила и низенький столик, что тогда стоял в «покоях» «господина Исиды». 
А на столике — Тоня не поверила своим глазам — лежало сделанное из бумаги огромное человеческое лицо без черт. Без носа, глаз и рта. Белое и гладкое, как яйцо. При взгляде на него становилось немного не по себе. 
После обычных приветствий Антонину через переводчика пригласили принять участие в традиционной новогодней забаве — «фукуварай». 
«Господин Исида», чуть улыбнувшись, сказал, что он заметил, мадам неприятно глядеть на пустое лицо. И добавил, что «нопэрапон» (людей-оборотней) в Японии представляют как раз так — без лица. 
— Давайте вернём этому «оборотню» человеческий облик? — предложил он.
И доктор выложил на стол вырезанные из бумаги две брови, два глаза, нос и рот. 
— Это непросто и очень смешно, — сказал «господин Исида». — Вы так можете играть с детьми у себя дома.
— Что же в этом смешного, — возразила Антонина, чувствуя некоторое раздражение: за кого её принимают?
— О, уверяю Вас, и непросто, и смешно, оттого что играют с завязанными глазами. Вот, посмотрите. 
Переводчику завязали глаза и посадили перед столиком. Он брал на ощупь части лица и укладывал на пустой овал. То, что у него выходило, вызвало приступ безудержного смеха у Тонечки. Она с трудом сдерживалась, чтобы не смутить игрока. Лицо на столе кривлялось в шутовской гримасе. Так комично, что и нарочно не придумаешь!
Доктор тоже смеялся, прикрывая рот рукой, а «господин Исида» выглядел довольным. Он сказал что-то переводчику, и тот, поклонившись, снял повязку с глаз. И… остолбенел, глядя на дело рук своих. Он был так растерян, что теперь громко смеялись все.
— Это подарок Вашим детям к празднику, — сказал «господин Исида». — От всех офицеров нашей… колонии. 
Тонечка была рада и польщена внимательностью японских «подопечных». Она поблагодарила всех такой светлой улыбкой, что ей заулыбались в ответ. Переводчик собрал детали «головоломки» в бумажный пакет и вручил Тоне. 
Распрощавшись, Антонина Степановна поспешила домой — порадовать девочек необычной игрой. 
Стоя у окна приёмного покоя больнички, «господин Исида» смотрел ей вслед.
После каникул Вера и Лиза носили смешную головоломку в школу. Игра приобрела популярность. 

И через несколько лет новое поколение детей продолжало играть в нечто подобное. Только игру слегка переиначили. Приспособили для школьных условий. Тетрадный лист складывали вдоль и одну половину его разрезали на три части так, что части можно было открывать и закрывать, как дверцы. Суть игры была в том, что при «закрытых» двух нижних частях один из игроков рисовал голову. Любую. 
От кого угодно. 
Потом закрывал верхнюю часть. 
Второй игрок, который не знал, от кого голова, раскрывал среднюю часть и рисовал туловище, продлив линии ног на третью часть. Закрывал свою часть и передавал третьему. 
Тот, не видя ни головы, ни туловища, но ориентируясь на намётки ног, эти ноги и пририсовывал. 
Потом торжественно открывали весь рисунок и — падали со смеху при виде того чудища, что выходило! Эти рисунки одно время были так популярны, что учителям приходилось останавливать урок и делать крепкое «внушение» игрокам. Играли так от Приморья до Урала. Везде, где работали, восстанавливая разрушенную страну военнопленные японцы.

Январь 1947 года был очень холодным, обычная температура зимы минус 15-17 градусов теперь держалась на минус 30. Пробирало до кости. Лучше всех морозы переносили тепло одетые японские офицеры. Истощённые бескормицей жители Совгавани пробегали по делам рысцой. Как говаривал Евлампий Петрович: «Мороз невелик, а стоять не велит». 
Пришёл долгожданный японский «маленький» новый год. Время выступления «совгаваньского самодеятельного филиала театра Кабуки». Так Григорий Сергеевич шутливо именовал старания «подопечных» поставить какую-то известную классическую пьесу. С настоящим Кабуки совгаваньскую труппу «артистов» роднило только то, что и там, и тут — в лагере — женские роли исполнялись мужчинами. В настоящем Кабуки — юношами из семей потомственных актёров, а тут… уж кто был. Да ещё то, что актёры выступали в театральных масках.

"Фото Тонечки в кармане маленьком моём" 

— Тося, наши «артисты погорелого театра» зовут нас завтра на спектакль. Все пойдём, да?
— Конечно. Девочки уже извелись. «Когда?» да «Когда?», особенно Лиза. Она как узнала, что там всё больше танцы будут, так места себе не находит.
Назавтра, принарядившись, Мусенковы, во главе с Григорием Сергеевичем, отправились на новогоднее представление. 
Вечером дома произошёл следующий обмен мнениями.
— Ты, Лизка, как хочешь, но я больше не пойду! Калачом меня туда не заманишь, всё! 
— Вер, ну они же так интересно выступали. Необычно очень. Как тот офицер, ну что несчастную девушку играл, как он приседал, как веером обмахивался, как руками… не махал, а вроде изгибал их, как резиновые. А тот, злодей! У-у-у, какую ему маску соорудили! Страшную! И так же он раскорячивался на сцене… Просто как паук!
Лиза очень похоже показала, как именно раскорячивался в полуприсяде «страшный злодей». Как высоко заносил ногу, прежде чем шагнуть. Внезапно она превратилась в испуганную девушку из пьесы. И изобразила её куда более достоверно, чем давешний «актёр». 
— Вот так надо было. 
Вера поразилась, как это Лиза так скоро усвоила приёмы японских «мимов». Действительно, «девушке» именно так и нужно было двигаться на сцене. 
— А что, Лиз, тебе правда понравилось?
— Да. 
— И ветры их нюхать тоже понравилось? Да?
Действительно, у японцев, даже у «белой самурайской косточки» не считалось зазорным «испортить воздух» или рыгнуть. Европейцы, впервые столкнувшиеся с этими «допущениями» японского этикета, обычно бывали несколько… ммм… шокированы. Как, впрочем, теперь и Мусенковы.
Хотя, следовало признать, артисты постарались. И имели заслуженный успех, не в последнюю очередь обеспеченный работой многочисленных лагерных «костюмеров и декораторов». Свою лепту внёс и оркестр. Можно было сказать, что Мусенковы сегодня лицезрели плоды полугодового напряжения творческих усилий всего лагеря целиком. И были единственными «сторонними» зрителями. Сами японские офицеры, без сомнения, получили колоссальное удовольствие от спектакля. Но ещё большее — от его подготовки. Однако вряд ли скоро они отважатся на вторую пьесу. Впереди весна и лето — время напряжённого труда. Зимние праздники закончились.

Мартовский циклон 1947 года

Взошёл март. 
Ягнёнком. Чистой и глубокой голубизной неба, высоким и ярким солнышком, заставившим сугробы превратиться в стеклянные холмы. Подтаявшие днём сугробы ночью покрывались крепким ледяным панцирем. На карнизах крыш гроздьями выросли сосулищи. И красиво, и страшно.
В середине марта по Совгавани и окрестностям прошёлся неожиданный циклон.
Утром девочки проснулись — и ничего не поняли. Утро, а темно! Григорий Сергеевич, уже одетый, сильно толкал дверь. Она не открывалась. 
— Как будто медведь привалился и не пускает, — пошутил он, хотя в глазах его тлела тревога. 
Антонина тоже была одета и на ногах. Суетилась, не знала, чем помочь делу.
Электричества не было. 
Вера выскочила из кровати и босиком подбежала к окну — ничего не видно. Стекло было полностью и беспросветно завалено… снегом! 
— Нас засыпало, — пожаловалась Тонечка чуть дрожащим голосом. — И всех-всех, наверное, тоже. А дров мало. Только те, что принесли вчера. Дверь не открыть, до поленницы не добраться… Замёрзнем же!
— Тоня, не паникуй. Кто-нибудь да выберется, до нас пророет. Поможет!
— Да, Гриша, наш домик невысокий. А если с крышей завалило, то как они вообще нас найдут? Нас вообще с крышей завалило? Ты как думаешь?
— Я думаю, что если мы проснулись, а не угорели, значит — крышу не засыпало и труба торчит наружу. Или тёплый дым растопил снег… Не знаю я, никогда в такой истории не оказывался. Тось, давай топить сильнее, может, по дыму нас найдут?
— А если все дрова спалим, а никто не придёт? Мы же тут замёрзнем! 
— Всё, тихо! Держи себя в руках! Топи, говорю! 

Тоня топила печь уже долго. Дров почти не оставалось. Григорий Сергеевич всё пытался открыть дверь. Она немного приоткрылась, но только чуть-чуть, в такую щель не вылезти… 
Но вдруг дверь начала быстро поддаваться! 
— Тоня, идёт! Сейчас выйду!
От его сильного толчка дверь распахнулась, и Григорий Сергеевич, двигаясь по инерции, вылетел наружу и чуть не упал, но его поддержали.
Вокруг улыбались раскосые жёлтые лица — Мусенковым на помощь пришли японские «подопечные» из их лагеря. А вот прокопанный в снегу проход шириной на одного человека. Вокруг вздымались такие снежные стены, что проход скорее напоминал тоннель. 
Григорий Сергеевич удивлённо присвистнул. Вот так навалило! За ночь весь город и окрестности оказались погребёнными под толстым слоем снега! Хорошо, что мело как-то неравномерно. Их дом стоял в гигантском сугробе, но на открытых местах снегу намело меньше.
Японские офицеры вели раскопки вокруг «избушки», расчистили «верандочку» и поленницу, освобождали окна, чтобы не лопнули стёкла. 
Григорий Сергеевич обратил внимание, что на этот раз «спасательными работами» руководил сам «господин Исида». Он стоял поодаль и бесстрастно, как всегда, наблюдал. 
— Ой, снегу-то! Вот это да! Спасибо, что пришли, откопали нас! Что бы мы делали без вас! Спасибо! Спасибо!
Это на пороге показалась взволнованная Тоня, из-за её спины выглядывали Вера и Лиза.
«Полковник» ощутимо расслабился и отвернулся, глядя на «раскопки».

Особенно много снегу выпало в ту ночь на военный городок в посёлке Знаменском, что в пяти километрах от Совгавани. Там дома занесло на два этажа в высоту. Чтобы не замёрзнуть, военнослужащие валили в городке сосны и распускали на дрова. Спилили почти все. Не замерзать же! И стала жителям Знаменского видна Совгавань, рухнула высокая вечнозелёная завеса, закрывающая обзор. 
В окрестностях и в городе люди с трудом пробивались к своим сараям с дровами, к уличным «удобствам». Рыли тоннели под снегом, освобождали двери домов.
Лагерь тоже расчистили только слегка, чтобы сделать самые необходимые проходы. 
Григорий Сергеевич быстро откомандировал своих «подопечных», теперь и спасителей, на помощь городку. Тепло одетые японцы оказались незаменимой подмогой заваленному холодной белой напастью городу.
Столько снега убрать — не в человеческих силах! И вставали-высились сугробы, как сопки, как горные хребты. Город превратился в снеговой макет Сихотэ-Алиня.
Занятий в школе некоторое время не было.

Знакомые из военного городка рассказывали Мусенковым, что попали в этот ужасный циклон в пути — ехали по железной дороге! Дорогу от «Пивани до Вани» накрыло такими заносами, что паровоз пробивался трое суток вместо положенных 25 часов.
— Только отъехали от Пивани, оно ка-ак закрутит! Сначала ехали, ничего, а в горах снегу столько! Ни черта не видно! Рельсов не видно, одни сугробы в несколько метров высотой! Проводники говорят — надо выходить, а то погибнем тут, в горах. Ну мы все вышли пробивать путь локомотиву. Только пробились сквозь один занос — опять выходи! А впереди — ещё больший! Едем-едем, опять сугроб! Опять все расчищают! И так трое суток. Намаялись… За работу нам дали по 400 граммов хлеба и селёдку. А то бы с голодухи померли.
Мусенковы качали головами, Тоня сочувственно ахала. Представляла себе эту дорогу в горах. Да ещё и в снежных заносах! 

В положенный срок припекло наконец весеннее солнышко. 
Вот когда вся округа «поплыла»! 
Вот когда Мусенковы оценили по достоинству высокие деревянные мостки на улицах! 
Без них в городе жизнь бы стала намертво. Везде, куда ни глянь — топкая грязь и бурные потоки ледяной талой воды. С мостков мальчишки пускали кораблики. Щепочки, чуть обструганные ножом. Но сколько ребятам удовольствия — смотреть, путаясь под ногами спешащих по делам взрослых, как быстрое течение мчит через снежные заторы, под ледяными «мостами» и «тоннелями», как крутит оно кораблик из коры, несёт его к морю. И представляют мальчишки, что доберётся их судёнышко до моря и станет настоящим кораблём. С капитаном и матросами…
— Лево руля! — кричат мальчишки. 
А прохожие беззлобно ругаются на них. Детство, оно было у каждого.

Наконец, снег сошёл полностью. По Совгавани и в военном городке белели некрасивые, как обкусанные, свежие высокие пни срубленных сосен, которыми заваленные снегом жители отапливались после циклона.
Все теперь ждали тепла. Только и разговоров было что о ягодах, грибах, охоте… 

Холодное лето. Семья «господина Исиды»

Вот и пришло мокрое совгаваньское лето. 
В школе — каникулы. 
Девочки принесли хорошие аттестаты. 
Теперь они проводили дни возле своего домика. Помогали на огородике отцу, который «загорелся» вырастить помидоры. Нашёл где-то семян, и теперь у них возле веранды торчат чахлые кустики. Никто толком не умеет за ними ухаживать, но суеты развели много. Помидорам тут явно холодно. И температура на улице скачет. То жара под тридцать, то не выше плюс пятнадцати градусов. И всё время дожди. 
— Что это за лето такое? — со слезами на глазах вопрошали девочки, вспоминая с тоской роскошные жаркие дни в Нежине и больше, конечно, в Каменец— Подольском. 
А вишни? 
А летние груши и яблоки? 
А те же помидоры? Огромные и сладкие. Не то что у них вырастает тут на огородике. Зелёные сливы какие-то.
Морковка была хорошая, лук — тоже. Тоня посадила и картофель. Но участок был мал, и картофельные грядки скорее напоминали клумбу с красивыми белыми шапками цветов. Интересно, но Вера впервые оценила аромат цветов картофеля. 
— Лизка, ты понюхай, они же духами пахнут, как та дама в Ворошилове, помнишь, я тебе рассказывала, вот так же и пахнут!
Лиза смеялась, убегала: что за глупости — нюхать картофель!

Иногда выбирались в лес. Всё вокруг усыпано цветами: ирисы, белые и синие колокольчики, клевер, жёлтые «собачки», дикие пионы, огромные ромашки. Вместе с мамой собирали ягоды, было много белых грибов. Местные показали им болота с клюквой, морошкой. Но далеко ходить одни девочки не отваживались. Да и мама не велела.
А Григорий Сергеевич вечно был занят. 
Хлопотное дело — руководить лагерем военнопленных, даже и таких дисциплинированных. 
Даже и взнузданных твёрдой рукой «Полковника, господина Исиды».

Вот и август 1947 года. После запоздалой весны лето было ещё в разгаре. В дальневосточном разгаре, конечно. Зато дожди перестали! Но помидоры краснеть и не думали. 
— Ничего, — говаривал папа Гриша, — мы их на зиму такими положим, они к зиме дозреют. Зимой у нас будут свои помидоры!
— Сливы у нас будут, — шептала Вера Лизе. — Зелёные сливы.
Та, прикрываясь ладошкой, смеялась. 

Летом старенький доктор Есикава неожиданно стал учить русские слова. Он рисовал кистью чудесные смешные рисунки и просил Антонину Степановну называть, что это. 
Сначала доктор написал дату. Тоня подумала.
— Сегодня?
— Си-ва-дня…
— Семья, — медленно и чётко произносит Тоня, с удивлением и удовольствием наблюдая, что под ударами кисти доктора на листе бумаги оживает изображение обнявшихся мужчины, женщины и ребёнка. 
— Сем-ма, — старательно выговаривает маленький старичок.
— Дом, — говорит Тоня, увлекаясь игрой. 
На бумаге около семьи возник японский «теремок» с загнутыми кверху углами крыши.
— Дом.
Вот стараниями доктора Ёсикавы мужчина на рисунке дарит сердце смущённой, но улыбающейся женщине.
— Любовь?
— Лубов…
Следующая картинка была неожиданной. Доктор нарисовал толстого весёлого зайца, скачущего по листу куда-то. Потом перечеркнул его и нарисовал лежащее безжизненное тельце с трогательно раскинутыми ушами. А рядом — человек с луком и стрелами. Тоню передёрнуло.
— Убил? 
— Юби-ил…
— Странно. Что это на него нашло? — допытывалась Тоня у Григория Сергеевича.
— Он что, хочет у нас в городской больнице приём вести? И почему с переводчиком не учит?
Григорий Сергеевич пожимал плечами. Он не знал.

Суббота, девятое августа. 
Антонина работает, как и всегда. Завтра — воскресенье, обещала девочкам сходить погулять. Но столько дел… Постирать и приготовить на неделю.
Ничего, всё успеет. Сегодня уйдёт пораньше. 
Ближе к вечеру, когда Тоня уже собралась домой, к ней зашёл переводчик с приглашением заглянуть к доктору Ёсикаве. Недоумевая, что за срочность такая, она пошла в приёмный покой. Привычно скинув туфельки у двери и оставшись в белых носочках, прошла в приёмный покой. 
Её приветствовали двое. Доктор и «господин Исида». Намётанным глазом Тоня определила, что доктор смущён сверх меры, а тот, второй — чернее ночи. Тоню просто с головой захлестнула волна тягучего ужаса. Что случилось?
Повинуясь мановению руки «Полковника», переводчик выскользнул на улицу. «Господин Исида» жестом предложил Тоне подойти к хорошо ей уже знакомому маленькому столику.
Доктор мягко опустился на пол перед столиком. Сел в традиционной японской позе на пятки. «Полковник» как-то судорожно расстегнул пуговицу нагрудного кармана френча и вытащил… небольшую истрёпанную по краям фотографическую карточку. Кинул на неё зовущий, тоскливый взгляд. Положил на стол и отошёл к окну. Встал там спиной к ним, ссутулившись, заложив руки за спину.
Тоня разглядывала карточку. 
На фоне цветущего дерева стояли трое. Впереди — «господин Исида». Тоня с трудом узнала его в этом исполненном радости и довольства человеке. Чуть позади него стояла красивая японка в изящном европейском костюме и шляпе. Длинные волосы женщины были забраны в низкий пучок на шее. Рядом улыбалась хорошенькая девочка в кимоно. В руках она держала крохотный зонтик. От фотографии веяло семейным уютом. 
Доктор ревниво переводил взгляд с фото на Тоню. Ждал, чтобы оценила. Потом достал стопку своих картинок, глянул. 
— Сем-ма.
Тоня кивнула, что поняла.
— Лубов.
Опять кивок. 
Тоня осознала, что приближается что-то невыносимо ужасное, ей захотелось оставить эту комнату со сгущающейся тяжёлой атмосферой, выскочить на воздух… Но она слушала дальше.
— Нагасаки, дом. 
Тоня не хотела знать. Защищаясь от неизбежного, она выставила вперёд обе ладони, качала головой, но доктор гнул своё.
— Юби-ил…
— Их убили… — Голос Тони задрожал. 
Она больше не могла выносить того, что тут происходило.
— Си-ва-дня…
— Сегодня?
Доктор положил поверх стопки знакомых картинок новую. На ней кудрявился похожий на гриб… взрыв? 
Только тут Тоня поняла.
— Ядерная бомба, — помертвелыми губами молвила она.

Сегодня было 9 августа 1947 года. Два года назад, 9 августа 1945 года мир ужаснулся второй атомной бомбардировке японского города. Теперь — Нагасаки. 
Тоня вскинула глаза на фигуру у окна. Ей показалось, что плечи мужчины вздрагивают от сдерживаемых рыданий. 
Это был предел. Умоляюще сложив руки перед собой, с побелевшим лицом и слезами на глазах Тоня поклонилась доктору и выскочила из комнаты.
Домой, домой!
Доктор смотрел ей вослед. Теперь она всё знает. Как правильно она всё поняла, какое горе, ужас и сочувствие отразились на её лице. Как тонко она поступила, не сказав ничего. Любое слово звучало бы фальшью. Такая трагедия! 
Тонечка еле дождалась прихода Григория Сергеевича.
— Гриша, Гриша, мне всё рассказали! У «Полковника» американцы сожгли всю семью в Нагасаки! Атомной бомбой! Сегодня у него день траура по погибшим. Вот почему он тебе помогает. Он сделал выбор между американцами и русскими. 
Тоню просто трясло.
— Тося, Тося, ну же, успокойся! 
Григорий Сергеевич обнял жену. Она прильнула к нему, ища утешения от всех ужасов и мерзостей этого страшного и жестокого мира. 
— Гриша, милый, мне его так жаль, так жаль… Ох, Гриша. Как подумаешь, что он испытал, когда узнал, что жена и дочь… Что весь город за мгновение… —всхлипнула она.
— Тоня, это война. Поганая война. Вот сидела бы Япония тихо, не было бы и этих смертей. Сами на рожон, черти мелкие, полезли! Ну, не плачь, не плачь, родная моя, дорогая, Тонечка… Мы вместе, мы всё прошли и пройдём всё, что нам выпадет. Мы будем жить. Мы всегда будем вместе.
— Вместе. Всегда. Обещай мне!
— Я обещаю.
— Гриша, он её фотокарточку в кармане носит, прямо на сердце, как и ты носил! — прошептала Тоня своё сокровенное и опять разрыдалась. — Как и ты…
Гриша молча крепко-крепко прижимал Тонечку к себе. Никто не сможет отнять её у него! 
Никогда!

Летняя ночь августа 1947 года. Все спят. Тонечка сидит у окна и смотрит в звёздное небо. Сорвалась и упала звезда. Тоня успела загадать. Их с Гришей бесконечно долгую любовь. 
Жизнь. 
Детей и внуков. 
Хватит ли на всё это одной звёздочки?

Репатриация японских офицеров

Земле на грудь
Камнем ненависть давит.
Но она не всесильна. 

Наступало время туманов и осенних штормов. 
Заштормило и в жизни Мусенковых. 
Сначала на горизонте показалось маленькое облачко, казалось бы, ничего не предвещающее.
В один из последних дней октября Григорий Сергеевич пришёл мрачный.
Он отмалчивался до ночи. А когда девочки уснули, тихо сказал Тонечке:
— Всё. «Наших» японцев репатриируют. Мне прислали приказ сворачивать лагерь и готовить «контингент» к отбытию в Японию. Их отправляют сначала в транзитный лагерь военнопленных. Туда за ними придёт американский корабль. 
А я сдаю дела. Теперь это ответственность начальника управления лагерей по нашему району. Тебе тоже скоро сдавать дела. Готовься. 
— Как? Так скоро? 
— Это тебе кажется скоро. А им — это долго. 
— Но, Гриша, ты же сам мне говорил, что их так хорошо содержат, чтобы они хорошо работали и восстанавливали наше хозяйство! Чтобы не жаловались. Не обижались на нас. Да «наши» и не обижаются… Работают…
— Тоня, по соглашению между нашей страной и американцами мы должны в год отправлять в Японию 50 тысяч человек. Наш лагерь попал в список репатриации 1947 года. 
— Гриша, куда же их? В Ванино?
— Ну что ты, Тонь. Их отправляют в транзитный лагерь, что в порту Находка. Тот, рядом с Владивостоком. Поедут по железной дороге от Ванино до Владивостока. Там их и ждёт корабль. А мы ещё на неделю-другую задержимся. Нужно сдать дела. Ты проследи, чтобы всё было у них в порядке. Одежда, питание и полный комплект медикаментов. Здесь мы за это головой отвечаем. 
— А когда они поедут?
Григорий Степанович сказал — когда. Это было скоро. В ноябре.
У Тони странно «ухнуло» сердце. Опять уезжать, опять новые города… Неизвестность тяготила. 
И она спросила наболевшее: 
— А потом мы — куда?
— Мне выдано предписание — Владивосток. Надолго? Не знаю. 
— Завтра будет объявлено по лагерю. Начнутся сборы. Работы много. Готовься.

Назавтра лагерь кипел. Шли сборы. Антонина Степановна была сразу в ста местах одновременно. Обеспечивала, выдавала под роспись, договаривалась. Она была рада за «подопечных». А о себе грустить некогда было. 
Да и где наша не пропадала! 
Уладится всё как-нибудь.
— Видишь, Гриша, — говорила она мужу дома, — всё хорошо, и я оказалась права. Скоро их отправят домой. А ты на какой-то ужас намекал.
Григорий Сергеевич отмалчивался. Он был очень рад, что ответственность за транспортировку, обеспечение и качество вагонов уже не его «епархия». Многочисленные комиссии — это головная боль начальников управления лагерей МВД. И им отвечать за жизнь и здоровье репатриантов в процессе переезда.

Удивительно, но «свернуть» лагерь удалось в срок. 
И настал тот час, когда колонна военнопленных японских офицеров выстроилась на лагерном плацу в последний раз. 
По желанию «отбывающих» прошло даже нечто вроде «митинга». С одной стороны, собрались все русские работники лагеря: охрана, бухгалтерия, представители городской администрации. Впереди стоял Григорий Сергеевич. Сбоку скромно примостилась и Тоня. 
Напротив них разливалось море раскосых жёлтых лиц. По большей части — молодых. Глаза сверкали. И не только радостью отбытия на родину. Туманились слезой. 
Странно это показалось Антонине, но многие плакали, не скрываясь, как будто им было жаль покидать эти места, этих странных, но сочувствующих русских. 
Вперёд вышел «Полковник, господин Исида». Он произнёс «благодарственную» прощальную речь. Потом подошёл к Григорию Сергеевичу, и они оба поклонились друг другу, прижав руки по бокам. Рукопожатия не было. 
Потом оркестр заиграл, и колонна тронулась в долгий путь. 
Пока — до железнодорожной станции Советская Гавань-Сортировочная. А там — в поезде до Владивостока… 
И — домой!
Антонина проводила взглядом уходящие ряды ушанок, телогреек. Ботинки лихо отбивали шаг. 
В добрый путь!

Лагерь опустел. 
Как оно всегда случается, возникло странное чувство полной опустошённости. Когда бродишь бесцельно, голова звенит лёгкой грустью, а ноги живут своей жизнью и несут тебя, куда глаза даже и не глядят. 
Неожиданно Тоня увидела, что стоит перед знакомой дверью. 
Опустевшая больничка…
Толкнула дверь, вошла в приёмный покой.
В середине покоя стоял тот маленький столик.
А на столике лежал красиво упакованный маленький свёрток. Рядом стояла сложенная из бумаги фигурка зайца. 
Странно ухнуло сердце…Тоня подошла к столику. На свёртке коряво было выведено её имя — «Тони-сан».
Она аккуратно развернула и… от неожиданности выронила из рук прямо на стол… фотокарточку. 
На ней улыбалась счастливая семья «Полковника, господина Исиды»!

— Гриша, зачем это он? Это же его сокровище! Как он мог! 
Григорий Сергеевич хмуро глянул на фотографию. 
— Это плохой знак, Тоня. Хорошо, что теперь это не моя ответственность. 
— Ты о чём? Не пугай меня…
— Подождём известий. 

Тоня спрятала фотокарточку подальше. Было больно смотреть на неё и знать, какой страшной смертью умерли эта красивая женщина и девочка с длинной, очаровательно подстриженной чёлкой. 
Это сделали американцы. Не должны были, не было им никакой нужды заставлять два японских города гореть в атомном огне. 
Но бомбы улетели вниз... на ничего не подозревающие города.
Гриша говорил, что один из самолётов носил имя матери пилота, а на сброшенной бомбе было написано «малыш». 
И вот, сгорели, испарились и эта японка, и её прелестная малышка… 
А теперь американский корабль повезёт их мужа и отца на родину. 

Сколько цинизма в жизни!

В опустевшем лагере пока оставалась и работала бухгалтерия, охрана исполняла положенное, охраняла имущество и строения. Наконец Григорий Сергеевич передал дела начальнику управления лагерями, а Антонина Степановна отчиталась перед комиссией. Составили приёмо-сдаточный акт. 
Билеты были забронированы, дата отъезда назначена. 
Накануне друзья приходили попрощаться. К Лизе и Вере набежал целый «полк» подружек. Стесняясь и смущаясь, пришли проводить Веру огорчённые «ремесленные». Дети потоптались-потоптались, повздыхали, а потом затеяли догонялки на дворе, играли и в ручеёк. Вера на месте не стояла, мальчишки старались выбрать её в пару. Было так весело, но грустно…
А в доме, где собрались взрослые, Евлампий Петрович сыпал свои «значить» и всё напутствовал отъезжающих. Знакомые из военного городка шумно прощались, просили писать. 
Лиза уже бережно упаковала свои бумажные фигурки. И тот последний дар её друга «господина Исиды» — зайца. Лизе сказали, что это называется «оригами». Теперь она всё твердила это слово, чтобы не забыть. 
Вещи были уже собраны, и дом стоял чистый и какой-то отстранённо-чужой, будто столько времени и не был он их тихой гаванью, не обнимал их, не согревал, не утешал в печалях, не веселился вместе с ними на радостях. 
Ждали выделенную легковушку, чтобы доехать до железнодорожной станции. Сидели, как говорится, «на чемоданах».
Но прямо перед отъездом Григория Сергеевича зачем-то опять вызвали в город в Управление лагерями. 
Вернулся он сам не свой. 
— Что, Гриша? — кинулась к нему Тоня.
— То, чего я и боялся. Пришло известие из Владивостока, что некоторые японские офицеры, в том числе многие из нашего лагеря, покончили жизнь самоубийством, когда поднялись на борт американского корабля. Прямо на палубе взрезали себе живот. Говорят, столько крови стекало с борта.
— А «Полковник»? — пролепетала Тоня, бледнея.
— Он будто бы знак дал. И показал пример. Я же этого боялся! Мне об этом говорили! Я всех предупредил, чтобы не допустили! Но всё произошло уже не в нашей юрисдикции — на борту американского корабля. Что наши могли с этим поделать?
Тоня зажала рот обеими руками, чтобы не закричать от ужаса. Их с Гришей «подопечные» японские офицеры, которые так веселились в Новый год, которые с таким удовольствием клеили ёлочные игрушки и представляли «театр» — эти люди убили себя! Да что же это! Зачем? Они же ехали домой! Домой из плена!
— Зачем? Зачем, Гриша? — задохнулась Тоня…
— Это их самурайская честь. Они должны были это сделать, чтобы не «потерять лицо». У нас все были офицеры из «хороших семейств» с историей и традициями. Во-первых, они попали в плен. Во-вторых, они сотрудничали с нами. В-третьих, думаю, потому, что корабль был американский. США разбомбили два города, сожгли и заразили радиацией чёртову прорву народа в Японии, а теперь «оказывают услугу»: везут домой из русского плена! Черти! В-четвёртых, думаю, у них там всё было расписано заранее. Кто умирает, кто сопровождает домой тела умерших и очищенных смертью. И неизвестно ещё, что сделают над собой те, кто привезёт и похоронит товарищей в родной земле. А «Полковник» — ему вообще другой дороги не было. Он же не исполнил приказ имперского генерального штаба сложить оружие. Продолжал сражаться. Что там с ним сделали бы? Я не знаю. 
Он выбрал этот проклятый «путь чести». Теперь его похоронят с почестями в семейной усыпальнице. Надеюсь.
— Знаешь, Гриша, грех его лежит на правительстве Японии: зачем связались с Гитлером, зачем внушили японскому народу, что они выше всех, а остальные — просто грязь под ногами! Вот и заморочили людям голову. Сколько преступлений, сколько смертей… А потом тот народ-то и предали. И на американцах — грех! Ох, какой великий грех! Ядерную бомбу бросить, да не одну! Так что ставила за упокой и буду ставить!
Так упрямо заявляла Тонечка. 
А Григорий Сергеевич ей не препятствовал, только просил, чтобы не особо о том рассказывала. 
Да Тоня не из болтливых.

Библиография

1. Военно-исторический журнал (издание МО РФ), 02.08.2023г. Проблемы содержания японских военнопленных в Хабаровском крае в 1945—1946 гг.
2. Журнал Культурология. РФ. Японские военнопленные в СССР: как жилось им в советских лагерях, и чем они помогли стране советов.
3. Александр Козлов, старший научный сотрудник лаборатории истории и археологии СВКНИИ ДВО РАН. Японские военнопленные на Колыме (1945—1949)

На обложке: оренские книжки и ордена деда Гриши