Предисловие

Моя бабушка, Антонина Степановна (в девичестве Краснова) происходит из семьи потомственных казаков, перебравшихся на Дальний Восток с первой волной казачьего переселения. В её доме часто рассказывали истории, связанные с этим событием, рассуждали о жизни и службе казаков на новом месте, пели казацкие песни. Её дед — есаул — мой прапрадед, за боевую доблесть был удостоен личного дворянства.

Отец Тони, мой прадед, служил старшим проводником на КВЖД. Моя бабушка вышла замуж против воли своих родителей за курсанта Владивостокской высшей пехотной школы (1932 г.), пограничника Григория Степановича Марусенкова, родом с Брянщины. С 1932 по 1937 молодая семья жила на Сахалине. С1938 г. моего деда перевели охранять рубежи родины в Приднестровье — Бельцы. Там семья и встретила Великую Отечественную войну. Тоне с дочерьми удалось бежать и эвакуироваться во Владивосток к матери. Путь их занял пять месяцев. Григорий участвовал в боях и с честью вывел на соединение с Красной Армией сводный отряд бойцов численностью до батальона. Геройски воевал. За боевые заслуги награждён орденами и медалями. С 1944 г. Григорий — старший преподаватель тактики в Ленинградской Высшей пограничной школе в г. Каменец-Подольском. Затем направлен обеспечить охрану тульских шахт в Донском. А с 1946 по 1947 года назначен начальником лагеря для военнопленных японских офицеров в Советской Гавани… Жизнь вела вдаль через тернии и буераки, но везде светила и спасала эту семью путеводная звезда настоящей любви. Я храню ту самую карточку, что дед всю войну носил «в кармане маленьком» своём. На ней лукавая красавица — моя бабушка — дедов оберег и талисман. Эта повесть — собрание семейных преданий, воспоминаний и задокументированной истории тех лет, радостей и бед той, теперь уже далёкой эпохи. Это жизнь без прикрас.

Советская Гавань 1946—1947 года. Будни лагеря для японских офицеров

Антонина Степановна оказалась не совсем уж новичком в порученной ей работе. Она и сама удивилась, как ловко сумела принять склад, как скоро вошла в курс дела. Принять заявки, обсчитать их, выписать продукты по норме, проверить наличие одежды на складе — тысячи дел легко, как бы играючи вершила быстрая Тоня. Григорий Сергеевич и сам не ожидал, что у его жены такая рабочая хватка. Два дня — и на складах всё переписано и учтено. А Тоня летает с охранником и японцем-переводчиком, проверяет столовую и закладку продуктов на завтрак, обед и ужин. Дотошное соблюдение необходимых инструкций Тоня приняла как вызов себе. Раз положено — так и будет! 
Лагеря для военнопленных японцев обеспечивались и курировались Международным Красным крестом. От Григория Сергеевича требовалось создать безукоризненный порядок. Распорядок жизни для военнопленных в лагерях МВД выглядел так.

1. Подъём — 6.00
2. Перекличка — 6.30
3. Завтрак — 7.00
4. Вывод на работу — 7.30
5. Обеденный перерыв — 14.00—15.00
6. Окончание работы и ужин 19.00 — 20.00
7. Вечерняя поверка — 21.00
8. Отбой ко сну — 22.00

— Гриш, а эти проверяющие из Красного креста, они сурово спрашивают? Или не очень? 
— Да Бог их знает, может, и не приедут к нам совсем.
— Нет, Гриш, лучше всё привести в порядок, как нужно.
Тонечка теперь просто молилась на «инструкцию». Жила по ней. Как стихотворение затверживала нормы продуктов, положенные в день на одного военнопленного японского офицера. Это же теперь их с Гришей подопечные.
Писала матери:

«Не поверишь, но нормы на человека даны такие богатые! Одного рису в день — 400 грамм! А ещё хлеб, соя, крупы, жиры, овощи! Всё это мы им выдаём на кухню. Повара там — только японцы. Русских нет. Вроде бы много еды, три раза в день хорошо кормят их в столовой. А они, странные люди, всё равно такие ужасы едят! Теперь картофель местные выкопали, так эти “наши” японцы ботву собирают, перетирают и лепёшки пекут. А лягушки! Пока ещё болотца не замёрзли, ловят лягушек. В лагерь притаскивают и жарят! Меня чуть не вывернуло, как увидела однажды». 

Тоня отложила ручку и задумалась. Да, удивительно велик и разнообразен рацион японского пленного офицера. Перед ней лежал листок с инструкцией.

Таблица I.5
Норма № 1 суточного довольствия военнопленных рядового и унтер-офицерского состава и норма № 2 для общегоспитальных больных военнопленных японской армии.

​

​

Григорий Сергеевич в своём качестве начальника лагеря довёл до сведения её как завхоза: прислали распоряжение выдавать их «контингенту» продукты по Норме № 2, потому что все — офицеры. Войсковая «белая косточка».
Хорошо обеспечены японцы и одеждой. Тоня проверила наличие на складах шапок-ушанок, полушубков, тёплого белья и, особенно, обуви. Осенней. И для зимних холодов. 
Вот как будто они не военнопленные, а больные, на санаторном лечении.
Даже обидно! 
Японцы воевали на стороне Гитлера, значит, все поголовно были фашисты. А теперь мы их так содержим, они сыты и тепло одеты…
А победители… Наши обычные советские люди падают в голодные обмороки и одеты в такое рваньё! Даже стыдно бывает перед… перед военнопленными! 
И не только здесь, в Совгавани, такое положение. Уж она-то, Антонина, много повидала. Помотала их жизнь. Везде люди не живут, а выживают. Да ещё среди развалин.
Как же так получается? 
Если пересчитать паёк их «подопечного офицера» на текущие цены продуктов, то выходит — у обычного совгаванчанина зарплата должна быть раз в шесть больше, чем теперь. И то только чтобы питаться как пленные японцы! 
Дочки рассказывают Антонине, что семьях их одноклассниц едят — Тоня непроизвольно передёрнулась, вспоминая: отруби, даже не хлеб. 
Некоторые взрослые и дети дошли до дистрофии. Антонина вспомнила, как Вера, ужаснувшись виду некоторых одноклассниц, стала потихоньку подтаскивать еду из дома — отдавала в школе особенно несчастным. Тоня видела это, но дочь не останавливала. Понимала. Сама переживала.

Так кто кого победил? 
Быстро затолкнула Антонина эту мысль туда, откуда она и выпорхнула. С такими мыслями — беды не оберёшься. Не её это дело — размышлять. Её дело — чётко исполнять! 
И всё тут. 

Новая работа была совершенно незнакома и для Григория Сергеевича. 
Но за доверенное дело он взялся горячо. Как везде и всюду — заботился о личном составе, пусть даже это были военнопленные японцы. 
Силами заключённых достроили бараки, в бараках были сложены печи. Наладили помывочно-прачечные пункты. 
Заработала и пекарня. 
Он обеспечил бесперебойное снабжение и питание согласно нормативам. Готов к проверке.
И укомплектованность медицинского блока тоже была полнейшая. Но это всё присылал Красный крест.
Тоня поразилась, в первый раз пробегая глазами списки лекарств и медикаментов. Они поступали ей на склад по линии Красного Креста. Антонина тут же по ведомости сдавала их все в амбулаторию и больничку при лагере. Врачи и медбратья там тоже были — исключительно японцы. 

«Полковник — господин Исида»

Тучи закрыли всё. Что зреет у них внутри?
Кто может сказать? 

С больничкой этой у Антонины была связана неприятная история, заставляющая её внутренне сжиматься от стыда за своё поведение. Правда, эту неловкость она допустила по незнанию — не знакома была Тоня с японскими обычаями. 
А дело было так.
В первую неделю своей работы, когда смущение от новизны естественным образом сменилось некоторой самоуверенностью, что она всё уже знает, Тоня решила сама «сбегать» в больничку, предложить доктору «принять» медикаменты по списку, а на самом деле — познакомиться. Доктор — везде знакомство необходимое, особенно когда обе дочери простыли при переезде.
Решила, ну и побежала. Переводчик был при ней. Какие тут проблемы?
В свои тридцать три Тонечка была как куст пионов в июле. Пышно расцветший и сверкающий свежестью лета. 
Причёску «корону» она сменила на «корзинку» на затылке. Корзинка из кос тяжело оттягивала голову назад, придавая статной Антонине царственности. Мягкость и округлость её движений радовали глаз, вокруг неё был ореол доброты и женственности. Но при этом проглядывала эдакая «изюминка», пикантная живость характера, интригующая, притягивающая и чарующая.
Грубость и Тонечка — вещи несовместимые. Поэтому Тоне всегда и везде легко и естественно удавалось расположить к себе совершенно разных людей. И важную театральную даму в Ворошилове, и старого поселенца-учителя в поезде, и местных в Молдавии, а теперь вот — японцев. Все попадали под обаяние её натуры. 
Итак, найдя предлог познакомиться с доктором лично, Антонина впорхнула в больничку. 
В приёмном покое никого не было. Не обращая внимания на кучку обуви у порога, Антонина пролетела дальше. 
Кабинет доктора? Шагнула в отворённую дверь и застыла на месте. 
В маленькой комнатке, на чисто вымытых, просто отполированных досках пола лежали циновки. Стоял низенький столик, на нём Тоня заметила удивительную деревянную доску для какой-то игры. С двух сторон от столика как-то на пятках сидели два человека. 
Один был в белом халате. Доктор. 
Другой — довольно крупный, незнакомый Тоне японец. Короткий седой «бобрик», круглые очки, аккуратные усики, офицерский мундир без знаков отличия. Его начальственная важность и ясно ощущаемая внутренняя сила, казалось, заполняли собой всю комнату. Подавляли.
Незнакомец держался прямо, «как аршин проглотил». Он спокойно сидел, уперев руки в колени, и с высокомерно-скучающим видом ждал, когда его противник сделает свой ход. 
Доктор, который тряс небольшой мешочек, резко выкинул кости. Он сидел на гораздо большем расстоянии от столика, спиной к двери. Сосредоточенный на игре, доктор не заметил появления Антонины. Со вздохом разочарования старичок глянул на выпавшие кости и, униженно согнувшись чуть не пополам, придерживая одной рукой рукав халата, чтобы не нарушить расположение камушков на доске, сделал свой ход. Тут, подняв глаза на своего визави, он увидел в лице того — нечто. 
Обернулся. 
Оба теперь смотрели на Тоню.
В такие моменты замечаешь всё. 
И то, что оба сидящих на блестящем чистотой полу игрока были в белых носках.
И то, что Тоня, забежав с улицы, оставила туфлями следы осенней непогоды на этом безупречном полу.
И то, что переводчик потому задержался, что разувался у порога, и теперь спешил к ней.
И то, что старенький доктор несколько испуган.
И то, что тот, другой, пристально глядит на неё, залившуюся краской от смущения и неловкости. Глядит узкими щёлочками черных глаз, более похожих на провалы в пропасть. Породистое лицо его ничего не выражало. 
Этот страшный человек бесстрастно глядел на неё или сквозь неё? 
Оба японца вдруг оказались на ногах, стояли перед ней. Доктор — чуть согнувшись, тот, другой — величественно и непринуждённо. 
Переводчик сказал что-то (Тоне показалось, прозвучало её имя), получил ответ и перевёл: 
— Доктор Ёсикава счастлив познакомиться с Вами. И представляет Вам полковника — господина Исиду. 
Оба японца склонили головы. Здоровались.
Антонина тоже кивнула. И умоляюще глянула на переводчика. Тот затараторил что-то, видимо, рассказал о деле, что привело заведующую хозяйственной частью сюда и прервало столь занимательную игру. 
Доктор кивнул, соглашаясь, и жестом пригласил Антонину пройти в первую комнату. 
Второй и не думал идти с ними. Он ещё раз изящно поклонился, теперь в прощании. Тоня опять кивнула. И вышла, чувствуя на себе тяжёлый взгляд.
Быстро пройдя с доктором на склад и передав ему под расписку медикаменты, Тоня убежала к себе. 
И расплакалась. 
Надо же так опростоволоситься! 
Забыть, что японцы разуваются в помещении. 
Запачкать такие чистые полы! 
И этот человек, кто он? Почему так важно и высокомерно ведёт себя? 

Антонина еле дождалась вечера. И узнала от мужа, что познакомилась с самым главным из японских офицеров лагеря. 
Григорий Сергеевич не был особо доволен «ляпом» жены, но и не ругался, понимал, что так вышло случайно. Но попросил впредь быть осторожнее и сдержаннее.
— Гриша, а что это за полковник? Он держит себя на целого генерала. 
— Тося, конечно, он не полковник и никакой не «господин Исида». Но мы согласились так его звать. А его настоящее имя и звание — тебе это знать не нужно. 
— По нему видно, что он знатного роду, перед ним доктор просто пресмыкался. 
— Тоня, пойми, тут у них свои порядки. И всё своё. И повара, и врачи, и начальство.
— Что? Что ты говоришь, Гриша! Это ты у них начальство! 
Григорий Сергеевич помолчал. Подумал.
— Тоня, «Полковник», этот «господин Исида», здесь, в лагере, вроде самого главного генерала. При нём и его «штаб» есть. Из офицеров. Он получает от меня распоряжения, но сам распределяет, куда кому отправляться, сам вершит свои порядки, и только, — Григорий Сергеевич поднял палец вверх, останавливая возмущение жены, призывая её к молчанию. — Только есть обязательное условие: работы все выполняются точно и в срок, в лагере тишина и порядок, никаких происшествий. Вот такие дела. Ты пойми, они же не просто взяты в плен в бою, они оказались сданными нам в руки их собственным императором Хирохито. Их собственным генеральным штабом. Приказом о безоговорочной капитуляции от 14 августа 1945 года. И Квантунская армия, и их Экспедиционная армия в Китае на территории Советского Союза не воевали. Хотя могли, конечно. Но японцы завязли в Китае и не дошли до нас. А иначе, — тут Григорий Сергеевич, передёрнулся, — иначе воевать бы нам не только на западе с Гитлером, но и на востоке с миллионной японской Экспедиционной армией, и с семисоттысячной Квантунской армией. Понимаешь? Китайская народная армия им не дала того сделать. Не пропустила их на север Китая к нашим границам. А теперь, когда японцы сдались нам, они будут на нас работать. Строить. Восстанавливать. Добывать лес и на рыбных промыслах. Работать везде, куда их повезут. Сама же видела, одни женщины и старики в материковой части СССР. Так пусть теперь немцы и японцы пленные работают! А «Полковник» нам только в этом помогает. И пусть будет так. 

Антонина переживала. 
Но справилась. Стала осмотрительнее и умнее. 
Однако «Полковник, господин Исида» не давал о себе забыть. Когда по делам службы Антонина бывала то здесь, то там, случалось, как из-под земли он вырастал перед ней. Всегда утончённо вежливый, он довольно низким для японца голосом осведомлялся, всё ли идёт в хозяйственной части по плану, не нужна ли его помощь. 
При этом он никогда в глаза ей не глядел. Смотрел мимо собеседницы. Лицо его всегда оставалось бесстрастным. 
Антонина отвечала через переводчика, что всё идёт как надо. Благодарила за внимание к делам хозяйственной части. Покланявшись друг другу, как два болванчика, они расходились по своим делам. 
Но Тоня шестым чувством понимала, что неспроста «господин Исида» столь любезен. В его присутствии, обычно живая и весёлая, Тонечка как-то подбиралась. Что-то неприятное и особенное — и тянуло ей душу, и сковывало по рукам и ногам. А «господин Исида», скорее всего, тоже это чувствовал. И, по всей видимости, его такое положение вещей не радовало. Но он упорно продолжал свои «визиты вежливости». 
Тоня жаловалась мужу:
— Ну что он — как проверяет меня…
— Да наплюй ты, Тось, — говорил Григорий Сергеевич, — человек должен порядок держать, вот и держит. 

Не могла Тоня рассказать мужу, что углядела она нечто иное в чёрных и невыразительных глазах «господина Исиды». Какие-то сполохи тёмного огня мерцают в них, когда он нарочито небрежно задаёт свои обычные вопросы, привычно глядя как бы сквозь неё. Теперь Тоня старалась лишний раз из своей конторы или склада не выходить.
Через несколько недель её «затворничества» величественный «господин Исида» внезапно появился у неё в каморке. 
Дело было в том, что японские офицеры были, как сказал в поезде Евлампий Петрович, «рукодельны до чрезвычайности». И наладились они мастерить куколок. Вернее, ёлочные украшения. Из простой соломы и лоскутков, из серебряных обёрток от чая, из всякой мелочи могли они «слепить» волшебство! Человечка или зверушку, или вообще непонятно что, но красиво! И нарядно. Да ещё покрывали клеем, жидким стеклом, на манер лака, чтобы держалось лучше и блестело притом. Лучше заводских игрушек казались они Тоне. 
И вот эти украшения японцы сдавали ей на склад. 
Такая была договорённость: они тешат душу, мастерят, но пойдёт это на Новый год, на школьную ёлку. 
В очередной раз принесли игрушки. И вместе с тем японцем, кто обычно сдавал ей ёлочные украшения, пред Тоней теперь стоял и «господин Исида». Антонина нервно приняла партию украшений. Офицер сдал игрушки, ушёл. Но «господин Исида» медлил. 
Обычно в своей «конторе» Тоня обходилась без переводчика. Не было его и теперь. 
И у Тони сдали нервы. Она вышла из-за стола и, в упор глядя на «господина Исиду», гневно выпалила:
— Что вы ходите за мной! Я — мужняя жена, и ваше поведение просто неприлично! Перестаньте! 
И добавила, уже на полтона ниже, своё любимое: 
— Уймитесь…
Он всё понял. Блеснув глазами, быстро поклонился, вышел. И с тех пор более Антонину не смущал. Иногда она ловила его косой взгляд, когда они с Григорием Сергеевичем шли домой мимо больнички. Но с тех пор этот взгляд уже потерял свою власть над нею. 

Советская Гавань

Будни и праздники японских военнопленных офицеров. Григорий Сергеевич обеспокоен

А жизнь в лагере для военнопленных японских офицеров шла своим чередом.
Они старательно и много работали на заготовках леса, стройках города и в иных местах, откуда приходила разнарядка. Сам «господин Исида» никуда на работы не ходил, его обычным местопребыванием был тот кабинет в больнице. При ней формально он и числился. Но дисциплину в лагере держал железную. 
Тоня удивлялась такой готовности японских офицеров исполнять то, что им приказывают. Ей даже казалось, что японцы получают здесь от плодов своего труда несказанное удовольствие. Если посмотреть, как они возводят деревянные «теремки» вокзалов или кладут кирпичи новых зданий на Приморской улице. 
И вот что странно — вовсе не помышляют о побеге.
Ежедневно отряды японцев выходили в сопки заготавливать лес для лесозавода. Конвоиров при загототрядах было всего один-два человека, скорее для порядка, чем для пресечения побега, потому что из лагеря пленные японцы не убегали. 
И не пытались. 
Ни один человек. 
Ни разу.
А почему? 
И то, что окружающая местность была — море, лес, сопки, болота, только часть ответа. 
Существовал свой секрет. Чисто японский. 
Лагерь был построен по большей части для офицеров. А по их законам чести — при опасности пленения — офицерам следовало пойти дорогой «правильной смерти», совершить «сеппуку».
По самурайскому кодексу «бусидо» предписано всегда лучше смерть, чем позор и презрение. Хотя стоит признать, что прибегали к этому, ужасному на европейский взгляд, действу лишь в крайних случаях: или полное поражение в бою, или вас окружила вражеская армия и собирается взять в плен, где будут пытать и унижать. В таких случаях «харакири» или «сеппуку» даже могут оказаться лучшим вариантом, ведь тогда тебя ждёт лишь быстрая и относительно безболезненная смерть. Но это, как показала практика, только в теории.
В действительности же — под рукой Григория Сергеевича теперь был целый лагерь офицеров. Как он уверил себя — презревших эти средневековые правила. Презревших, но и стыдившихся того. 
Как хотите, но казалось Григорию Сергеевичу, что они вовсе не жаждут вернуться в Японию после пребывания в советском плену. 
Они же «потеряли лицо» — так рассуждал он. Но беспокоился очень и ловил мельчайшие знаки — как бы чего не случилось в возглавляемом им лагере. 
Пока всё было тихо и спокойно.
До назначения Григория Сергеевича в должности исполняющего обязанности начальника лагеря был другой человек. И при нём дела иногда доходили до смешного, что греха таить. 
Русские конвоиры, заторопившись назад в лагерь, «забывали» иногда в горах пару десятков японцев — заготовщиков леса. А потом, обнаружив свою промашку, но махнув на это рукой, запирали до утра ворота лагеря. Вот тогда обиженные и возмущённые японцы сами шли к этим воротам и дубасили в них, требуя впустить их в лагерь. 
На следующее утро начинался административный скандал. 
Японские офицеры «катали кляузу» на нерадивость конвоиров, ненадлежащее исполнение русскими своих обязанностей по содержанию и охране вверенных им военнопленных! 
И особо отмечался жалобщиками пропущенный ужин. Ну, это уже вообще форменный конец света!
Однако с приездом Григория Сергеевича подобные инциденты прекратились. Жизнь в лагере пошла-покатилась в своём размеренном и предписанном ритме. Рабочий день японцам был установлен распорядком. А вечера принадлежали им безраздельно.
Они завели свой оркестр и усердно репетировали старинную пьесу в собственном «театре» по типу Кабуки. Нижние чины и обслуживающий японский персонал мастерили костюмы для представления. 
— Гриш, а ты не того? Не слишком с ними мягок? С «подопечными» нашими? Ты что, обязан учитывать календарь и их японских праздников тоже? В праздники они что? Не работают? Вот же, на тебе! Оркестр, театр японский завели, ничего себе — трудовой лагерь для военнопленных! Трудятся с театром… и под музыку! Только не в праздник, ни Боже мой!
Так сердилась Тоня.
— Военнопленных офицеров, Тося. Ты не злись, ты пойми, тут не солдатский лагерь, тут не унтер-офицеры, тут потомки самураев у нас. И, знаешь что, я побеседовал кое с кем…
— С «господином Исидой»?
— Нет, он со мной выходит на разговор только по работе и разнарядкам. Да, ещё если об истории или литературе — он эти темы любит. Чуть малейший повод, сразу заводит о древности и культуре Ямато. Видел я эту культуру, да и ты видела, тьфу, ты, господи, не с фасада, с задов… С задов голых и видели. На Сахалине. Вспомнить противно. А фасад у них такой изящный: самураи, гейши, стишки… А что они творили? В Китае и на Сахалине? Я тебя спрашиваю? Что! Как говорил Суворов? «Вежлив бывает и палач».
— Гриша, не заводись, уймись ты. Да, я понимаю. Вежливые-вежливые, а сами опыты медицинские на живых китайцах делали, людей миллионами убивали. 
Я понимаю, о чём ты. Фашисты они. Вежливые такие фашисты. Вежливо так иголки под ногти загонят или кожу с живого снимут. Но всё равно не заводись. Они теперь под твоей рукой. И с тебя спросят, если что.
— Тось, я не завожусь. Но и ты не путай. Военные преступники содержатся в особых лагерях. У нас только боевые офицеры собраны. И — верно говоришь — с меня спросят. Да… Вот отсюда и пляска… Они тут все самураи. Ты слушай-слушай, мне один человек рассказал. Объяснил, что наш «контингент» между собой себя иногда величает… как это… нечто вроде «живые мёртвые». Вот и думай, что они выкинут, какую свинью мне подложат…
— Гриш, не смеши меня. Хороши «мёртвые», скачут, как козлы, вечерами — гогот в бараках! Шутки шутят, как подростки. Друг другу на плечи залезают и скачут самураи наши, прости, Господи. Театр, опять же, этот! Веселятся они от души, Гриш.
— Думаю, оттого они так и скачут, что конец видят. А лагерь наш им — жизненная отсрочка смерти.
— Да не выдумывай ты всякие ужасы. Спи. Отстроят своё и вернутся домой на родину, эту… как сказал? Ямато. И всего дел-то. А ты выдумываешь трагедии какие-то, как у них в пьесе их... Отработают в сытости и тепле и вернутся домой. К себе.
— Кстати, Тось, у них праздник важный скоро. Они нас на своё представление зовут. 
— С девочками?
— Ага, всех. 
— Вот придёт праздник, там и решим. Всё, спим…

И уснула Тонечка, Антонина Степановна. 
А Григорий Сергеевич всё крутил в уме мысли. 
Размышлял о странной природе человека. 
Вот, казалось бы, хорошие люди «его» японские офицеры. Иной раз ведут себя — ну чисто дети. 
А ведь в душе каждого стоят три заслона. И не пробьёшься через них. Нет такого средства.
Первый заслон — самурайский кодекс. Человек — ничто, а честь — всё. 
Григорий Сергеевич честно пытался разобраться в путях и законах самурайского «кодекса». Но выяснил только, что в зависимости от ситуации один и тот же поступок может быть и честью, и бесчестием. 
И часто даже узы товарищества не удержат от того, чтобы один «друг» другому голову мечом не снёс! Вот же, за сущую безделицу, за слово, взгляд, за то, что случайно оказался свидетелем возможного, только возможного (!) проявления слабости… 
Выходит, дружбы у них в нашем понимании — нет, а есть только иерархия: сложная система подчинения и обязательств. 
Странно-то как. И широты душевной нет и в помине. 
Как там «господин Исида» стишок процитировал… «Душа, узкая, как полочка»?
Всё верно, так и есть. 
Переводчик ему, Григорию Сергеевичу, перевёл значение слов, что, по идее, должны быть нашим обычным «спасибо»: «Мне очень неприятно, что теперь я вам обязан…» Вот что ему переводчик сказал. Вот фраза обыденной вежливости. 
Неприятно им быть обязанными, понимаешь! Ну и в чём тут благодарность?
Ладно, традиции и устои у них особые, островные. «Полковник» ему тезисно историю Японии излагал. 
…Жили они на своих островах, закуклились маленько. Вроде как на поселении жили — не сбежишь никуда. И стояли над ними удельные князья. Как водится, князья дрались вечно, всё власть делили. А простые самураи, чтобы выжить в этой бесконечной мясорубке, научились без рассуждений полностью подчинять себя своим сюзеренам. 
Душу подломили. Внутрь себя ушли. Стали эгоистами и от нормы отошли.
Чуть чего — животы себе вспарывают, чтобы честь соблюсти. 
«Гири»! Честь! 
А какая честь в фашизме?
Вот и второй заслон. 
Если все поголовно — эгоисты и слегка не в себе, то выходит — они целый народ националистов? Фашистов по сути своей, перед которыми другие народы — и не люди, а так, говорящие скоты? 
Гитлер тоже подобное внушил немцам. 
А император Хирохито — японцам. 
Ну, может, и не только он. Как там принято говорить о коллективной ответственности? «Правящие круги»? 
И устроили эти «правящие круги» семь кругов ада китайцам. Миллионами их убивали. 
Переводчик рассказывал, он до призыва с семьёй жил возле рудников. Так их японские власти эшелонами туда китайцев свозили и в рудник спускали, чтобы работали. 
А наверх никого не поднимали. Только кидали туда еду, жалкие подачки. И грозили, если «на-гора» ничего выходить не будет — пустят отравляющие газы.
Сколько там тысяч полегло под землёй? 
Переводчик ещё странный стишок прибавил. Ну, не стишок, замечание вроде. Критика тех крайностей, что в японском народе уживаются. Это один их старинный поэт сказал, Кёрай по имени. 
На ум Григорию немедленно с поклоном явились строки:

«Как же это, друзья?
 Человек глядит на вишни в цвету,
 А на поясе длинный меч!»

Вишнями любуется, но меч под рукой… Вот таковы они, самураи.
А что теперь? Теперь общие оценки количества людей, убитых японцами в Китае, разнятся. Но речь уже идёт о паре десятков миллионов, если не больше…

Григорий поморщился. 
Даже и ему, даже и теперь, когда столько прожито, перевидано — вот просто трудно совместить окровавленные горы трупов и этих его сегодняшних «подопечных», заглядывающих на него, русского белого богатыря, как детишки малые… 
«Стоп», — оборвал себя Григорий.
А Нанкинская резня в 1937 году? 300 тысяч населения тогда японцы под нож пустили. Говорят, убивали безоружных китайцев. И ещё говорят, на улицах города тогда царило изощрённейшее насилие, просто садизм. Мало убить, им поизгаляться ещё было нужно… 
Вот где их честь, а? Честь! 
Самурайская честь! Это она допускала. 
И никто из самураев тогда себе животы не резал. Китайцев они тогда в упоении резали! А у нас на Сахалине? 

Григорий Сергеевич завозился на постели, не в силах совладать с собой. Память безжалостно преподносила жуткие картины ночных убийств на границе. 
«Тихо, — опять цыкнул на себя Григорий Сергеевич. — А то Тоню разбужу…»
Рассуждал дальше. Итак, кодекс «бусидо» удобно устроен, как на шарнирах — подгибай его, куда князю надо. 
Отдельный самурай — немного съехавший эгоист без намёка на благодарность или понимание другого, того, кто рядом. Эдакий человек-меч. 
Как «господин Исида» рассказывал? «Правильная смерть» самураю важнее жизни?
Из таких сложилась и вся нация жестоких и бесчувственных эгоистов.
Они не могли не поддержать все идеи Гитлера.
Так. С двумя заслонами разобрались.
А третий заслон — «великая Япония», чёрт!
Всё вокруг завоевать, местных вырезать и «царить»! 
Вот «великая идея»! В ней величия столько же, сколько и чести! Ни грамма нет!
Хорошо, идём дальше.
А если всё пошло наперекосяк? Ресурсов нет, тихоокеанский флот разбит, союзник — Гитлер — тоже разбит и отравился у себя в бункере, крыса, а император и этот, имперский высший военный совет, безоговорочно капитулируют?
А на закуску — извольте бриться! 
Император их Хирохито вдруг сообщает своей «высшей нации» сверхчеловеков, что он отрекается даже от своей «божественности»! 
Каково?
Вот что это будет в глазах потрясённого потомка самураев?
Крушение это для него. 
Полный слом его жизненных принципов. 
И жить ему, самураю, после подобного нельзя. Ведь Япония проиграла, рухнула его маниакальная идея в превосходство японской нации, вера в «божественность» императора, идея «великой Японии». 
И ещё до кучи — американский генерал у них становится главным правителем!
Этот, Дуглас Макартур. Распорядитель судеб, чёрт, союзничек… Двух бомб атомных не пожалел, сбросил на мирные и капитулировавшие города…
Что они, самураи, сделали в ответ? Да уж наделали, просто средневековье какое-то! 
Бессильное отчаяние…
«Отпрыски хороших семейств» сели на площади Токио перед императорским дворцом. Сели все в белом, с белой повязкой на лбу. Черти же! И по сигналу — тысячи их совершили самоубийство, «сеппуку». Вся белая площадь в один миг стала красной от крови. 
Что же, чужих не щадят, своих — тоже! 
Как это они пилотов-камикадзе… А? Выдумали же такое! Лётчики-полётчики в один конец!
Но вот же черти! Пилотов-добровольцев оказалось в три раза больше, чем самолётов… 
Спешили умереть за «великую Японию», что ли?
А массовые самоубийства в их генералитете? Не перенесли капитуляции, понимаешь…

И ещё Григорий Сергеевич думал о том, что ему объяснил «господин Исида»: об обычае ритуального самоубийства «вослед» — «дзюнси», когда вассалы совершали «сеппуку» после смерти своего сюзерена. 
Не придёт ли в голову «набедокурить» и «его» японцам теперь, после самоубийства в Японии их командиров? Его, Григория Сергеевича, по головке за то не погладят, если проглядит. 
Ох, провались ты! 
Одна «армейская белая косточка» у него в лагере. 
Самураи, черти их подери! ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

На обложке: дед Гриша, бабушка Тоня и Рита