Русская литература и Пасха

Домашнее чтение на Пасхальную неделю...

Христианская духовность, православные традиции во многом определяли нравственно-эстетическую природу отечественной литературы. Есть в русской словесности особый жанр, прямо отсылающий к важнейшим событиям Священной истории, — пасхальный рассказ. 

Неизвестный автор статьи в журнале “Христианское чтение” за 1834 год описал приход в мир Христа в следующих экспрессивно-выразительных образах: 

«Явился Освободитель от бедствий, пришел Путеводитель к заблудшим, Врач к немощным, Искупитель к пленникам, Податель прощения к осужденным, Жизнодавец к умершим!»

В этом эмоционально-семантическом ряду особенно выделяется последний образ — “Жизнодавец”, который имеет пасхальный смысл, выраженный в торжественном, ликующем церковном песнопении:

Христос воскресе из мертвых,
Смертию смерть поправ,
И сущим во гробех живот даровав!

“Попрание смерти” заложено в самой сердцевине православного “праздника праздников” Пасхи, знаменующего спасение и обновление жизни. Ведущие идеи праздничного пасхального мироощущения — освобождение, спасение человечества от грехов, преодоление смерти и пафос утверждения жизни. В Евангельском послании святого апостола Павла сказано, что Иисус послан был в мир, “дабы Ему, по благодати Божией, вкусить смерть за всех” (Евр. 2: 9), “И избавить тех, которые от страха смерти через всю жизнь были подвержены рабству” (Евр. 2: 15); “Посему ты уже не раб, но сын, а если сын, то и наследник Божий чрез (Иисуса) Христа” (Гал. 4: 7). Таким образом, событием Пасхи утверждается ценность и достоинство человека, который уже не является узником собственного тела, а — наоборот — вмещает в себя всю Вселенную. Все это подчеркивает полноту величественной гармонии между землей и небом, между миром физическим и миром духовным.
Замечательно писал об общечеловеческом значении Пасхи Н.В. Гоголь: 

«День этот есть тот святой день, в который празднует святое, небесное свое братство все человечество до единого, не исключив из него человека». 

В то же время писатель связал этот праздник с национальным сознанием русского народа, с историей и будущностью России: 

«Отчего же одному русскому еще кажется, что праздник этот празднуется как следует <…> в одной его земле? <…> раздаются слова: “Христос воскрес!” — и поцелуй, и всякий раз также торжественно выступает святая полночь, и гулы всезвонных колоколов гудят и гудут по всей земле, точно как бы будят нас! <…> где будят, там и разбудят. Не умирают те обычаи, которым определено быть вечными. Умирают в букве, но оживают в духе <…> Не умрет из нашей старины ни зерно того, что есть в ней русского и что освящено самим Христом <…> Лучше ли мы других народов? — вопрошает Гоголь. — Ближе ли жизнию ко Христу, чем они? Никого мы не лучше, а жизнь еще неустроенней и беспорядочней всех их». 

Но все же “есть уже начало братства Христова в самой нашей славянской природе, и побратание людей было у нас родней даже и кровного братства”. Неслучайно финальным обобщением гоголевской книги “Выбранные места из переписки с друзьями” стала глава “Светлое воскресение”, построенная по канонам жанра пасхального рассказа. Идея воскрешения России, русского человека стала “пасхальным сюжетом” книги Гоголя. 
Сюжеты русских пасхальных рассказов — духовное проникновение, нравственное перерождение и восстановление человека, прощение во имя спасения души, воскрешение “мертвых душ”. Эти идеи, темы, мотивы и образы были усвоены русской литературой, так что в целом ее можно рассматривать как пасхальную. Так, даже в святочные рассказы проникали пасхальные мотивы. Например, рассказ Н.С. Лескова “Под Рождество обидели” (1890) содержит пасхальный эпизод. Главное событие лесковского рассказа “Фигура” (1889) происходит под Пасху. Очевидно нравственно-эстетическое воздействие лесковской повести “Запечатленный Ангел” на пасхальный рассказ А.П. Чехова “Святою ночью”.
“Запечатленный Ангел” (1873) Лескова стал общепризнанным шедевром, который, по словам автора, “нравился и царю, и пономарю”. “Проста, изящна, чиста <...> прекрасная маленькая повесть г. Лескова “Запечатленный Ангел”, — справедливо отмечал современник писателя - журналист и мыслитель Константин Леонтьев. — Она не только вполне нравственна, но и несколько более церковна, чем рассказы графа Толстого”. 
 “Чудо” в “Запечатленном Ангеле”, пожалуй, — ключевое слово-образ, играющее разными смыслами и красками, насыщенное сакральными знаками сил небесных. Весь комплекс “чудес”, “дивес”, “преудивительных штук” повести неуклонно подводит к главному чуду — общечеловеческому единению, осуществлению на практике желания “воедино одушевиться со всею Русью”. 
Даже в атмосфере “суетного и суетливого времени” писатель проникнут верой в духовность человека. Знаменательна фигура отшельника Памвы, который “весь любовью одушевлен”. Образ жизни в лесном ските смиренного “анахорита”, “беззавистного и безгневного” отца Памвы: “согруби ему — он благословит, прибей его — он в землю поклонится, неодолим сей человек с таким смирением!” — напоминает житие аскета-пустынника преподобного Серафима Саровского с его тяжелым и скорбным и в то же время благодатным путем подвигов молитвы и самоотречения. Точно так же, как, по словам исследователя русской святости Г.П. Федотова, преподобный Серафим Саровский “распечатал синодальную печать, положенную на русскую святость”, старец Памва в повести Лескова толкует о грядущем “распечатлении” Ангела: “Он в душе человеческой живет, суемудрием запечатлен, но любовь сокрушит печать…” В разъединении друг с другом и с Богом люди ощущают себя не просто осиротевшими, они становятся "братогрызцами”. Для установления истинно братских отношений необходимо искать общий корень, общую опору “едиными усты и единым сердцем”. 
Сквозь события “Запечатленного Ангела” явственно просвечивают пасхальные мотивы, возрождающие и воскрешающие. Ангел-спаситель уподобляется Самому Христу-Спасителю. В повествовательном пространстве текста различимы знаки высших сакральных начал. Так, петух (“петелок”), возгласивший “Аминь!” человеческим голосом, ягненок (“агнец”) — символ кротости и жертвенности — обращают внимательного читателя к новозаветной пасхальной образности: согласно преданию, воскресению Христа предшествовало пение петуха; агнец в христианской символике — прообраз и одно из обозначений Спасителя.
«Запечатление» Ангела, то есть наложение раскаленной печати на иконописный лик, уподоблено погребению. “Дело пропащее и в гроб погребенное”, — говорит один из героев о поруганной иконе. Вся история «распечатления» Ангела представлена как метафора воскресения. В подтексте повести Лескова угадываются слова Всенощного бдения: “Крест бо претерпев, погребению предадеся, яко Сам восхоте; и воскрес из мертвых, спасе мя, заблуждающегося человека”. Как Христос воскрес из “запечатленного гроба” нетленным, так и Ангел оказался неповрежденным под сургучной печатью. 
 Лесков выводит идею сплочения из узких рамок семейно-бытового круга на уровень вневременной, межнациональный, общечеловеческий. Это тем более важно, что писатель с болью наблюдал распад человеческих связей: “С предковскими преданиями связь рассыпана, дабы все казалось обновленнее, как будто и весь род русский только вчера наседка под крапивой вывела”. Не дать порваться связи времен и поколений, восстановить “тип высокого вдохновения”, “чистоту разума”, который пока “суете повинуется”, поддержать “свое природное художество” — вот главные цели создателя “Запечатленного Ангела”.
Особая тема повести — отношение к русской иконе и иконописи. “Запечатленный Ангел” — уникальное литературное творение, в котором икона становится главным “действующим лицом”. Возможно, что Лесков дает точное описание подлинника: “Ангел-хранитель, Строганова дела”. Хотя лесковский рассказчик подчеркивает, что красота иконы неописуема, но тем не менее именно в слове он умеет передать тончайшие отблески и игру красок, оттенки эстетического переживания при созерцании святыни: 

«Глянешь на Ангела… радость! Сей Ангел воистину был что-то неописуемое. Лик у него, как сейчас вижу, самый светлобожественный и этакий скоропомощный; взор умилен; ушки с тороцами, в знак повсеместного отвсюду слышания; одеянье горит, рясны златыми преиспещрено; доспех пернат, рамена препоясаны; на персях младенческий лик Эммануилев; в правой руке крест, в левой огнепалящий меч. Дивно! дивно!.. Власы на головке кудреваты и русы, с ушей повились и проведены волосок к волоску иголочкой. Крылья же пространны и белы как снег, а испод лазурь светлая, перо к перу, и в каждой бородке пера усик к усику. Глянешь на эти крылья, и где твой весь страх денется: молишься “осени”, и сейчас весь стишаешь, и в душе станет мир. Вот это была какая икона!»

В лесковском “иконописном” фрагменте сохранен стиль русской агиографии во всей его чистоте и красоте, как он представлен у лучших писателей древней Руси: богатство словесной культуры, развитая риторика, пышно изукрашенное “плетение словес” и — главное — нравственная серьезность перед ликом красоты. 
 Современный художник Юрий Селиверстов, создавший портреты Достоевского, Бахтина, иллюстрации к Новому Завету, в частном письме утверждал, что “икона никогда не была искусством и не будет. Икона не произведение, но молитва — и только! Она и вне времени и вне пространства. Она везде. Создавалась она руками чистыми, чистой душой, воспарением духа”. 
Выше уже было отмечено, что “Запечатленный Ангел” имел громадный успех у читателей. Повесть Лескова узнали и “на самом верху”: императрица Мария Александровна выразила желание послушать это произведение в чтении автора. “Запечатленный Ангел” стал книгой для семейного чтения. Любопытно сообщение Чехова редактору Лейкину 7 марта 1884 года: «Отец читает вслух матери “Запечатленного Ангела”». 
Таким образом, лесковская повесть была у Чехова “на слуху”, что не могло не отразиться в его творчестве, а именно — в создании “пасхального” рассказа “Святою ночью” (1886). Как лесковский шедевр заслужил всеобщее признание, так и чеховское творение принесло автору заслуженную награду: этот рассказ был упомянут в материалах о присуждении Чехову Пушкинской премии.
Пасхальный шедевр Чехова “Святою ночью” — этюд в лесковской манере. Он также построен на эстетике культа, но вместо иконописи взято слово — “красота святой фразы”. Чеховский герой — иеродиакон Николай — простой монах, который “нигде не обучался и даже видимости наружной не имел”. Однако он обладает божественным даром сочинять акафисты. “Радуйся, древо светлоплодовитое, древо благосеннолиственное, им же покрываются мнози!” — так звучит хвалебный гимн Богородице. Сложные, многокорневые слова, усвоенные православной гимнографией из греческой традиции торжественной церковной риторики, выражают благоговение перед святыней и в какой-то мере чувство бессилия достойно на человеческом языке воспроизвести святой образ.
Мы будто слышим рассказчика “Запечатленного Ангела” с его стремлением передать святую красоту иконы в святой фразе — теми же многокорневыми словообразованиями, свойственными для церковных песнопений, которые, как сказано у Чехова, вмещают “много слов и мыслей” в одном слове: «Лик у него <Ангела, — А.Н.-С.> самый светлобожественный и этакий скоропомощный». Чехов устами своего рассказчика — молодого послушника Иеронима — развивает теорию жанра и стиля русского религиозного искусства: 

«Кроме плавности и велеречия <…> нужно еще, чтоб каждая строчечка изукрашена была всячески, чтоб тут и цветы были, и молнии, и ветер, и солнце, и все предметы мира видимого», «надо, чтоб в каждой строчечке была мягкость, ласковость, нежность <…> Так надо писать, чтоб молящийся сердцем радовался и плакал, а умом содрогался и в трепет приходил». 

Здесь отчетлива различима та “очарованность” — душевное свойство удивляться открывающейся взору святой красоте, молитвенная способность к тончайшему духовному и эстетическому переживанию, характерная для любимых героев Лескова. Налицо не только слуховая, но и зрительная, живописная, как в “Запечатленном Ангеле”, образность. Безусловно, стиль рассматриваемых произведений Лескова и Чехова можно определить как словесную живопись. “Найдет же такие слова! Даст же Господь такую способность! — удивляется чеховский рассказчик. — Для краткости много слов и мыслей пригонит в одно слово <…> “Светоподательна”! <…> слова такого нет ни в разговоре, ни в книгах, а ведь придумал же его, нашел в уме своем”.
Но, как подчеркивают оба писателя, создание такого искусства — “редкого отеческого художества” — возможно только при условии высочайшей нравственности, красоты духовной самого художника, творца прекрасного, вдали от суеты и корысти.
В рассказе “Святою ночью” Чехов пишет, что подлинного благообразия нет даже и в монастыре: “Народ все хороший, добрый, благочестивый, но… Ни в ком нет мягкости, деликатности”, “некому вникать” в слова пасхального канона, и кроткий поэтичный человек — безвестный сочинитель акафистов — остается непонятым, ненужным даже среди монастырской братии. Он умирает под Пасху, и, согласно традиционному житийному представлению, это смерть праведника, святого, открывающая двери в Царствие Небесное. 
Особое эмоционально-психологическое состояние радостной просветленности, изумления перед непостижимостью Божественного Промысла: так, что “плакать хочется”, “дух захватывает” — очень характерно для пасхального мироощущения, переданного у Лескова и Чехова в словесно-живописном искусстве. 

На обложке: картина худ. В.Низовцева