Стрелок в именном окопе. Василю Быкову 100 лет

В своё время поэт Федор Ефимов, достойно представлявший русский характер в Минске, оказался единственным членом Союза писателей БССР, кто послал письмо с протестом против высылки Солженицына. Быков отмолчался. После того, как ему лаконично сообщили, что в завтрашней «Правде» его подпись стоит под текстом противоположного содержания. В перестроечное время он отрицал этот факт. Конечно, Быкову было что терять. Молчаливо согласие обеспечило ему и Ленинскую премию. Зато Солженицын ему этого не простил.

Незадолго до своего девяностолетнего юбилея он даже отрицал знакомство с бывшим другом: «Быков? Димка? Василь? К сожалению, не знаком». Когда журналисты, думая, что это просто старческий склероз, предъявили ему их общий новомировский снимок, где они в обнимку, нобелевский лауреат только пырнул их злобным взглядом. Думаю, что подписание письма 42-х тоже было невольным в силу приятельских связей с либеральной тусовкой, на которую он ориентировался и которая сделала ему имя. Некоторые подписи оказались там тоже сфабрикованными. Так что проблема выбора, перед которой всегда стоят герои Быкова, была и его личной проблемой. Он всегда ходил по краешку дозволенного, прикрываясь щитом военной темы, за которым о жизни и человеке можно было сказать несколько больше, чем это позволялось обычным партикулярным писателям. Тем более что бесстрастно-сдержанная манера повествования затрудняла вычленение собственного мнения автора, растворявшегося без остатка в противостоящих друг другу героях. 
В последних рассказах Быков еще лаконичнее. Повесть естественно редуцировалась до рассказа с минимумом описательности и психологизма. При желании такой рассказ-концентрат легко превращается в повесть — по размерам («Волчья яма»). Но, теряя жесткость и динамику, нового, более высокого качества она не приобретает. Наличие элементов философской рефлексии — и на уровне героев, и на уровне автора — постоянная примета прозы писателя. Привычно размышляя характерами и ситуациями, Быков тем не менее идет и на открытое проговаривание особенно близких ему мыслей. Лишь на пороге смерти человек чувствует себя в этом мире свободным, умиротворенным и счастливым. Эта мысль Камю очень часто встречается на страницах его прозы. 

«Конец, сказал себе в мыслях Черняк. И вдруг почувствовал странное душевное облегчение. Как будто освободившись от какого-то тягостного, томившего его обязательства». 

Черняк — герой рассказа “Глухой час ночи” — человек средний, худо-бедно приспособляющийся к сегодняшней реальности, со своим скромным бизнесом, который, правда, идет на спад, но тем не менее обеспечивает более приличное существование, чем его прежняя работа в конструкторском бюро. Он человек законопослушный, независтливый, старательно трепыхающийся в мутных водах нынешней жизни, чтобы как-то удержаться в рамках привычных представлений о самом себе. Но судьба готовит ему ловушку, настоящую волчью яму, из которой не выбраться. Черняк торопится домой на свой седьмой этаж, подгоняемый назревшей потребностью организма. Он радуется, что лифт наконец освободился. «Но, — замечает писатель, — человеку дано мало что знать и еще меньше предвидеть». И уж тем более не дано этого герою рассказа, находящемуся в полной зависимости от автора. Но что может ждать обывателя в стенах родной квартиры, за стальной дверью? 
Да, но в глухой час ночи — в наше время. Все-таки автор дал герою посетить туалет, хотя глотнуть пива из любимого бокала ему уже не удалось. Казалось бы, ничего страшного не произошло: ну, ошибся человек адресом. Но человек этот свалился с крыши с пистолетом. И с заказом на убийство. Нет, не Черняка — его соседа Чешкова. Случайность пристегивает героя к судьбе малознакомого ему человека. Сюжет исчерпан, но фабула длится. Отчаянно и беспомощно пытается герой отделить свою участь от незавидной участи человека, живущего за стенкой. Черняк вместе с читателем переходит от одной надежды к другой. В конце концов остается единственная: предательство. Но обменять свою жизнь на чужую не получается. Злополучный Чешков тянет за собой и Черняка — не зря их фамилии так созвучны.
Как видим, коллизия для читателей Василя Быкова знакомая. Только раньше она решалась на военном материале, а теперь на самом будничном, приватно-бытовом: чтобы схлопотать пулю, сегодня даже не нужно выходить из дому. Реальность не дает укрыться в доме-крепости, находит человека и здесь, на собственной кухне, заставляет проявлять себя ясно и определенно. Сам по себе военный материал — как и любой вообще — вторичен для Быкова. Но очевидно, что структура его художественного конфликта рождена войной: резкое размежевание, поляризация по закону “или — или”. Между этих полюсов — обычный человек со своим наивным “и — и”, пытающимся сохранить цельность личности и единство мира. В военных повестях герой, случалось, предавал родину, сейчас предает соседа. Черняка хватает еще и на фиксацию собственных ощущений и мыслей. Правда, щедрым спонсором тут выступает писатель. Черняк даже удостаивается похвалы от бывшего командира спецназа, а нынче киллера — “с бульдожьей мордой”, напоминающей артиста или депутата. Здесь опять явно Быков, подчеркивающий неприглядную изоморфность персонажей нынешнего времени. Возможно, за родину, вместе со всеми, под знаменем и оглушающим “ура”, Черняк и смог бы достойно умереть. Но гибнуть из-за соседа? Я умру, а он будет раскатывать на своем “мерседесе”? Уж лучше и его прихватить с собой. “С ненавистью в душе погибать было легче”. Быков постоянно опускает контрольную планку для своего героя. Словно проводит долговременный эксперимент по исследованию человеческой низости. Но делает это спокойно, без гнева и пристрастия, как бы повторяя себе самому: таков человек. Вне политики, идеологии, в простых и вечных заботах о корме и размножении. Именно в них вся его мораль и философия. Се человек, се жизнь, такая же непредсказуемая в своей подлости. А может, и в высшей справедливости? Имеешь ли ты право жить, если убивают твоего соседа? 
Героиня рассказа “На болотной стежке” сталкивается с той же проблемой. Ей тоже предоставляется возможность “предать соседа”, хотя и не так прямо, как в предыдущем рассказе. Хочется заметить, что при всем внешнем правдоподобии деталей и психологии все же ощущается некоторая искусственность размышлений, которыми автор отягощает героиню. Высказывания ее сплошь и рядом повторяют уже сегодняшние, перестроечные и постперестроечные мнения. Все это делает образ героини достаточно условным, иллюстративным. Да, все мы родом из соцреализма и с большим или меньшим успехом корежим реальность в угоду сегодняшним установкам. Эти-то установки соблазняли Быкова видеть в белорусских национал-демократах чуть ли не ангелов, которые “искренне добивались хорошего для всех людей — белорусов, поляков, евреев”. Насильственная сталинская политика белорусизации призвана была создать национальные кадры всего лишь для противовеса — разделяй и властвуй — пламенным революционерам-интернационалистам. Но Сталин же их и попридержал. Самые резвые подверглись репрессиям.
Законопослушный и приструненный костяк сохранялся, чтобы в свое время быть призванным к слову и делу (потребность в нем снова обнаружилась вскоре после разгрома фашизма). Активисты же, увы, проявили себя в сотрудничестве с фашистами. По поводу “наивных немецких руководителей” (так в рассказе “На болотной стежке”!) хочется заметить, что эфемерное белорусское правительство возникло еще в Первую мировую под крылом 10-й кайзеровской армии и также вместе с ней исчезло. Впрочем, никакого плана устройства, предусматривающего интересы белорусского народа, у немцев не обнаружилось — ни в первую оккупацию, ни во вторую. Вместе с тем созданию местной администрации немцы не препятствовали. Надо признать, что белорусские националисты под началом Родослава Островского инакомыслящих официально не преследовали. По следам украинских самостийников они не пошли: там происходило истребление не только деятелей, принадлежащих к другим национальностям, но и своих инакомыслящих украинцев. Как человек воевавший, Быков не устает подчеркивать всю смертельность какой-либо личной, особой позиции — будь то подлость или героизм — в период противостояния огромных человеческих масс. Личности спрессовываются, как скошенная трава в копне сена, чтобы, прижимаясь друг к другу, выдержать испытания, непосильные для одиночек. Правда, в рассказе этот тяжелый и безусловный смысл несколько маскируется. Как-то незаметно выходит, что за жестокую логику войны несут ответственность только партизаны. И конкретно — русский командир. Начальник контрразведки, белорус, только вяло подчиняется. Несмотря на все мастерство прозаика, рассказ смущает откровенной заданностью. 
Формальная принадлежность к разработчикам военной темы, на первых порах помогавшая выйти к читателю, вместе с тем несколько затеняла сущность писателя. В его произведениях мы находим не столько конкретную войну, ее чувственный опыт — об этом впечатляюще у В. Некрасова и В. Астафьева, Ю. Бондарева и К. Воробьева, — сколько человека на войне, его духовный опыт. Человека в той пограничной ситуации, когда он являет — и себе и миру — свою подлинную, ускользавшую ранее суть. Война для Быкова не столько противостояние двух народов-врагов, сколько до поры скрытое противостояние крайних человеческих типов: людей брюха и людей духа. Таких как Рыбак и Сотников. Главная коллизия писателя не между явными врагами, но между соратниками, товарищами по оружию. То есть для человека всегда большая проблема тот человек, который рядом. В сущности, обнаруживающаяся здесь полярность человеческих типов, малая война между индивидами и рождает в итоге войну большую — между нациями и государствами.
До Быкова в советской литературе никто на этой теме не сосредоточивался и на таких выводах — хотя бы и неявно, системой художественных образов — не настаивал. Ловлю себя на мысли, что слово “вывод” по отношению к Быкову несколько коробит слух. Уместно говорить о некотором снятии пелены, скрывающей суть вещей, о точной постановке вопроса, который не подразумевает однозначного ответа. Писатель заставлял задуматься. Он был один из немногих, кто методично взрыхлял хорошо утрамбованную полосу привычных представлений среднего советского человека. Можно сказать, что это была пограничная полоса, отделявшая идеологизированную систему ценностей от общечеловеческой.
Являясь писателем, извлекающим прежде всего смысл происходящего — всегда в соотнесении с вечностью, — он невольно вытеснял саму фактуру военного материала на периферию повествования. Сухая, по-военному подтянутая, не балующая ни метафорами, ни лирическими отступлениями проза Быкова стремительно вовлекала читателя в диалектику отношений, в противостояние мыслей и чувств, то есть в ту постоянную войну, которую человек ведет с миром и с самим собой. И в этой войне вопрос о том, кто “хороший”, а кто “плохой”, остается для автора открытым. В отличие от Ларисы Шепитько, создателя киноверсии повести “Сотников”, Быков как писатель не отваживается вершить моральный суд. Его герои — это прежде всего люди разные. Повесть с таким же успехом могла быть названа и “Рыбак”.

Люди — разные. Очевидная на первый взгляд банальность этого утверждения скрывает, как и большинство банальностей, заботливо тычущих нас носом в очевидное, трагическую глубину. Именно наша разность стоит на пути к высокому человеческому единству, только и способному сохранить жизнь на Земле. Наши порывы к единству, к созданию менее катастрофического типа цивилизации постоянно разбиваются о нашу раздельность — личную, национальную, государственную, то и дело деградируя до суррогатного “армейского” единообразия. Именно человеческая разность, особость, раздельность и становится объектом внимания в рассказе «Желтый песочек». 
Машина застревает на лесной дороге. Начальник конвоя, нарушая устав, привлекает на помощь конвоируемых. В итоге вся команда, за исключением вора, активно толкает машину из грязи. Обреченные возятся с машиной, которая должна доставить их к месту расстрела. Никто даже не думает о побеге. Они довольствуются тем общим делом, которое их заставили делать. Застрявшая машина начинает вырастать в символ государства, которому как зачарованные служат все. И палачи и жертвы. Категорически отказывается только вор. Вероятно, Быков хотел подчеркнуть, что истина в большей степени принадлежит человеку асоциальному, не погруженному в общее безумие. То есть в какой-то мере человеку свободному. В конце концов, они и умирают так же, как жили, — особняком. В водовороте истории и политики нет ни правых, ни виноватых — неосторожно пробужденный вулкан погребает под своими извержениями и тех, и этих. Человек — величина бесконечно малая и страдающая. Он лишен ясного сознания происходящего. В часы опасности склонен прятаться в самого себя, как моллюск в раковину. Крутые повороты истории не дают выбора — только палач или жертва. Это именно тот “ночной” опыт жизни, который всегда дополняет бездумную бодрость “дневного” существования, хотя до поры до времени активно выталкивается за границы. 
В рассказе «Народные мстители» даже на хорошем подпитии мужики не отваживались свести счеты с бывшим чекистом. То, что казалось таким ясным в состоянии алкогольной эйфории, утратило стройность и очевидность при свете дня. Кто прав, кто виноват? Читатель думает вместе с героем. Очевидная ирония в названии рассказа «Народные мстители» несет добавочную информацию о самом авторе, возможно одном из наиболее закрытых современных писателей. Ирония выдает не только обиду за героев, но и разочарование в них, так же как и в народе вообще, — разочарование, которое чувствуется и в рассказе «Желтый песочек». Но, к счастью для него, народ всегда оказывается не таким, каким его желают видеть. Даже большие писатели. Поэтому голосует не за Зенона Поздняка, который удостоил Быкова быть его доверенным лицом, а за Лукашенко. В то время как ночная правда сегодняшней жизни медленно оседает в подсознании истории. У каждого дня — своя ночь. 
Конечно, Быков не бытописатель, он — писатель трагедийный. Незаметно сгущать и направлять упрямую обыденность к трагической вершине самопроявления — именно в этом и состоит его литературная задача. Но хочется напомнить, что трагедия — все же не страшилка, сдвиг к которой ощущается в последних рассказах Быкова. Именно на войне эгоизм (личный, социальный, национальный, расовый) разом теряет все интеллектуальные и эстетические маски. Способен ли ты пожертвовать “памятью о себе” (Лев Толстой) или нет? Это единственный вопрос, который задает своим героям Быков. В благополучные времена, не требующие полной гибели всерьез, это самое важное не на виду. В бурные и смутные — снова выступает вперед. С той поправкой, что фраза “Я пошел бы с ним в разведку” звучит нынче как “Я занялся бы с ним бизнесом”. Поэтому проза Быкова, напоминая о главном в структуре личности, актуальна и сегодня. Поэтому в Беларуси и сегодня издают повести Быкова, вынеся за скобки период его перестроечного помрачения. Тем более что для националистов он давно отработанный пар. Как ни верти, он остается советским писателем-фронтовиком. 
Трудный для переваривания онтологический пирог, который предлагает писатель, — все же с публицистико-беллетристической капустой. Современный писатель, чтобы быть запеленгованным критикой, вынужден топтаться, прыгать на клавише своей темы, методично посылая в мир один и тот же сигнал. Или, иначе говоря, получается нечто вроде окопа, который постоянно углубляется, и из которого уже не выбраться. Правда, вести огонь на поражение излюбленных целей всё же сподручней. Таким стрелком, расположившимся в своем именном окопе, и представляется Василь Быков. 

На обложке: лейтенант В.Быков на фронте, Румыния, 1944.