С любовью и отчаяньем…

«На Верхней Масловке», «Двойная фамилия», «Почерк Леонардо», «Белая голубка Кордовы», «На солнечной стороне улицы», «Любка»… Эти и другие книги Дины Рубиной (на фото), на мой взгляд, по праву считаются одними из самых заметных произведений современной русской прозы. Их отличительная черта (наряду с талантом автора, конечно) — добрый юмор, не злая ирония (и самоирония), виртуозное владение словом, образность, рождающая магию повествования, и многое еще, о чем подмечено: «Талантливо — это когда здорово, но непонятно, как».

И еще одно свойство прозы Дины Рубиной — увлекательность (о которой как-то Юрий Поляков сказал, что это — вежливость писателя). Ее вежливые книги читаются на одном дыхании, это как раз тот случай, когда оторваться от чтения трудно. И это не зависит от времени и обстоятельств, в которых мы живем. А также от того, где на данный момент проживает автор. Повороты судьбы прихотливы. Их не выпрямишь. В них можно только вписываться (или нет). Рубина вписывается мастерски. Не зря же говорят, что талант человека проявляется во всём. И пусть сегодня она живет не в России, но пишет о жизни так, что это понятно читателям в столицах и в провинции, где ее книги ждут и читают. И в этом, вероятно, главное счастье писателя. Очередная книга «Не вычеркивай меня из списка», думаю, будет встречена с не меньшим интересом. Она стоит того. Своей пронзительной откровенностью, трогательной открытостью, неизменным юмором и иронией. Она о родителях, о семье, а это всегда интересно и поучительно (но без нравоучений). Писатель пишет, читатель читает. Жизнь продолжается, и, значит, «есть еще для счастья время».

Дина Рубина, «Не вычеркивай меня из списка». Большая проза Дины Рубинной, издательство ЭКСМО, 2024 г. 416 стр. ISBN 978-5-04-175409-9 Код: 09731653

Именно так, с любовью и отчаянием, нежностью и иронией, юмором и сарказмом, главное, предельно честно и откровенно, без сюсюканья и традиционно розово-сентиментальной словесной патоки, свойственной воспоминаниям, написана новая книга Дины Рубиной «Не вычеркивай меня из списка». Книга, в которой семейная хроника представлена в виде небольших повестей, объединенных рассуждениями автора о жизни и смерти, любви и ненависти. Обо всем, что и составляет суть прожитых лет. Потрясающая в своей откровенности книга читается, что называется, на одном дыхании. Даже учитывая, что не все повести новые и, соответственно, уже читанные. Но они так точно вплетены в общую ткань повествования, что воспринимаются как новые. Наверное, нужно немалое мужество, чтобы рассказывать о родных людях, не скрывая то, что обычно не выносится наружу, как пресловутый сор из избы. Но правда всегда важнее предрассудков. К тому же она всегда интереснее и более непредсказуема, чем самые замысловатые выдумки. Ведь это жизнь, и Рубина пишет о ней так:

«Моя личная родня была неистова и разнообразна. Чертовски разнообразна касательно заскоков, фобий, нарушений морали, оголтелых претензий друг к другу. Не то чтобы гроздь скорпионов в банке, но уж и не слёзыньки Господни, ох нет. С каждым из моей родни, говорила моя бабка, «беседовать можно, только наевшись гороху!». …Своё раннее детство в окружении родственных персонажей я помню сквозь непременную дымку цветения каких-то кустов или фруктовых деревьев или сквозь плотную, как парча, вязь виноградных усиков. Вижу их всех как на дагерротипе: я взирала на клёкот и грохот семьи с высоты своего горшка. Он был синий, эмалированный, с голубой незабудкой на боку, установленный для меня посреди беседки, увитой виноградом сорта «дамские пальчики». Сидеть на нём было уютно, сидела я подолгу, меланхолично впитывая громогласную перебранку всех со всеми, лай невменяемой собаки Найды, боевые вопли соседских кошаков, грозные окрики бабки… А надо всем этим балаганом — томный гул фиолетовых горлинок — тончайшую аранжировку детства».

Молочные реки, кисель-берега, где Кот в сапогах, Колобок, Айболит... Закроешь глаза: «Кто летит»? — «Га-га-га»... Крылатая память из детства летит. Летит, то смеётся, то плачет в пути, и я улыбаюсь и хмурюсь в ответ. Пытаюсь молочную речку найти. Но там только эхо того, чего нет. 
Интересно, что открывает книгу повесть об армейской службе мужа. Интересно, потому что символично. Ведь история мужа — это продолжение истории рода, в которой служба в армии — обязательная часть мужской биографии. Ох, как близко и знакомо это пронзительное повествование каждому, в чьей судьбе была неминуемая в те годы страница, осененная тяжелыми крыльями солдатских погон. И хоть Борису, юному талантливому живописцу, призванному из художественного училища, к тому же спортивному и коммуникабельному, было, возможно, немного проще влиться в ряды отличников боевой и политической подготовки, всё равно, это было испытание на прочность души и тела, характера и умения переносить нелегкие испытания. Такой, впрочем, служба была всегда и остается сегодня. Не зря ее называют школой жизни, в которой не выдают аттестаты, но штамп в военном билете — он на всю жизнь:

«Дни его теперь были размечены по минутам от “Рррота, подъём!” до “Рррота, отбой!”. Зарядка-пробежка, завтрак, занятия в классах. Стрельбища, спорт, обед и снова занятия. Немного свободного вечернего времени перед ужином или очередной наряд… Наконец, вожделенное: “Рррота, отбой!”»

Перед отбоем армейских будней, то есть, перед демобилизацией, Борис создал солдатскую «фреску» на большом листе обоев. Свои изображения сослуживцы, увольняясь, забирали с собой, как память, в которой надежды и желания сильнее будущих разочарований:

«Это было весёлое застолье: ломящийся от яств могучий деревянный стол, вокруг которого уместилась почти вся рота. Поднимая и опрокидывая бокалы, каких в жизни в глаза не видал ни один посетитель местной солдатской столовой, вонзая ложку в салат горой, подцепляя вилкой кусок огромного осетра с хребтом дракона; воздевая, как шпаги, шампуры шашлыков, срывая виноградину — кто развалившись, кто привскочив, кто хохоча, кто разевая в песне рот… — сидели его однополчане, празднуя молодость и Новый год».

Вспоминаю армейскую жизнь. Как шептал я себе: «Держись!» Как гонял меня старшина и кричал мне: «А вдруг война?..» — Как я песни в строю орал, как потом в лазарете хворал… А потом по команде «Отбой» — засыпал я, довольный судьбой, потому что служил стране, и светилась звезда в окне, потому что как ни ряди — жизнь была еще вся впереди.
А у читателя книги впереди самые трепетные и душераздирающие истории о родителях и дедушках с бабушками, в чьих житейских коллизиях время отразилось всеми красками и оттенками с преобладанием тревожного красного цвета. Не избалованные лаской и комфортом, эти поколения в полной мере познали вкус перемен, нищеты, тщеты, ожиданий, разочарований. Были и надежды, и свои локальные победы. И была война, тень которой ощущалась ими потом всю жизнь. Но при этом была и любовь, которая побеждает всё, и войну в том числе. Была жизнь, о которой Дина Рубина пишет талантливо и с улыбкой. В этой улыбке — всё. И сочувствие, и сопереживание, и понимание, что всё — временно, и вот-вот невидимая ниточка оборвется. А дальше — только воспоминания. Это ощущается и в главе, посвященной отцу, тоже художнику, у которого (как у всех нас) недостатков не меньше, чем достоинств. А талант только расцвечивает всё в тона счастья и несчастья:

«Он похудел, вдруг понимаю я. Он похудел! Вот оно, вот что… Сердце у меня сжимается в паническом спазме. Ну-ка, возьми себя в руки, говорю я себе. Ему восемьдесят пять, говорю я себе, не сорок и даже не шестьдесят, он прожил длинную и абсолютно безмятежную эгоистичную жизнь под охранным боком моей матери, которая все годы вытанцовывала перед ним на цыпочках, “чтобы в доме было тихо”. (В старости она, впрочем, восстала, и сейчас это два закалённых бойца, занятых войной друг с другом и каждый своими обидами)».

Приходили в комнату тени и вели беспокойные речи о потерях-приобретеньях, о грядущих разлуках и встречах. И язык мне их был понятен, и в крови стыла дрожью истома, словно тенью солнечных пятен обожгло окна отчего дома.
Обжигает горечью глава о маме, о ее омраченном болезнями уходе. Яркая, талантливая, остроумная… Ее уроки истории остались в головах учеников, если не на всю жизнь, то очень надолго. Ее обаяние не давало поверить в болезнь до последнего дня. Она боролась, стараясь не замечать ее. Подробности этого кошмара разрывают душу даже постороннему читателю. Состояние дочери передает текст книги. Это тот случай, когда лишний раз понимаешь — жизнь и смерть всегда рядом:

«Нет, это была не мама… Из любимого человека выглянула и стала прорастать, неумолимо заполняя личность, незнакомая, чуждая ей самой, вздорная и забывчивая старуха. Так мы стали вместе с ней погружаться в тёмные воды забвения… 
— Пропишите мне диету, доктор, — говорила она, входя в кабинет и присаживаясь к столу врача, — а то скоро моя фигура будет уже писаться не через «фи», а через «фе»! 
И врач хохотал. Объяснять врачу, что она не помнит, жив её муж или умер, было бесполезно. Я только изумлялась, наблюдая, как она собирается, концентрируя последние силы своей проигравшей армии, с какой готовностью вздымает флаг, трубит всеобщий сбор и чуть ли не “ура!” кричит после каждой своей маленькой, но всё же победы… На обратном пути в машине она, изрядно уставшая, говорит мне:
 — Яша звонил. Никак не может решиться оставить свою ташкентскую развалюху, подхватить Свету с ребёнком и махнуть сюда. Как тебе это нравится? 
Я молчу… Что можно сказать этой артистке, этой танцорке на канате памяти? Что брат её Яша, а также жена его Света уже лет восемь как покинули этот мир, а их “ребёнку”, моему двоюродному брату, уже под пятьдесят, и десять лет он живёт в Хайфе»?

«Остановка Вылезайка» — говорила в детстве мама, и трамвайное движенье громыхало позади. Позади уже так много, за горами — за лесами, за небесными холмами тает эхо «выходи»!.. «Последний выход» как последний парад — это боль памяти для тех, кто остается. А те, кто уходят, не исчезают совсем. Их парад длится теперь вечно. Их горизонт, удаляясь, остается зримым. И с каждым шагом понимаешь, что звание «папа» или «мама» — это на всю оставшуюся жизнь, и даже больше. Рубина рассказывает о своих родных, но когда читаешь, возникает ощущение, что речь идет о твоих близких людях. И ты вспоминаешь, и сравниваешь. И внезапная слеза не оказывается лишней, и это не ветер в лицо, это картинки прошлого в сердце, и в них — то, что было, и уже никогда не будет. Трогательную и добрую книгу написала Дина Рубина, хотя тон ее порой насмешлив и невесел. Но в жизни всё именно так и перемешано:

«…и начался следующий этап нашей с мамой жизни. Прощальный… Мама умирала бессловесная, пергаментная — как старинный документ. Медсестра, которой пришлось оказаться рядом за несколько минут до маминой смерти, спросила: “Рита, как ты себя чувствуешь?” И мама прошептала: “Хорошо…” — Не думаю, что она вообще что-то чувствовала в ту минуту. Просто это был её девиз, вымпел, который она выбрасывала в ответ на все запросы мира и людей.
— Как ты провела здесь эту жизнь, Рита?
— Хорошо. Очень хорошо! Просто великолепно!
Господи, прошу я мысленно, только не испорть мне выход! Сохрани до конца мой стервячий ум, мой насмешливый взгляд на человеческие поступки, мою беспощадную к себе иронию. Не затягивай и не комкай реплик — я так люблю значительный финал. Дай же поставить точку в нужном месте! Не испорть мне выход. Не вычёркивай меня из списка»…

Приходят ненадолго, а думают — навечно. Попутная дорога становится вдруг встречной. И рвётся кровь сквозь вены в неведомые дали. И это — неизменно. А всё вокруг — детали.
— Ты слышишь, как сердце стучит у меня? — Нет, это — колёса по рельсам…
— Ты видишь — дрожу я в сиянии дня? — Ты мёрзнешь. Теплее оденься…
— Ты видишь — слезинки текут по щекам? — Нет, это дождинки — к удаче…
— Ты чувствуешь — я ухожу к облакам? — Я вижу, я слышу… Я плачу.
Но этот плач, и эта печаль по-пушкински светла. Наверное, это главное впечатление, и именно для этого пишутся хорошие книги. Которые не хочется вычеркивать из списка прочитанных. И еще, на мой взгляд, важные слова, с которыми автор обращается сама к себе, но и ко всем нам. Они просты и сердечны. Тем не менее иногда, чтобы прийти к ним, не хватает всей жизни. И воспоминаниями уже ничего не исправишь:

«Ты пристаёшь по пустякам к детям и внукам, перебиваешь их, читаешь нотации и учишь жизни в собственном понимании — что она такое, эта неуловимая и необъяснимая жизнь, в которой всё равно никто ни черта не понимает. А надо просто давать им деньги и говорить: тратьте их, мои любимые, тратьте эти жалкие бумажки, делайте глупости, покупайте собачью чушь, потому что, когда кончается собачья чушь, кончается и жизнь».

На мой взгляд, в этих словах нет нравоучительности. В них — любовь и отчаяние. Ведь всё проходит так быстро. И только эти чувства удлиняют мгновение и останавливают его хотя бы в нашей памяти. Что успел — подарить мне любовь между строчек, что хотел — научить не стесняться себя… Ты прости, что я был благодарным не очень. «Ты прости» — это нынче шепчу я, любя. Становлюсь на тебя я похожим с годами. Интересно, узнаешь меня, или нет… Преломляется время, парившее с нами, и рождает, как в детстве, мерцающий свет.

5
1
Средняя оценка: 3.66667
Проголосовало: 15