«В логове нацизма, или Как я со свидомыми в Нюрнберг ездил». Окончание
«В логове нацизма, или Как я со свидомыми в Нюрнберг ездил». Окончание
ОКОНЧАНИЕ. НАЧАЛО ЗДЕСЬ
Дорогой Вольфганг Германович
Сильное удивление вызвала у меня немецкая почта. Созвонившись с Кельном по баснословно низким тарифам (в сравнении с украинскими — еще одно недоумение) я побеседовал с профессором Казаком.
«Вольфганг Германович» неплохо говорит по-русски. На следующий день отправил ему письмецо со своими материалами к его новой книге «Образ смерти в русской литературе», а из Кельна получил через день(!) его мюнхенскую монографию 1999-го года «Образ Христа в русской литературе. От древности до наших дней» (и уже переизданную в 2000-м году массовым тиражом в Штутгарте), где он посвятил моим сочинениям несколько страниц. Безусловно, я был сердечно благодарен исследователю, «несколько преувеличившему» мои заслуги в литературе и включившему меня следом за летописцами, Пушкиным, Гоголем, Достоевским, Набоковым, Булгаковым, Бродским. К тому же я вспомнил Франческо Петрарку, изрекшего: «Взвешивая не свои заслуги, а чужие свидетельства о них, я счел себя достойным того, чего достойным признали меня...»
Бундеспочта «достала» не только скоростью, но еще и ценой: если пересылка бандероли оценивается в три марки (что практически равно стоимости проезда на любом виде городского транспорта), то пересылка книг стоит полторы марки! Вот вам — цивилизация и забота о студентах, просвещении и прочем!
«Дойче, дойче — юбер аллес!»
На второй день нам устроили экскурсию по городу. Мы увидели и кладбище, и бывшие казармы эсэсовцев, и старый город, и Дворец правосудия, где проходил Нюрнбергский процесс, и огромный «колизей» (с расчетом на то, что в проемы одновременно смогут вбегать 140 тысяч человек!), который планировался Гитлером к «сдаче» к 1954-му году, но, понятно, так и не был достроен. И стадион с грандиозными постройками, где проводились нацистские съезды и где на плацу маршировали сотни тысяч винтиков гигантской машины тоталитарного перемола — по десять тысяч человек в каждой колонне! И трибуну бесноватого Гитлера, и гигантские чаши для огня, которые прежде стояли на башнях. И посмотрели орнаментальные росписи потолка — переходящие друг в друга безконечные золотистые свастики, которые в целом стоило бы признать прекрасными, если б восприятию — скажем, моему — не мешала прямая связь их с нацизмом. А вот Ростислав Мэльныкив с Кокотюхой взирали на это с восхищением, почти причмокивая от восторга: «Це — свастыка!» Хлопцы явно смаковали эти нацистские впечатления, прямо-таки впитывая глазами и прочими фибрами всю здешнюю ауру, переполняясь, преисполняясь от счастья приобщения!
Посмотрели мы и документальный фильм о партийных съездах, о Нюрнберге тех лет. На меня и прочих нормальных людей это произвело гнетущее впечатление. Доктор истории, специально приглашенный для прочтения лекции нам, почетным гостям, и словно сошедший с дюреровской гравюры (такое лицо!), видимо, был близок ко мне в оценке тех событий. Я задал 45-летнему доктору истории вопрос: что будет, если я выйду на площадь и начну петь «Дойче, дойче — юбер аллес!» — и кричать, что немецкая нация — самая лучшая в мире, лучше любых других народов? Вежливый и симпатичный немец ответствовал, что люди его поколения непременно сделают замечание, попытаются воспрепятствовать. «А песня эта — не запрещена». А молодежи всё — «до лампады», она и знать ничего не хочет о прошлом: «Это все было не с нами!» — «А если я стану размахивать красным флагом с черной свастикой»? — не унимался я. Наша «делегационная молодежь» сразу как бы «застеснялась» меня. — «Ну для чо́го вам це, Станиславе!» — Хлопцев раздражил мой разворот этой темы.
«Вы знаете, — сказал немец, — мы, вообще-то, осуждаем антисемитизм!» — То есть он почти что соединяет нацистское прошлое с антисемитизмом, холокостом. С уничтожением только евреев! А что Германия совершила преступление против всех народов (в том числе и против своего), а не только против одного, по-видимому, до умных немецких голов так и не дошло. Это настраивало на суровые перспективы.
Отведите в пыточную!..
В воскресенье 3 декабря прочитал в программке наших мероприятий такое: «17-00. Окна в ратуше». Оказалось, что в этот день по всем городам Германии начинается празднование входа в Рождество, которое само, понятно, ожидалось 25 декабря. Убойно накормив в кафе (каждый раз выставлялось нечто из, например, девяти сосисок, с безбрежным количеством гарнира, салатом и литром пива, и тянула такая порцийка марок на 40-50), радушные хозяева поводили нас по праздничному городу и ввели в ратушу. Над входом в сие заведение неизменно висят три флага: собственно германский, баварский и франконский (поскольку Нюрнберг является центром Франконии, этого маленького района Баварии). Вот такое у них блюдение суверенитета (даже языки — разные), идущее из средних веков, когда все здесь состояло из княжеств-городов, и лишь потом, через многие крови и междоусобицы родилась единая страна. Думалось уже тогда: почему бы украм не поучиться спокойной совместной жизни с русскими и иными федеративному устройству государства, ибо только так можно впрячь в одну телегу «коня и трепетную лань».
В этой ратуше нас встречал на следующий день главный Нюрнбергский чиновник по культуре и туризму. Это был моложавый (лет 48), худой и высокий господин в шикарном пиджаке, галстуке, с длинными седыми патлами, собранными резинкой в хвост, и в рабочих белых брюках с карманами возле коленей. Мы обменялись комплиментами, подарками, выпили по бокалу шампанского.
По нашей просьбе нас сводили на экскурсию в средневековую тюрьму под ратушей, где раньше находились камеры пыток. Аура в пыточных, конечно, ужасная! Бережно сохранены все инструменты «заплечных дел мастеров», кое-кто их нас попытался повиснуть на дыбе, вставить пальцы в костоломку и т.п. Из пыточных слуховые ходы ведут прямо в бывшие палаты заседания городского совета, чтобы отцы города могли как бы присутствовать при дознании. Основополагающим пунктом тех замечательных времен (как и у нас в недавние времена) считалось признание обвиняемого. Без признания он не мог быть осужден. Надо ли говорить, что многие оговаривали себя, лишь бы избегнуть мук, умереть сразу. А многие — просто умирали от болевого шока. Пыточные мероприятия у немцев очень хорошо были продуманы: сначала человека помещали в предварительную камеру, где ему заковывали щиколотки в специальные деревянные колоды. При этом человек мог слушать душераздирающие крики, доносившиеся из соседних камер, где кого-то уже истязали.
Не столь давно один ЦРУ-шник опубликовал четырехтомник о Генрихе Мюллере, помощнике Гиммлера, имея в виду, что Мюллер смылся от возмездия и с кучей денег перебрался в США, где эффективно, активно и долго работал на ЦРУ. Так вот, в этой книге есть ссылка на рассказ Мюллера о том, что на самом-то деле они, у себя в гестапо, пыток особенно и не использовали: просто в соседней комнате «артист» дико орал, а затем его выводили, «раскрашенного в кровь», что производило на «обрабатываемого» сильное впечатление, и он сразу «раскалывался». Возможно, так часто и бывало. Возможно. Но у мира есть и другое знание — о количестве нацистских жертв.
В Регенсбурге
Когда поют баварцы…
Стемнело, и нас проводили на третий этаж ратуши — к двум окнам. Что же открылось? Вся площадь оказалась заполненной не только торговыми палатками, но и огромным скоплением горожан и гостей. Народ пил из керамических кружек глювайн (глинтвейн, — англ.) — нагретое красное вино, с травяными пряными добавками. Подали глювайн и нам, нагрев его в электрических чайниках. А на закуску — какие-то местные праздничные прянички, по вкусу уступающие и тульским, и любым простым нашим. Напоследок нам подарили по литровой бутылочке сего напитка, стоящего очень недорого.
В 17-30 площадь затихла, и на балкон храма Девы Марии вышла девушка в одеянии ангела. Она прочла стихотворную молитву-благодарение (мы всё слышали, поскольку было около восьми градусов тепла, и мы приоткрыли окна), а затем грянул хор. Пел он оттуда же, с балкона церкви, и с ним пела вся площадь! Это произвело сильное впечатление как общее, единое выражение благодарности Богу за то, что он дал (дает) всему народу! Такую же картину наблюдали потом еще раз, в Регенсбурге, тоже — на городской площади, где пел знаменитый на весь мир хор мальчиков Регенсбургского собора.
Регенсбург находится в полутора часах езды от Нюрнберга. В городе есть крупный университет и даже институт славистики, в котором тогда обучалось немало и украинцев, и русских. Мы выступали вечером перед студенческо-профессорской аудиторией, а днем гуляли по паркам и улочкам и слушали интересный рассказ о замке какой-то сверхзнатной особы. Регенсбургский собор столь же древен и грандиозен, что и Кёльнский, хранящий останки волхвов Гаспара, Балтазара и Мельхиора, поклонившихся Христу-младенцу. У храмов этих острое соперничество — «кто круче». Регенсбургцы уверяют, что дьявол пообещал Богу помешать достроить Кёльнский собор, и вот, дескать, так и случилось. За 500 лет начатое не удалось довести до окончательного завершения. (Есть поверье, что строительство не окончено намеренно, ибо сразу по его завершении настанет конец света.) Регенсбургский собор — готическое, двуглавое, гигантское сооружение. Говорят, чуть ли не десять тысяч человек может в него вместиться во время службы.
Ассоциативный шаг в сторону. На улице в Регенсбурге я услышал голос Эдит Пиаф. В сотый раз убедился, что нет на земле певца, который меня доставал бы так же, как этот «воробышек». Необъяснимая загадка тембра? Непостижимая энергетика? Впрочем, есть одно исключение — Робертино Лоретти. С той только разницей, что Пиаф — это пение земное, человеческое, а Лоретти — небесное, ангельское. Голос Лоретти — искупление грехов Италии и, быть может, всего человечества. Этим голосом человечество спасется. Голос Пиаф — страдальческая мольба земных о спасении.
Регенсбург располагается на двух берегах Дуная. Меня удивило, что в этом течении Дунай вполне судоходен, загружен баржами и корабликами. Постояли на древнем мосту, посидели в кафе. На наше выступление пришли и бывшие наши соотечественники, устойчиво производившие странное и грустноватое впечатление — своей полной невостребованностью в немецком обществе. Хорохорились, но тоска в их глазах оставалась неистребимой.
«Городок в табакерке», или В гостях у Гегеля и Гофмана
Бамберг. В этом кафе сочинял сказки Гофман
Запомнились и поездки в Амберг и Бамберг. Первый находится в горах, соседствующих с Чехией, и нас завезли в альпийский домик среди черных елей, в котором поселились две «свободные пары». Нас угощал потрясающим обедом из жареной свинины и гигантских клецок (и, разумеется, под море разновсяческого пива) седовласый пятидесятилетний художник Роман, который многое в доме сделал сам. Пристроил веранду из прозрачного пластика, выступающую в лес. Когда заходишь в нее, словно оказываешься в лесу, среди кустов. А тут же — мольберт, компьютер и аудиокомплекс. Роман выполняет функции домохозяйки. Кроме занятий творчеством он убирает в доме, готовит еду, рубит дрова для отопления, которые подвозят ему в виде ровненьких распиленных метровых чурбаков. Остальные сожители разъезжаются на авто на работу. Его сорокалетняя подружка работает где-то медсестрой.
Бамберг — епископский городок, тоже напоминающий открыточный Амстердам. Совершенно неописуемой красоты создание на двух реках! Гигантский собор с монастырским двором и садом, где в декабре для нас цвели розы и плавали в фонтане золотые рыбки! В соборе замечательно играл на органе настройщик. В городе два года жил Гегель, здесь и сочинил «Феноменологию духа». В одной кафешке сиживал Гофман, сказочник, там же и сочинивший «Волшебный горшок», о чем гордо рассказал хозяин, который подарил нам памятные буклеты. На двери кафе — смешная металлическая рожица, описанная в «Волшебном горшке», которую все на счастье щелкают по носу, отчего нос обтерся. Кафе выпекает лепешки с этой потешной мордочкой. Да уж, станешь тут сказочником, в этом городке из табакерки!
Я был совершенно сражен уютом и красотой. К тому же на обед нас завели в трактирчик, которому 640 лет, а сорту черного копченого пива, которым нас потчевали, 500 лет! Два огромных бокала черного пива, несмотря на мощнейшую горячую закуску, привели мой организм в неописуемую бодрость, и все мое дальнейшее пребывание в Бамберге проистекало под этим углом зрения (впрочем, нисколько не умалив эстетических переживаний, а может, даже и усугубив их).
«Дайте Зульцбах-Розенберг!»
Из малых городков (на сей раз — совсем малых) запомнился Зульцбах-Розенберг, сросшийся из двух замков шестнадцатого века и потому носящий двойное название. Городок столь компактен, уютен и игрушечен, что производит впечатление какое-то андерсеновское, или, точнее, братьев-гриммовское. Трехэтажные домики из сказок, в которых и сейчас живут немцы, реконструировавшие их внутри с точки зрения современных коммунальных услуг.
Я звонил в Харьков и цитировал дочери ее любимое саркастическое: «Ты думал, что в сказку попал?» — Так вот, действительно: попал именно в сказку! Вспомнив есенинские строки «Если крикнет рать святая: кинь ты Русь, живи в раю! Я скажу: не надо рая, дайте родину мою!», я прочел дочери свой перифраз: «…Я скажу: не надо рая, дайте Зульцбах-Розенберг!» — К тому же нас трогательно приняли в местном Литературном архиве (есть такое заведение всегерманского значения), где мы выступили, оставили автографы на гигантском «гостевом яйце» (что, видимо, очень почетно, поскольку на нем стоят подписи некоторых Нобелевских лауреатов) и бургомистр даже выдал нам «один на всех» гонорар — за выступление: 100 марок (на семерых). Трогательно.
В старой пинакотеке
Мюнхенская старая пинакотека. У крыльца
И последний город в моей эпопее: Мюнхен. Тот самый, где по площади Максимилиана маршировали колонны вермахта к триумфальной арке. Тот самый, из которого прекрасно видны Альпы. Тот самый, что находится в часе езды на электричке от вожделенного Зальцбурга. Тот самый Мюнхен — «один из столиц» мировой оперы и, вообще, музыкальной культуры, где находится известнейший музей изобразительного искусства — Мюнхенская пинакотека.
Солнечно, радушно, русскоязычно встретила меня столица Баварии, куда я перенесся за два часа на электропоезде. Сказав «электропоезд», я должен сделать обязательные пояснения. Это — очень красивое, комфортабельное двухэтажное сооружение, мчащееся очень быстро, по живописнейшим местам. В каждом вагоне — туалет (на первом этаже, под лестницей), прекрасные велюровые кресла, огромные пластиковые стекла (в потолке — затемненные). Штраф за безбилетный проезд — огромен, поэтому все (!) ездят с билетами. Действует множество льгот (для студентов, семей и проч.). Мы, например, воспользовались так называемой «баварской» льготой: вместо билета в 110-150 марок на каждого, мы взяли за 40 марок на шестерых, туда и обратно!
Меня (по просьбе друзей) встретил на вокзале «один бывший харьковчанин», поводил по городу часа два, сделав обзорную экскурсию. Человек к тому моменту проживал в Мюнхене три года и чувствовал себя прекрасно, несмотря на то, что работала лишь его жена, а он — домохозяйничал. Он много рассказывал о «своем» городе, водил меня по храмам и площадям. «Прокололся» — лишь однажды, буркнув: «Понаехало этих узкоглазых!» Нечто подобное я читал в письме своей приятельницы, бывшей харьковчанки, на четвертый год ее пребывания в Иерусалиме: «Барак раздает наши земли этим арабам!»
Надо сказать, что мой мюнхенский спутник потратил на меня часть своей драгоценной жизни, даже подкинул 60 пфеннигов на открытку. Его «оговорка» была связана с дальневосточными азиатами, которые учатся в Мюнхенской высшей школе искусств и зверски играют на инструментах, в частности, на фортепиано. «Играют виртуозно, но сердца в них нет!» — сказал он. Его супруга Ирина в Харькове была достаточно известным пианистом-педагогом. В Мюнхене ей удалось устроиться по специальности в очень престижное муз-пед. заведение. Закрепилась она там и как исполнитель. Мой гид довел меня до дверей старой пинакотеки, и мы расстались.
Картины! Наконец-то я смог увидеть любимого Питера Брейгеля Старшего! (А уж менее любимого мной Младшего — там целый залище!) Обильно — Дюрер, Кранах Старший, Рембрандт. «Зачем-то» — целых три гигантских зала жирных телес Рубенса. Леонардо — один! Рафаэля шесть полотен! Боттичелли! Джотто, фра Анджелико, а также Филиппо Липпи — ни с чем не сравнимы! Достаточно крупная картина Липпи «Благовещенье» просто потрясла какой-то неземной синевой и тонким лиризмом, удивительными при столь крупных размерах полотна. Мне казалось — необыкновенно сложно быть лириком на большом пространстве.
Как волка ни корми, а дома — лучше!
Так и остался невыясненным вопрос — чего же хотели от нас немцы? И чего мы хотим (от себя), отправляясь в далекие пределы? Не только ведь — поглазеть? Не будем забывать и об известном: «Что русскому — хорошо, то немцу — смерть…» А справедливо ль обратное?
Я вернулся «в свой город, знакомый до слез» — в загаженные подъезды и обхарканные трамваи, к кичливым нуворишам и брошенным государством и обворованным пенсионерам и учителям. Я — вернулся. Впереди нас ждали трагичные времена — оранжевый, а через десятилетие и коричневый госперевороты.
На обложке: Дворец правосудия в Нюрнберге. Трехсегментное панорамное изображение.
