Народные заступники и политическая мастурбация 

От редакции

Подобно безобразно разросшемуся списку «олимпийских видов спорта» (греки бы ужаснулись этим бегающим по льду со швабрами?) — с 19 века пополнился и их список Муз. Потеснив греческую прекрасную девятку, и особенно — Клио (муза Истории), на Парнасе командует: муза Демагогии. Но, свергая эту… «нуворишку», Александр Мелихов бережно хранит Эвтерпу (лирика) и её подданного — Николая Некрасова.

Дочитавшие сей очерк до финальных строк, пройдя сквозь оценки вроде: «…теоретик политического терроризма Николай Морозов вообще считал, что народническое движение порождено поэзией Некрасова» — многие, надеюсь, пополнят и еще один список — перечень причин любить поэзию Некрасова.

Игорь Шумейко

​

10 декабря 1821 родился Николай Алексеевич Некрасов

Когда на похоронах Некрасова Достоевский поставил его следом за Пушкиным, революционно настроенные студенты закричали: он выше Пушкина, выше! Ибо писал о страданиях народа. Но если вы так любите страдания, отправляйтесь в любую больницу — там каждую минуту кому-то отпиливают руки-ноги… Еще чего! Некрасов писал, а оппозиционеры читали отнюдь не обо всех бесчисленных страданиях человеческого рода, а только о тех, в которых можно было обвинить существующий строй. И порочность этого строя тоже не пробуждала в них отчаяния (стихи пишутся и читаются как раз ради преодоления отчаяния), но, напротив, утверждала их в ощущении собственного благородства.
Некрасов доводил до идеальной отчетливости крайне лестную для демократической молодежи картину «несчастный народ и народные заступники». При этом и народ изображался чистой жертвой, лишенной каких-то принижающих качеств, и «заступники» состояли из одной лишь жертвенности, свободной от суетных побуждений. Когда юный Пушкин верил в подобную сказку — в то, что человеческие страдания порождаются исключительно злобностью «тиранов», а не силами природы, в том числе и человеческой, — он тоже призывал к тираноборчеству, но когда ему открылось, что проблема неизмеримо сложнее, он и написал: «Зависеть от царя, зависеть от народа — не все ли нам равно?..»
«Политический» Некрасов — поэт для юных наивных душ. Первый теоретик политического терроризма Николай Морозов вообще считал, что народническое движение порождено поэзией Некрасова. Хотя Лев Толстой, много десятилетий проживший среди народа, считал, что народ нигде не стонет, это либералы повыдумывали. Народ, победивший Наполеона, расширивший империю до Тихого океана, внушавший властителям такой страх, что они не решались отменить крепостное право из страха перед революцией, — стремление благородного юношества принести ему избавление напоминает попытку воробышка взять под свою опеку слона. Наивно? Зато воодушевляюще! Поэзия Некрасова поляризовала мир до предела:

От ликующих, праздно болтающих,
Обагряющих руки в крови
Уведи меня в стан погибающих
За великое дело любви!

Поэту ли не знать, что и среди любых «ликующих» едва ли есть один, тяжелой пыткой не измятый! В первоначальном замысле «Кому на Руси жить хорошо» искатели российских счастливцев должны были дойти до самого царя и увериться, что и царская жизнь далеко не сахар. Но, возможно, именно стыд за то, что сам народный заступник так и не ушел в стан погибающих, раскалял его стихи идеализацией народа и демонизацией правящих классов: слабости поэта не так уж редко оборачиваются одним из источников его силы. Мы знаем множество революционеров, пылавших ненавистью, но отнюдь не любовью: их ненависть к тирании слишком часто оказывалась завистью неудавшихся тиранов к удавшимся. Но источником некрасовской мести и печали была несомненно любовь. Его гений поднимается выше всего не тогда, когда он бичует и обличает (и тем самым льстит врагам государства), а тогда, когда он сочувствует и воспевает.
Не знаю, правда ли, что «то сердце не научится любить, которое устало ненавидеть» — бывает и любовь без ненависти, и ненависть без любви. Но тот, кто умеет лишь страдать, не умея восхищаться, редко достигает поэтических высот. И сострадание Некрасова стоило бы недорого, если бы он не умел радоваться. Ему было что терять, — кажется, никто не изображал детские радости на Волге с такой поэтической естественностью! 

То, как играющий зверок,
С высокой кручи на песок
Скачусь, то берегом реки
Бегу, бросая камешки,
И песню громкую пою
Про удаль раннюю мою...

И вдруг упоенный счастьем мальчишка слышит «мерный похоронный крик» бурлаков. А потом подслушивает их разговор: хорошо бы, де, к утру умереть… Бывают такие сверхчувствительные души, обреченные служить словно бы нервными окончаниями человечества, обреченные не слышать ни единого звука, «под которым не слышно кипенья человеческой крови и слез». Но дар любить и видеть природу никогда не покидал поэта. 

Летний дождь:

И по дороге моей,
Светлые, словно из стали,
Тысячи мелких гвоздей
Шляпками вниз поскакали.

А «Зеленый Шум»?

 Как молоком облитые,
 Стоят сады вишневые…

Весенний шум заставляет обманутого мужа простить изменницу-жену. И знаменитая «Железная дорога» начинается с гимна: «Нет безобразья в природе!» Чего стоит одно лишь сравнение неокрепшего льда с тающим сахаром! Но некрасовский слух всюду расслышит страшную и унизительную ноту — картина радости обманутого люда ранит его едва ли не больнее, чем голод и цинга:

Выпряг народ лошадей — и купчину
С криком «ура!» по дороге помчал…
Кажется, трудно отрадней картину
Нарисовать, генерал?..

Эта концовка — саркастический вопрос — пронзает сильнее, чем любой патетический возглас. Да, некрасовская ненависть и горечь бесспорно порождены любовью! Именно к нему, а вовсе не к Чернышевскому точнее всего могут быть отнесены его же собственные строки:

Его послал Бог Гнева и Печали
Царям земли напомнить о Христе.

Для страдающих крестьян, и особенно женщин, он не жалеет самых высоких образов:

И Музе я сказал: «Гляди!
Сестра твоя родная!»

Но вместе с этими органными звуками в некрасовском оркестре отыскиваются звучания самые растроганные и нежные, когда речь заходит о крестьянских детях:

Все серые, карие, синие глазки —
Смешались, как в поле цветы.

А детский чудный разговор: «У бар бороды не бывает — усы», «Вода с языка-то бежит»… И, вольно или невольно, Некрасов рисует картины счастливого детства: в их жизни так много поэзии слито. Ну, а о поговорить как следует о шедевре Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» практически невозможно. Потому что там, начиная со сказочного запева, требуют аплодисментов слишком много строк и строф. И вместе с тем, в контрасте с самыми блистательными вершинами некрасовской музы особенно уныло зияют… ну, не провалы, скажем, а плоскости обличительства. В каком году — рассчитывай, в какой земле — угадывай, — в этой музыке слышится и приподнятость, и добрый юмор, не позволяющий нежности перейти в умильность, а живописуемой бедности породить ощущение уныния. Перечисление деревень — Заплатова, Дырявина, Разутова, Знобишина, Горелова, Неелова, Неурожайки тож — вовсе не оплакивание крестьянской горькой доли, но народное балагурство. Загадки, пословицы вливаются в этот крылатый поток с такой естественностью, словно здесь же только что и родились.
Веселый сильный человек рассказывает о таких же сильных людях, которых незачем изображать ангелами или беспомощными страдальцами, как это полагалось в народнической житийной литературе, которой отдал дань и сам Некрасов. «Мужик, что бык», «корявая Дурандиха», «упрям, речист и глуп» — автор что видит, то и режет. Но видит-то он все больше трогательное и забавное, а горькое тут же смягчает прибауткой: солдаты шилом бреются, солдаты дымом греются… Как это делает и сам народ: национальный эпос не склонен к стенаниям.
Зато по отношению к нелюбимым персонажам народных сказок — к попу, к помещику — поэт оказывается гораздо добрее. Исповедь попа вообще трудно прочесть без слез, но, как и положено в поэзии, это больше слезы восхищения, чем слезы сострадания (а природа неотступно присутствует в человеческих делах: и зайка серенький, и кукушка старая, и ворон, птица умная, и даже солнце — смеется солнце красное, как девка из снопов). И помещик, как ни карикатурно он изображен, а и он тоже человек, со своей правдой: поэзии крестьянского мира противостоит не корысть стяжателя, но тоже поэзия. Автор на всех смотрит с доброй или грустной улыбкой, и самым точным показателем его отношения является язык. Словесные бриллианты рассыпаны как по мужицкой, так и по помещичьей и поповской речи. Выписывать их можно страницами, это просто сундук с драгоценностями.
Да, крестьяне (а особенно дети и женщины) более милы некрасовскому сердцу, но ему дорого и целостное мироздание, без которого не было бы и крестьянской вселенной. Правда, для своих любимчиков он, кажется, не находит ни единого слова осуждения. Он любуется не только «ярмонкой», живописуя совершенно кустодиевские картины, но даже и пьяная ночь восхищает его своим разнообразием и размахом. А интеллигентный протест другого любителя народного быта Павлуши Веретенникова встречает мощный (поэтический!) отпор: «Нет меры хмелю русскому. А горе наше меряли?» — И даже некий гимн пьянству: люди мы великие в работе и в гульбе!

Но при всей своей нежности к угнетаемому крестьянству тончайший знаток народной жизни не скрывает, что главными истязателями его любимой героини Матрены Тимофеевны («корова холмогорская, не баба!») были свои же — золовки да свекор со свекровушкой. А не в очередь забривали ее мужа в солдаты при полном попустительстве хваленого «мира»: «Я миру в ноги кланялся, да мир у нас какой?» — А спасла ее представительница проклятой власти — губернаторша. Художник не может не видеть, что в жизни все неизмеримо сложнее, чем в социал-расистском разделении на нечистых и сверхчистых: «Золото, золото сердце народное!».
Кажется, только для выжившего из ума «Последыша» у сказителя не находится ни одного сочувственного слова. Но эта глава и вообще могла бы быть пересказана прозой. А заканчивается поэма и вовсе пропагандистской риторикой. Нет, это еще может тронуть: иди к униженным, иди к обиженным, — но как-то сомнительно, чтобы «честные пути» так уж непременно вели в Сибирь. Неужели врач, учитель, инженер, агроном, чиновник были обречены на бесчестность — или Сибирь? Такая черно-белая схема годится уж никак не для поэзии, а разве лишь для демагогии. 
Получается, что для мужика счастье и спасение в труде, а для интеллигента только в борьбе! Он или борец, или кровосос! Нас так и воспитывали в культе борьбы и тем самым в презрении к созиданию — в студенческие годы я временами стыдился своей увлеченности наукой, стыдился, что не иду в диссиденты. Верить в столь примитивную пропаганду можно только от большой озлобленности: «Взгрустнулось крепко юноше по матери-страдалице, а пуще злость брала». 
Злость может быть очень эффективным топливом для политика — но не для поэта. Да, муза Некрасова является в мир и музой мести и печали, бледной, в крови, кнутом иссеченной музой, ковыляющей под унылое побрякиванье амфибрахиев и дактилей. Но каждый раз она собирается с силами и предстает статной красавицей — кровь с молоком, пройдет — словно солнце осветит, посмотрит — рублем подарит. 
Замороченный подслеповатыми анемичными доктринерами, которые не видят и не слышат, живут в сем мире, как впотьмах, Некрасов не замечает даже ядовитого парадокса в бессильном финале своей могучей поэмы (вот уж поистине, ты и могучая, ты и бессильная!). Он полагает, что «быть бы нашим странникам под родною крышею, если б знать они могли, что творилось с Гришею». — То есть Гриша обретает счастье, еще ровно ничего не сделав для счастия народного. Ему достаточны для собственного счастья одни лишь мечты и звуки. А потому ему явно не по пути с нашими странниками, ибо они пребывают в полном согласии с праздничной ипостасью некрасовской музы: «В ней ясно и крепко сознанье, что все их спасенье в труде» — и в них тоже «проснулась, разгорелася привычка позабытая к труду! Как зубы с голоду, работает у каждого проворная рука».

Не спорю, Некрасов действительно с редкостной силой оплакал страдания народа. Но он еще более мощно воспел народную силу и красоту! Однако, к несчастью для России, только первая ипостась его гения была востребована «народными заступниками», не умеющими обретать радость в работе и в гульбе и вынужденными обретать ее в злобствованиях, которые они подавали себе и другим как борьбу со злом. От которой количество зла только увеличивалось. Но это их и не волновало, они стремились к воодушевляющим переживаниям, а не к реальным результатам. В этом простодушно признавался и певец народнического терроризма Сергей Кравчинский: движение в народ руководствовалось потребностью личного нравственного очищения.
Этику, направленную не на достижение результата, а на обретение воодушевляющих эмоций, я когда-то назвал мастурбационной этикой, и российские оппозиционеры в очень большом количестве были политическими мастурбаторами: их сострадание народу было нацелено не на реальное улучшение его участи, а на самоудовлетворение. Мне кажется, нарциссизм и склонность к самоудовлетворению и доныне является родовым свойством передовой интеллигенции (не путать с трудовой, которую я считаю лучшей частью нашего общества). С той существенной разницей, что теперь она склонна самоуслаждаться презрением к трудовому народу, а не состраданием к нему.

​