Тест Ломинадзе

От редакции

Итак, 2024 год. Интернет, СМИ полны историй, откровений самых разнокалиберных релокантов и… ре-релокантов. Второй термин пока хождения не имеет, ввожу его, потому что «хождение» имеют люди, немалое число, недавно стали... ре-ре. (Вернулись в Россию). Впрочем, мой консервативный ВОРД подчеркнул красной волной и релокантов и… ре-релокантов. Ему, видно, привычнее «эмигранты».

А «Камертон», не разглядев пока большой разницы, предлагает приблизиться к пониманию сей социальной группы с помощью социального психолога, известного российского писателя Александра Мелихова, многажды лауреата и нашего автора.

Игорь Шумейко 

Воспоминание романиста о документальной подоснове сюжета

Представляем отрывок из данной книги

...И, словно в мелодраме, в ближайшие недели выяснилось, что Генка умирает от рака легких. А я как раз тогда писал роман «И нет им воздаяния», и его письма идеально вписывались в сюжет. Я намекнул на это, и Генка откликнулся прямо-таки со страстью: да, опубликуй их, пожалуйста, может, кому-то они послужат уроком! Уроком не уроком, но все мои знакомые, прочитавшие роман, их выделяли. Одни говорили: «Как трогательно!». Другие: «Видно, что все это неправда. Может, один такой чудак и нашелся, но это нетипично. Лучше из романа выбросить, а то будут говорить, что это конъюнктура».
Самое любопытное, что по отношениям к Генкиным письмам можно было почти безошибочно угадать политические взгляды оценивающего. Если угодно, степень их патриотизма. Предлагаю читателям испытать и на своих знакомых этот «тест Ломинадзе» — какова окажется его предсказательная сила?

Ленинградский государственный университет имени Жданова 

Ленинградский матмех в середине 60-х был в большом авторитете, и мы, первокурсники, частенько и политически петушились — исключительно ради понтов. Но Генка Ломинадзе и среди нас выделялся длинными волосами и гордым отбросом головы. Генка Ломинадзе отличился на первом же занятии по истории КПСС, которую мы для краткости называли просто СС. Вперив в унылую капээсэсницу огненный взор, он потребовал объяснить, почему у них в Симферополе в одну ночь русские вывески заменили едальнями и перукарнями. «Возможно, были перегибы», — робко ответила капээсэсница и оставила его без стипендии. А Генке нужно было непременно посещать ресторан для иностранцев при гостинице «Европейская».
«Кто хозяин страны — мы или американцы?!» — кричал гордый Генка, бешено вращая черными девичьими очами. Меня всегда тянуло изображать Генку с грузинским акцентом, хотя он не только говорил по-русски не хуже меня, но и вообще не знал грузинского языка. Тем не менее Генка очень гордился своим отцом, тяжело раненным при обороне Севастополя и пребывавшим в отдаленном родстве с царственным семейством Багратиони. Зато Генкина преданность России, а не Грузии, смешной мне не казалась — человек и должен стремиться от малого к великому!
Кончилось тем, что Генка выучился рокотать по-американски и начал одеваться у фарцовщиков, дабы изображать «штатника». А потом женился на черненькой, как галчонок, болгарке по имени Огняна, через Югославию рванул в Штаты и там, под сенью статуи Свободы, окончательно растаял без следа. Разумеется, это были только слухи — с того Нового Света никто не писал. И вдруг лет пятнадцать назад Генка мне подробно написал о своих похождениях:

***

Сначала меня не хотели выпустить даже в Болгарию. Я ведь не отслужил в армии, а лейтенантское звание мне тоже не присвоили, как ты помнишь, из-за стычки с начальником военной кафедры. А в Софии поначалу все началось хорошо. В очередном походе в какое-то заумно-партийное учреждение мы получили двухкомнатную квартиру, и на следующей неделе я начал работу программистом в банке. 
Через полгода Огняна объявила, что беременна. А еще через месяц весь наш отдел отправлялся на повышение квалификации в Вену, но меня не пустили по распоряжению из советского посольства. Я взбесился и надумал: ах так, гады — убегу на Запад. Жене на все упреки и мольбы отвечал, что всё устроится, что через пару лет её выпустят ко мне. В общем, порол какую-то чушь, о которой болезненно вспоминать. Таким я уродился, так мои нейроны соединились. Входя в вагон, я в последний раз оглянулся. Стояла моя беременная красавица жена, с длинными толстенными косами, с огроменными глазами, струившими огроменные слёзы и излучавшими немой, горький упрёк. Я почувствовал себя нехорошо, я почувствовал, что совершаю необратимый акт — акт, о котором буду сожалеть. Но не знал, как отступить.
В Белграде я принял одно из многочисленных приглашений «остановиться на ночь с завтраком». На следующий день после тщетных попыток получить визу в западную страну усталый и упавший духом я вернулся домой. Правда, в американском посольстве мне сказали, что визу в Америку дать не могут, но если я сумею выбраться в любую западную страну, то там помогут. Я приехал в деревушку, на западе Югославии, под названием Сежана, на границе с итальянским городом Триест. Там горы и леса. В деревне меня остановил патруль, проверил документы и отпустил. Забравшись на гору, я засел, ожидая темноты. Ночью в лесу ничего не видно. Но, взобравшись на дерево, можно видеть огни лодок на Средиземном море и так знать общее направление. Вверх, вниз, опять вверх, опять вниз, так я шел часа два. На очередном спуске лес неожиданно кончился. Я увидел шикарные дома, ухоженные дворы и машины с номерами Триеста. 
Затем лагерь беженцев, хорошая еда, вежливое обращение, проверка здоровья, установление личности, проверка документов. Я пробыл в лагере с июля до декабря, а 15 декабря за счёт американцев улетел в Америку. Но за это время в хороших условиях на берегу Средиземного моря я с отчаянием узрел ошеломляющую, жестокую, не допускающую возражений, чёткую и безнадёжную как смерть истину — мне никакая заграница не нужна! «Не нужен мне берег турецкий», не нужна мне никакая Америка, хочу домой, к жене! Как я мог так поступить?! О чём я думал?! 
Стыдно признаться, но не подумал я и о том, что оставляю её, беременную, безработную, в середине третьего курса университета, в теперь враждебной стране (жена перебежчика, предателя). Как-то она теперь будет жить? Что скажет друзьям, родителям, как объяснит всё это властям? Господи, какой ужас! Последующих лет агонии, тоски, кошмара не охватить и не описать! В октябре пришла телеграмма из Болгарии: «Родилась девочка, очень милая, назвали, как ты просил, моим именем». 

Сейчас у меня двойняшки, но идти до этого счастья мне пришлось по пустыне больше тридцати лет. Скажу только очень коротко: жену зовут Алена, и нужно было мне промучиться столько лет, чтобы я мог оценить, какой это подарок судьбы. Я увидел ее на венчании ее подруги в Одессе, и у меня в душе сразу взлетели бабочки. Молодые, мы не понимали, какое это чудо — наши девочки. Хотя и в Америке я имел от женщин на каждый рубль моей доброты и заботы сто. Но какая может быть душевная близость, если все, от чего я сразу начинаю хлюпать, для них в лучшем случае какая-то диковина!
Во всех моих общениях с американцами тема Войны самая болезненная. Все рассуждения о том, как без американской помощи СССР проиграл бы, о том, как цивилизованных, благородных, талантливых немецких генералов совратил с пути бесноватый ефрейтор и как озверелые, ужасные, плохие русские изнасиловали всех немок, приводили меня в бешенство. 
Теперь, когда я прихожу в ярость, стараюсь думать рационально: когда репку тянут все вместе, нельзя выделить отдельный вклад дедки и Жучки. Но они-то говорят, что ихний вклад главный! И никогда по отношению к русским ни капельки сочувствия — дураки, во всем сами виноваты. Теперь я наконец стал понимать евреев! Ведь Америка действительно дала мне все — убежище, свободу, деньги, а я ее ненавижу так, как не ненавидел наших партайгеноссе. И только за то, что американцы не уважают — не меня лично — мне всего всегда хватало! — а мой народ, моих отцов, их страдания. Даже не подвиги, страдания!
При этом, Лева, они (американцы) знают, что большинство того, что приходит из России, настоящее: математики здорово матемачат, пианисты здорово играют, певцы здорово поют и т.д., и эксплуатируют нас блестяще. Лично мне жаловаться не на что. Здесь, в США, я больше избегаю русских и «русских», не хочу слушать про их преувеличенные несчастья, и какая великая Америка, и как здесь здорово, и какие плохие русские — уверяю тебя, при СССР или при царе — неважно. Вылизывают американцам задницу, прищёлкивают языком и умиляются: «Ох, как вкусно! Мням, мням!». — Отвратительно. Ничего нет дурного в том, что уехал в Америку или Израиль, или ещё куда, но зачем же такое пресмыкание? К моему утешению, американцы на это не клюют. Когда мне надо было заполнить вопросник для получения американского гражданства, на вопрос: «Согласны ли вы защищать интересы США с оружием в руках?» давался выбор: а) согласен, в) не согласен, с) согласен с ограничением. И сноска: ответ не обязательно гарантирует или дисквалифицирует гражданство. Я выбрал с). На отдельном собеседовании судья попросил разъяснить ограничение — маленький седой старикашка с успокаивающими манерами.
Я объяснил, что не смогу участвовать с «оружием в руках» в открытом вооружённом конфликте против СССР и вообще говорить осуждающе или даже отрицательно о своей стране (The country of origin). Судья ответил — очень хорошо. Затем прочел нравоучение, что не ждёт от меня и не поощряет осуждения своей страны: те, кто сегодня чернит свою страну, завтра очернят мою. Короче, за мои деньги, они, эти ж...изы, ничего в Америке не поняли. Здесь никого осуждать не обязательно. Преуспел — молодец, обос...ся — страдай. 
А Горбачёв! Вороне как-то Бог послал кусочек сыра… Громыко, какой ни плохой, но хоть рот с сыром держал зажатым. Правда, должен признать, что, просматривая процедуру захоронения (в океане) американцами останков советских моряков с поднятой подводной лодки, затонувшей в 60-х, не мог не плакать и зауважал американцев за то, что похоронили со всеми возможными военными почестями: гимн СССР, двадцать четыре залпа из ружей отрядом морских пехотинцев, и все присутствующие военные под козырёк... Один мой американский приятель, бывший военный лётчик на истребителе Е-5, я брал у него уроки пилотирования одномоторной Сессны, заметил мне (теряет в переводе) — зря вы так скоропостижно всё развалили. СССР это была фирма (the brand). От себя скажу, что да, и заработанная на костях и большой крови многих людей. Просто конфузия.
Для меня в Америке и секс превратился в какую-то каторгу. Грузинская потенция требовала выхода, и женщинам я нравился, особенно когда разжился хорошей работой. Но ведь в этих ситуациях требуются какие-то ласки, слова — накатывала такая тоска, что иногда я бежал в ванную и там рыдал как маленький. Мои дамы убеждались, что загадочная русская душа, Dostoevsky — не пустые слова.
Боль оставляла меня, только когда я спал, но и сны мои были самые ужасные. Однажды, взяв два или три дня отпуска, я сел на поезд и, приехав в Вашингтон, направился в советское посольство на 16-й улице. Отдал полицейскому свой итальянский документ и сказал, что если не выйду через два часа, то что-то неладно. В посольстве меня приняли очень любезно, я объяснил, что хлопочу о разрешении для своей семьи приехать в США. Минут через двадцать вошёл приятной наружности и таких же манер мужчина. Сел и участливо попросил рассказать своё дело. Через минуту-две он остановил меня: «Знаете, Геннадий Александрович, здесь не совсем удобно говорить, к тому же, мне кажется, этот разговор длинный, а я скоро буду занят. Давайте встретимся вечером часов в шесть, пообедаем, и вы мне всё расскажете?» — Я согласился. 
Действительно, точно в шесть подъехал маленький автомобиль, дверь открылась, я узнал своего собеседника, сел в машину, и мы поехали в ресторан. Звали этого человека Виктор, второй консул по гражданским делам при советском посольстве в США, он просил по фамилии его не называть.

Обед с консулом я тоже буду помнить всю жизнь. Г-н консул настоял, чтобы я обращался к нему только по имени, и ошарашил меня тем, что вытащил из своего дипломата папку с моим именем. Я глазел. Подошёл официант. «Мы готовы, пожалуйста, для меня пекинского гусёнка, а молодой человек? — И, вопросительно обратившись ко мне, добавил: — Не стесняйся, обед за мной». — Я ничего в меню не знал и заказал то же, что и он. Принесли коктейль, джин с тоником для меня и Кровавую Мэри для Виктора. «Ну! — обратился он ко мне. — Выкладывай». Я в общих чертах описал, кто да что. «И чего просишь?» — «Не могу жить без неё. Пустите её ко мне». — Я ждал. Он дочитал странички из папки: «Твоя жена пишет, что мать твоя работала в подполье при немцах, а после войны при коптилке читала тебе Пушкина. Вот изволь, буря-мглою-небо-кроет...».
Да, я рассказывал Огняне, как в 1949 году не было электричества в нашей убогой хате. Коптилка так и коптила ужасно чёрной сажей от жёлтого огня. Мать читала Пушкина, отдельных слов я не различал, всё сливалось в одно длинное сладостное звучание: вихри-снежные-крутя, то-как-зверь-она-завоет... Виктор с участием и пониманием продолжал: «Да, брат, жаль мне тебя, уж если любишь Пушкина, то совсем зря ты сюда приехал». — Он несколько раз повторил: «Зря, совсем зря». Потом опять: «Вот же проблема, и помочь-то ничем нельзя». — Моё сердце упало, я молчал.
Если бы я только мог, то заорал бы на всю Россию: господа, дорогие мои соотечественники, коренные и менее, русские, евреи, грузины, татары, сколько вас ни есть, перестаньте грызться! На вас надвигается новый мир, в котором вам отведена участь — ну, пусть не рабов, но лузеров! У вас отнимут подвиги ваших отцов, дедов и прадедов! Вы все окажетесь в моем положении — всё, чем вы гордитесь, объявят смехотворным! Все хорошее, умное, благородное, будет считаться, есть только у хозяев нового мирового порядка, а вы должны у них только учиться, учиться и учиться, а сами вы ничего не стоите, и предки ваши были такое же дурачье. 
Смешно, когда я, невозвращенец, призываю беречь Родину. Но она такая штука, что пока ее не потеряешь, не поймешь, что она такое. Я думал, Родина — это где лично тебя уважают. А оказалось, где уважают твоих предков. Потому что они общие. А в новом мировом порядке не будут уважать ничьих, кроме хозяйских. Если даже вам самим будет хорошо, во что я не верю, все равно вашим предкам будет плохо.
Если кто-то из вас лично даже и выберется в дивный новый мир, — да хоть бы и все! — отцы-то-ваши-матери, деды и прадеды все равно останутся у параши. Вы на это согласны? Я — нет.
Ладно, чёрт с ним. Назад, к продолжению обеда с консулом.
— Так жену мою и дочь никогда не выпустят?
 Он ещё помолчал, допил свой коктейль и обратился ко мне:
 — Послушай меня, ты попал в категорию невозвращенцев. Увидеть свою семью ты можешь только дома, в Софии. В принципе, ты не совершил уголовного преступления, уехал легально и т.д. Но ты должен был просить о политическом убежище, а это акт враждебный. 
— Вот что, голубчик, — в его голосе опять звучало участие, — я сомневаюсь, что супруга твоя выразит желание ехать сюда, но тебе вернуться можно, в посольстве тебе сделают паспорт гражданина СССР, оформят визу в Болгарию и пришлют по адресу — возвращайся. Все твои анкетные данные у нас есть, дай четыре фотографии, и дело сделано. 
Он вперился в меня вопросительно. Я молчал. Да и что я мог сказать? Подошёл официант, Виктор заказал нам обоим кофе и расплатился. За кофе он опять заповторял:
 — Надо же, буря-мглою-небо-кроет… Слушай, возвращаться тебе нет смысла. Тебя, возможно, и не посадят, случаи бывают разные, но ни в одном крупном городе тебе прописки не дадут. Ты сделал свой выбор, бросил семью, приехал сюда, и теперь деваться некуда. Забудь о жене, о дочери, их нет, для тебя они умерли. Со временем мать сможет приехать. (Он ошибся, маме так и не разрешили приехать до развала Союза.) У тебя здесь сходу есть преимущество — первоклассное образование и нет долгов. Сам увидишь и поймёшь. (Увидел и понял. Нормальные американцы кончают вузы с долгом в банк в среднем лет на десять.) А с Пушкиным, конечно, плохо придётся. Через десяток лет ты не сможешь читать его, не захлёбываясь в соплях. (Этот срок оказался намного, намного короче.) Таких как ты мы иногда видим здесь, но они выживают редко, стреляются или спиваются. 
Я подумал-подумал, и не решился. И вины перед Огняной уже давно не испытываю. А вина перед какими-то русскими призраками, которые думать про меня не думают и думать не могут, только растет и растет. И смотри, чем я прирос к России — не детскими радостями, не студенческими любовями и дружбами, нет, муками, и даже не своими, а каких-то страдальцев, кого я в основном и в глаза не видел!

​

​