К 100-летию Юрия Трифонова: психологические дебри большого русского писателя

1

Никто не ждал от Шулепникова такой судьбы, и он сам — менее всего… Закручивает водоворот невидимый, тянет невесть куда, и, гадая о свободе воли и выбора, человек постепенно понимает, насколько его жизнь ему не принадлежит. Высится «Дом на набережной» — таинственный, полный скорбями и драмами.

Дом, густо начинённый как трагизмом, так и заурядной обыденностью: чью онтологию столь густо живописал Ю. Трифонов. Его мир предметен. Он уплотнён: составлен из бессчётных деталей, порой наплывающих друг на друга, как в жизни. …жизнь сама часто переставляет мебель, не считаясь с желаниями человека, и затянувший «Обмен» порой походит на обман. Вас обманывает судьба! Ведь в детстве так любили родители, защищали от смерти, почему же всё должно идти вкривь-вкось? Трифонов видел психологическое нутро людей, показывая духовные пейзажи через пространство внешнего мира, столь густо и предметно заставленное.
Интеллигенция — и гуманитарная, и техническая — восприняла его наиболее своим писателем: ждали новых книг, жадно уходили в водовороты бытия, живописуемые Трифоновым. …любовный треугольник острыми своими углами порежет жизни всех участников: и развернётся «Долгое прощание». Оно развернётся, разыграется психологически: чёткое знание людской психологии и виртуозное умение моделировать её — один из козырей Трифонова — то, что так притягивало к его книгам. Люди узнавали в них себя: свои судьбы, и, читая, добирали опыта осмысления действительности. Люди умнели, читая его книги: с тяжёлыми, тягучими отношениями, с массой конфликтов, с чересполосицей бед и радостей… Книги скрытых трагедий — ибо жизнь, оцениваемая насельником, как неудача, есть факт размытой трагедии. Остаётся доживать, не биться же в истерике… 

Трифонов — из семьи репрессированных, — воспитывался бабушкой, литература поманила со школы: был редактором классных газет, сочиняя стихи и рассказы. Жизнь узнал густо: был и чернорабочим, и трубоволочильщиком, и слесарем… В Литинститут собирался поступать на поэтическое отделение, однако был принял как прозаик: традиционный, радужный соцреализм «Студентов» сделал его сразу известным: но они столь же далеки от грядущего Трифонова, как Атлантида… от скромного островка посредине речки…
Он постепенно идёт к своим городским повестям: наиболее известным и, вероятно, лучшим в его пантеоне. Работает над повестями, осмысливающими революцию как процесс, как новый космос, пока зреют в нём будущие персонажи «Дома на набережной», «Обмена», «Другой жизни», «Долгого прощания»… Зреют постепенно — и такова же манера письма Трифонова: постепенная и неспешная, рефлексирующая и подразумевающая расшифровку психологических дебрей. Его книги помогали людям постигать себя: и, оставшись таковыми же, продолжают работу в современном, ставшим слишком технологическом мире: настолько, что понятие душа… забывается как будто…

2

В его повестях узнавали себя: как в зеркала смотрелись; и вязкая, обволакивающая проза Ю. Трифонова, наполненная деталями плотно и густо, как подушка перьями, как круто сваренный борщ содержимым, необходимо вмещалась в то людское бытование, где без художественной литературы не обойтись: более того — она воспринимается самосознанием народа… 
По «Студентам» — ничто не предвещало уплотнённых тех, городских повестей, так круто перепахавших некогда городскую интеллигенцию… «Студенты» — в акварельных размывах счастья социалистического реализма были исполнены вполне. По горлу мчится шарик перемен… По коленчатому горлу-лабиринту действительности: появляются флаги городских повестей, широко вздымаются: всем видны, известны всем. «Обмен» затянется, корёжа душу: не зря диссонансом к нему будет — обман. «Долгое прощание» проколет читательское сердце: каждой из вершин треугольника, начертанного любовью, никуда от неё не деться…
Трифонов, понятно, не рассматривал отшельничество, как вариант пути; сложно сказать — был ли он верующим, среда не располагала, но ощущение некой надмирности — надмирного управления явью — многие его книги дают. Довольно посредственная актриса, скорее прозябающая, нежели играющая, набирающий силу драматург… и ещё один человек… Странное сочетание делает людей: безволие, жалкость, способность к прорыву, огонь, вдруг вспыхивающий, гаснущий в пепел… Очень… из жизни, зачерпнуто горстями из плазмы оной, щедро выплеснуто в ёмкости повестей, в частности — «Долгого прощания».

Шулепников из номенклатурного знаменитого дома: сереет громадой, весь в мемориальных досках, как в орденах сейчас; Глебов, завидующий Шулепе, мечтающий заполучить его в друзья, тот, не выдающий нападавших, сохраняющий достоинство целостности… Конфликты завязываются туго: узлы иных способны задушить персонажа. Сложно понять — верил ли Трифонов в возможность выбора, дарованную человеку: люди у него — скорее заложники обстоятельств, вынужденные приноравливаться к ним… Да и по сути: разве имеем возможность выбрать — рождаться или нет, равно — сроки и способ собственного ухода?
В них нет траура — в повестях Трифонова, — повышенной скорби, по ним равномерно разливается жизнь, в которой всё настолько спутано волокнами, что проживи очень долго, мало что поймёшь. Остаётся фиксировать, используя предельно возможности языка, все его модуляции, обертона, оттенки. «Старик» будет размышлять, вспоминая, — тяжело, туго, старческие мысли — как древесные корни: запутаны, хоть сок жизни идёт ещё… 

Отдельная статья — исторические вещи Трифонова, но по значению и звучанию с городскими повестями их не сравнить: не та сила включала писательские механизмы… Также и — наиболее «трифоновский» стиль — вязкость густоты, плотность материи реальности: ощутим в повестях… Трифоновым зачитывались. Он был популярен. Он сегодня многое может рассказать о человеке: ибо за суммой советских, постепенно уходящих в забвение реалий, — стоят извечные люди: с обнажением сердца, буксующей совестью, болящей памятью и вечной мечтой о счастье.

​