Зёрна и хлеб
Зёрна и хлеб
1.
Прожектор, освещая длинные ряды гаражных боксов, густил топкую небесную темь.
- Ну, Рекс, пожелай мне удачи. – Дмитрий ласково потрепал крепкий с проседью загривок пса. Тот благодарно ткнулся в колено; бирюзой полыхнули в прожекторном свете понятливые глаза.
- Пора мне, – не по-мужски тонкая ладонь вновь скользнула по мягким ушам дворняги. – Пора.
Часы показывали три утра, и впереди лежала дорога в полторы тысячи километров.
Дорога на родину. В ставшую заграницей Отчизну, в ветреные степи придонья, в былую когда-то казачью станицу, пятьдесят лет назад услышавшую вскрик новой жизни. Его – Лобова – жизни.
Не первой молодости, но чистенькая «Таврия» щёлкнула дверцей и, озорно чиркнув стартёром, заурчала лошадиными силами. Дмитрий пристегнул ремень, бросил взгляд на светящиеся приборы, спросил привычно:
- Ну-с, машинка, попробуем поехать?
Город был пуст и тёмен: жёлтые светофорные глаза мигали на перекрёстках, монотонные вспышки видны были за много кварталов вперёд. Без остановок прошелестела «Таврия» прямыми улицами, чуть аккуратнее – мимо загородного поста ГАИ – и, набирая обороты, запел её двигатель, понёс на восток, к быстро оживающему горизонту.
Лихачества Дмитрий не одобрял. Крейсерская «сотня» нравилась ему многим: автомобиль вёл себя экономично, весело и послушно, но главное – эта скорость не создавала напряжений и не мешала думать.
2.
Думать – было профессией конструктора Дмитрия Лобова. Поиск решений всегда увлекал, но по душе был не только поиск. Усилиями уже других людей мысли его обретали плоть и собственную судьбу, и это многолетнее слаженное действо питало разум суждением о смысле жизни. Смысл представлялся простым и понятным: он – Лобов – нужен обществу и государству. Это помогало легко переносить болячки, трудности командировок, плановый бред министерских указаний и, не обращая внимания на подобные мелочи, работать – увлечённо, и жить – с удовольствием.
Но трижды отзвучали над страной похоронные гудки, и затеялось нечто необычное. Телевидение наклонилось к политическим сериалам, пресса забулькала «плюрализмами» и «консенсусами», на слуху катались «Горбачёв» и «перестройка», и сами собой явились два новых лозунга: «Разрешено всё, что не запрещено» и – «Обогащайтесь!». В государстве что-то творилось, «Огонёк» из киосков расхватывали в момент, на заборах шпалерами висели листовки, полилась уже и кровь, «вдохновляющая и направляющая» готовила подписание нового союзного договора...
Задумываться обо всём этом Дмитрию было неинтересно и некогда. Дело требовало думать о другом: предприятия меняли профиль, в цехах подмосковья и оренбуржья, Харькова, Вильнюса, Бреста вместо танков и миномётов ставили на поток мясорубки, фермерские тракторы и женские бигуди. Заказы лились потоком, и всё – срочно, сверхсрочно, бегом... Даже зловещий маховик инфляции не зацепил его загруженного мозга. Перемелется, перекрутится, не до этого!
3.
Так продолжалось до того самого четверга 19 августа. Услышав за завтраком по радио, что вице-президент СССР Геннадий Янаев принял на себя обязанности главы государства, Дмитрий вытянул сигарету. А вечером, посмотрев по телевизору пресс-конференцию «дрожащих рук», стал мрачно собираться на вокзал к московскому поезду. Остановила его жена: «А ты уверен, что завтра не будет баррикад здесь?» Галя умела вовремя задавать вопросы. Он достал из портфеля полотенце и бритву и тяжело задумался не о работе, не о баррикадах, а о жене и сыне.
Трагедия кончилась 23 августа. А 24-го начался политизированный фарс: восторженные руховцы, новички от свобод и прочие выборные объявили вдруг о независимости Украины.
Дмитрий ничего не понимал. Из Москвы уходили танки, Ельцин стал народным героем, Запад аплодировал: «Русские отстояли демократию!», а в сессионный зал киевской Рады внесли жёлто-голубое полотнище. Независимость от кого? От чего? И, наконец, для чего? На эти вопросы он не находил вразумительных ответов. Вопреки логике и здравому смыслу ухарски и с размахом громили общее хозяйство, и ничто не могло убедить его – инженера – в необходимости и оправданности этого вандализма. Чувствовал: вершится что-то необузданно-страшное, но до причин докопаться не получалось. Он вглядывался в водопад новых законов, но видел лишь то, что видело неискушённое большинство: словесную радугу над ревущим потоком.
Думы о будущем не радовали. Мозг надрывался, глыбы несвойственных ему мыслей с трудом укладывались в фундамент нового мировосприятия. Получалось криво и нехорошо.
Прозрение пришло после «Беловежья»: увиделась Дмитрию алчная хитиновая саранча. И лозунги о дозволенности и обогащении сразу перестали казаться невинными.
4.
Он понял всё. И, ужаснувшись бездонным глубинам цинизма и лжи, в которых резво плескалась власть, сделался неулыбчивым, сдержанным и опустошённым. В институтских курилках митинговали, загибая пальцы, доказывали преимущества рынка, всё злее кричали о национальном самосознании. Дмитрий не возражал. Не спорил. Он вспоминал полные отчаяния и тоски глаза девочки-подростка, стоявшей на перекрёстке с картонной табличкой: «Нужны деньги на операцию маме. Помогите пожалуйста». Вспоминал округлые буквы школьного почерка, цепенел от бессилия и думал о том, что стоимости одних только колёс от какого-нибудь БМВ вполне хватило бы, чтобы наполнить эти глаза верой и жизнью. Хватило бы и депутатской зарплаты.
Нет, Дмитрий не возражал и не спорил. Он инертно продолжал делать то, что умел: продолжал оставаться инженером, хотя уже отчётливо понимал: этому государству ни его таланты, ни его жизнь – не нужны. Пришло время хапуг, и, обобрав его нагло и уже вчистую, «демократическая» власть попросту отмахнулась от него: шлак.
А он – отмахнулся от власти.
5.
Первого мая девяносто второго года от страшного удара смёрзлась кровь.
Погиб сын.
Единственный. Девятнадцати лет от роду.
Осталась висеть на стене зачехлённая навсегда гитара. И тревожная – в малиново-серых тонах – Алькина акварель: гонимый ветром странный монах с его – Дмитрия – чертами лица.
Только любовь к жене удержала от прыжка в спасительное безумие. Галя, хлебнувшая столько горя, что выплакивала его во сне, нуждалась в поддержке, и это вернуло его на землю. Но в окаменевшее сердце вошла ледяная ясность: жизнь оборвалась на сорок третьем году.
Стал захаживать в церковь. Молчал, смахивал слёзы у горящих свечей. Искал спасения и сил во снах, засыпал с туманными чаяниями. А по утрам долго лежал неподвижно, вспоминая и перебирая видения, вникая в их шифрованный смысл. И странно: именно та – неподвластная жизнь – понесла неясную, но осязаемую надежду. Запредельные странности стали проявляться и наяву. Без видимых причин прошлое вдруг наползало на будущее, на мгновения являя нечто, перед чем пасовала его инженерная логика. Он пытался объяснить это своим состоянием, но объяснения ничего не объясняли. Была во всём этом некая тайна, и каждый день становился теперь для него лишь шагом, правильность которого выверялась в ночи. Собственно и эта поездка тоже была полусном.
6.
Дмитрий сбросил скорость и расслабленно вытянулся, пряча лицо от солнца; до въезда в Днепропетровск оставалось каких-нибудь семьсот метров. Города этого – промышленного монстра с разбитыми улицами и знакомой язвой «Южмаша» – он не любил. Но была суббота, и потребовалось всего двадцать минут, чтобы оставить позади широкую ленту Днепра и выскочить на ровные и многорядные магистрали левого берега.
У последнего светофорного перекрёстка широко раскинулись палатки и лотки придорожного рынка. Дмитрий неторопливо миновал платную парковку и, протянув ещё метров тридцать, прижался к обочине и заглушил двигатель.
Он едва успел вклиниться в базарную сутолоку, как оглянулся на удивлённо-радостный оклик.
- Дмитрий Петрович!
За складным, добротно сработанным столиком, стояла давняя, ещё по «Южмашу» знакомая – Вера Васильевна Зайцева.
- Какими судьбами, Дмитрий Петрович? Неужто на завод?
- Увы, Верочка, – улыбнувшись, развёл руками Дмитрий. – Не приглашают меня, видно не нужен.
- А кому мы… Кофейку налить?
- И пирожок, – не переставая улыбаться, кивнул Дмитрий на штампованно-войсковой термос. – Хорошо бы с картошкой.
Вера проворно, но без суеты, не забыв уточнить и количество сахара, оформила заказ.
- На здоровье... Угощаю, Дмитрий Петрович, – вскинула она ладонь отстраняющим жестом. – Не надо.
Дмитрий смешался, но тут же и нашёлся.
- Позвольте, в таком случае, угостить и Вас.
Тень мелькнула по лицу женщины, или ему показалось? Вера молча наполнила пластиковый стаканчик, взяла деньги. И вдруг с силой вытерла скользнувшие слёзы.
- Работаю вот, – сказала с нажимом. – Ленка жарит, да подносит, а я... Поначалу стыдилась, лицо от знакомых прятала, а потом привыкла – не ворую, ведь.
- Стыдиться надо не Вам.
Он отчётливо вспомнил, как семь лет назад Вера Васильевна, в развевающемся синем халате стремительно перемещалась по огромному, наполненному гулом и звоном цеху, возвращая к жизни запнувшееся вдруг общее дело.
- А этим, – она дёрнула вверх подбородком, – стыдиться некогда. Ждут не дождутся, когда в НАТО вступим.
- Почему?
- Как почему? Одна оборонка, ведь, неразворованной ещё осталась. Тащить в Россию самостийники не дают, да и не лучше там; так что выход у них один – в НАТО, чтоб под конверсионным соусом слопать нас всех окончательно.
Она хмуро швырнула пустой стаканчик в чугунную ступку урны.
- Как Виталий Семёнович? – разумея мужа, спросил Дмитрий.
И – снова – тень по лицу.
- В больнице мой Виталька. Сам лёг...
Помолчала тоскливо.
- В прошлом году, в марте, выгнали без содержания. В отпуск: называется. Он в нормальный-то отпуск шесть лет не ходил, всё в цех рвался, а тут, – она вяло махнула рукой. – До сентября всё в квартире переделал, вот – рабочее место мне соорудил, шабашки разные... На завод звонил через день, потом не выдержал, пошёл проситься, чтоб хоть в цех пускали...
- Инструментальщики, стало быть, тоже не нужны?
- Да кто им, сволочам, нужен?!
Она сказала это так ненавистно-зло, что Дмитрий вздрогнул.
- Знаете же наши порядки ракетные: без пропуска в туалет не зайдёшь, а тут – в отпуске. Вернулся он домой чернее тучи, один раз расслабился, второй...
Она вдруг запнулась – вспомнила, видно, – спросила уже мягко и чуть сочувственно:
- Вы-то как?
Дмитрий понял, подавил вздох, выбросил и свой стаканчик.
- Живу...
7.
«Скотство», – думал Дмитрий, слушая успокаивающе-ровный гул колёс по серо-зелёному асфальту. – «Скотский стандарт скотской власти. Да и не было никогда по-другому. Потому что в корыто можно лишь сыпать стоя, а лакать из него – только с четверенек».
Мысли текли спокойно-расслабленные, разморённые полуденным солнцем и ровным шумом дороги. «Таврия» летела на восток – туда, где за терриконами Донбасса раскинулись до самой Волги ровные, как стол, донские степи. Тонкой спицей вошла в солнечное сплетение нежная боль; поднялась по груди и затопила голову, и зарничным сполохом озарилось вдруг в памяти всё сразу: объёмно, до оттенков и запахов.
Последний раз он был там двенадцать лет назад. В иной жизни. Искристой, радостной, с весёлым гамом семейных праздников, с пикниками и с будущим. Было в той жизни всё. Потому что уже шагнул в отрочество самый замечательный человек – сын. Судорога повела губы, зажала сердце. Дмитрий вспомнил тишайшего коня Буяна и то, как помогал Альке держаться в потёртом седле, и восторженные глаза парня, впервые в жизни ощутившего то, что было обычным для многих поколений его предков. Да, они приезжали тогда вдвоём; ахнул Чернобыль, детей отправляли подальше, используя любые возможности. Поселились в гостинице ранним утром, а в десять вечера их вытащил из номера, втолкнул в машину и увёз в свой дом Генка, ставший за двадцать послешкольных лет главным зоотехником в соседней станице. Где он теперь – Генка? Где Сергей, с его мастеровыми руками и неподражаемым куражом?
Их, выросших в одном переулке, называли «троицей», пока Сергей не укатил на учёбу в свой техникум. А потом и они с Генкой встретили выпускной рассвет. Пришло время разлуки, и собрал троицу только Чернобыль. Собрал ненадолго – на отпуск – но эти недели были восхитительным временем. Сергей приезжал в станицу по вечерам, Генка же, беззастенчиво используя свою должность, распоряжался седлать, и они впятером вели табун в ночное. Пятым был конюх – неразговорчивый станичник в засаленной казачьей фуражке. Были костры, воспоминания и бесконечные, как лихачёвский тракт, казачьи песни. И восторженные, широко распахнутые Алькины глаза.
Дмитрий свернул на обочину, выключил зажигание и, уперев ладони в баранку, в несколько глубоких вздохов остановил спазмы разгулявшихся чувств. Выбрался из машины, закурил...
8.
И снова пел двигатель, кружила карусель горизонтов, канули – Павлоград, Красноармейск, Донецк, Луганск...
Встреча с границей удручила. Дмитрий расписывался в каких-то бумагах, ему показывали президентские Указы и местные уложения, из коих следовало, что он – русский человек Дмитрий Лобов – обязан заполнять декларации, объясняться, платить за проезд, за страховку, за что-то ещё... Объяснялся, открывал капот и багажник, заполнял, платил и расписывался. И было всё это тяжело, было противно и унизительно. Русь, Русь, доколь же ты князьков да удельников сносить будешь!
На ночёвку, как и планировал, остановился в Миллерово. Поселился в совершенно пустой гостинице, оставив машину под присмотром ночного сторожа куцего базарчика. Неторопливо поужинал в гостиничном баре, вышел на безлюдную, слабо освещённую площадь. Долго стоял, ощущая приятную негу в утомившемся за день теле и глядя на слабые искорки далёких звёзд.
- Господи, зачем же меня туда несёт?
Повис над площадью тоскливый вопрос. Всплыл в густую тьму неба и тихо растаял.
9.
В родной переулок он въехал ровно в одиннадцать утра.
Въехал и сразу остановился, увидев в противоположном конце два новеньких дома под красной черепицей. Дома стояли напротив друг друга и со старыми постройками вызывающе не вязались. Совсем рядом, в тридцати метрах слева, тонул в высоких кустах сирени и его, Дмитрия, дом. Только ворота, хотя и прежнего тёмно-зелёного цвета, были теперь стальными, а вместо привычной шестёрки белел на них новый номер: 8.
В груди опять ностальгически защемило. Вышел из машины и, глянув на чёрную от старости длинную колоду у Серёжкиного забора, неизменно собиравшую когда-то старых и малых по погожим вечерам, невольно улыбнулся. Мелькнули лица, чьи-то очки с перевязанными дужками, вязальные спицы и подсолнечная шелуха. Качнул головой: «Бомонд». И толкнул калитку.
У летней кухни в глубине двора, под широким навесом из виноградных лоз сидел с деревянным бруском на коленях и ножом в руке худой и седовласый дядька. Он заметно постарел – Сергей Вихлянцев. Не очень узнаваем был, как видно, и сам Дмитрий, потому что Сергей, уже успевший отложить своё рукоделие и даже шагнувший навстречу, смотрел вопрошающе.
- Здорово ночевали, Сергей Семёныч, - степенно, по-старинному поприветствовал Дмитрий.
- Митька!!! – фальцетом завопил Семёныч, разгребая криком десятилетия. – Цыц, Белка! – на бегу уже крикнул он испуганно залаявшей собаке, споткнулся и упал в Митины объятия.
- Вот так сюрприз, вот так гость дорогой! Надолго? Один?
Осёкся, глянул в упор.
- Без жены?
- Один я. И ненадолго.
- Ну пошли, пошли в дом, что ж тут торчать.
Они ввалились в просторную остеклённую веранду, и Сергей с порога закричал в глубину дома:
- Мать, собирай на стол! Да приоденься понарядней, мужчина тут у нас молодой-красивый.
Вместо Лиды, однако, из-за марлевой занавески выглянул белобрысый малец лет пяти и с любопытством уставился на «молодого-красивого».
- Во, знакомься, Сашок: это – дядя Митя, с которым дед твой голопузничал, пока не вырос.
Он присел перед внуком на корточки.
- Придётся нам с твоим катером погодить пока, ладно?
- Ты чего это расшумелся-то? – услышал Дмитрий знакомый грудной голос. Лида откинула полог и замолчала на полуслове. Лицо её – с крупными чертами настоящей казачки – осталось всё таким же добрым и улыбчивым.
- Митя, - произнесла она чуть напевно. – Господи-боже мой, радость-то какая...
10.
Они без умолку проговорили три часа. «Таврия» стояла во дворе, тут же, во дворе накрыт был и стол; из буфета по такому случаю извлеклась сервизная посуда и гранёные, в масть стаканам, стопки звонкого чешского стекла. Как ни пытался Дмитрий, от угощения отказаться не удалось; Лида, проворно хозяйничая, лишь отмахнулась весело: «Дома у себя будешь распоряжаться». Радостный гомон – после трёх тостов под свежие огурчики и жареную картошку – плавно перетёк в русло неспешного, широкого разговора. Вспоминали соседей, футбол, рыбалки, перебирали фамилии. Старательно не касались лишь одной темы. И только когда Лида ушла укладывать внука, Сергей, плеснув в стопки, тихо сказал:
- Прости меня, Митя, не сразу я узнал... Как же так случилось?
Понимал Дмитрий: вопрос – неизбежный. Понимал, и отвечать на него уже приходилось, и каждый раз тугой спазм давил горло и сажал до хрипоты голос.
- На сумку, видно, позарились, а он… Продукты из дома вёз.
- Учился?
- В архитектурном, на втором... – Дмитрий смял ладонью онемевшее вмиг лицо.
- Нашли?
- А хоть бы и нашли…
Посидели, потом, не сговариваясь, молча выпили.
- Как же ты пережил-то это?
- А я и не пережил.
И, увидев в серых глазах совершенно отчётливую боль, добавил:
- С этим живу.
- Да-а, - помедлив, вздохнул Сергей. – Бог располагает. Коротка жизнь, и та наперекосяк...
Молчали. Дмитрий гладил трущуюся у ног огненно-рыжую собаку.
- Кто ж тебя Белкой-то назвал, рыжуху такую?
- А это всё Лида. За пушистый хвост, да привычку с рук куски хватать.
Сергей потянулся, добродушно хлопнул собаку по спине.
- Ну-ка, давай отсюда, нечего хвостом вилять.
Отрезал кружок колбасы, бросил подальше – к конуре.
- Чует людей, шельма. На Мишку, вон, Косоротова, так за версту брешет.
- А разве он тут, Мишка?
- Чего ему сделается? Отсидел да вернулся. Не впрок, правда, наука, скоро, видать, опять сядет.
- Странно как-то, - раздумчиво протянул Дмитрий. – В школе, ведь, тихоней был. Не верится даже.
- Не верится. Жизнь – она и не такие штучки выкаблучивает. Вон хоть и Потапова того же взять.
- Какого Потапова?
- Геннадия Иваныча, какого же ещё?
И, почувствовав непонимание, хмыкнул.
- Дружка нашего закадычного.
- Генку?!
- Кому, может, и Генка, а кому уж семь лет как господин Потапов.
- Так он здесь что ли, не в Филимоновской?
Сергей достал сигарету, размашисто чиркнул спичкой, затянулся глубоко. Вяло махнул рукой.
- Да что произошло-то?
- А ничего. Жив-здоров Генваныч.
Вышла на крыльцо Лида.
- Ты, Серёжка, до вечера его мариновать, что ль, будешь? Человек с дороги, я вон в горнице постелила, прохладно там.
- И то правда. Давай-ка, Митька, поваляйся часок-другой, наговоримся ещё.
- Да погоди ты. Не устал я совсем, давай лучше...
- Не пойду, - отрезал Сергей.
- Ничего не понимаю. Поссорились что ли?
- Нам делить нечего. Только гордый я, чтоб к хозяину в гости ходить.
Лида подсела к столу, осуждающе глянула на мужа.
- Чем ерепениться, объяснил бы толком.
- А чего тут объяснять? Обскакали нас всех на вороных, всего и делов. Вот и не поймёшь теперь: кто умный, а кто – дурак круглый.
- Это он из-за своего крупзавода так злится, - подмигнула Лида.
- Баба ты, Лидка, даром что моя жена. Ну причём тут крупзавод?
- А то нет? Сам же говорил.
- Го-во-ри-л, - передразнил Сергей. – Да разве я о том говорил?
Он сердито засопел, загасил окурок.
- Вот ты, Митька, человек грамотный, не чета работяге-наладчику...
- Ты это брось.
- Ладно, это так – к слову. А всё же ответь. Вот я за двадцать шесть лет на заводе каждому, уж, почитай, винтику отцом родным стал. И ни хрена, кроме отцовства своего, не имею. А Генка Потапов с райкомовским секретарём бывшим, которые дальше конторы и не заглядывали-то никуда, там теперь – хозяева. Это почему так?
- А до этого разве ты хозяином был? – усмехнулся Дмитрий.
- Не я. Но и разница всё же – есть. Я тогда директора и послать мог, и по сотке с ним дёрнуть, и по ночам потом не ворочался.
- Ну, это какой директор.
- Тоже верно. Только я и к нынешнему директору хоть сейчас могу в гости пойти, а вот к хозяину – не хочу. Даже за компанию с тобой. У меня, видать, неприязнь ко всяким хозяевам – в крови.
- Так и ты, вроде, не без хозяйства. – Дмитрий окинул взглядом просторный двор.
Но Сергей боднулся:
- Ты комедию-то не ломай: одно дело – кур держать, другое – батраков.
И хмуро и веско добавил:
- На донских казаках и царь-батюшка верхи не ездил, а я, как-никак, прямой их потомок.
- Ну-у, взнуздал, - с неудовольствием откликнулась Лида. – Сел на сивую кобылу... Поверишь, Митя, как приватизация прошла, о Потапове и слышать не хочет.
- Приватизация, - опять передразнил Сергей. – Пока народ разбирался, как ваучер от облигации отличить, начальнички на корню всё скупили, вот и вся приватизация. И Генка мне другом был, пока хозяином не стал, а из рассыпанных зёрен хлебушка не испечёшь... Жизни-то – ей замес нужен.
И обратился вдруг мягко и совсем по-домашнему:
- А ты сходи… Сходи, коли душа просит. Поглядишь, как новые русские живут.
Дмитрий усмехнулся.
- Как – не вопрос. Интересно – чем?
11.
Потаповский дом и впрямь выделялся среди других, хотя и стоял в недлинном ряду таких же свежих особняков. На просторной обочине, в стороне от асфальтированного въезда во двор, двое рослых парней старательно мыли синюю «девятку».
«Дома, стало быть», - удовлетворённо подумал Дмитрий. - «Который же из них Володька?»
Он уже собрался спросить, как неожиданно увидел и сразу узнал вышедшую из-за веранды Наталью. Она ничуть не изменилась, будто и не было всех этих лет. Скользнула равнодушным взглядом, и тогда он взмахнул рукой:
- Наташа!
Ничего, кроме ожидания не выражало её лицо; она не узнавала его. Их разделяла теперь только невысокая изгородь из металлической, туго натянутой сетки. И – жизнь.
Дмитрий вдруг растерялся, но в тёмных глазах уже блеснул огонёк догадки.
- Митя?
- Что, возмужал?
Шутка получилась нескладной, Наташа не поддержала её.
- Нет, - ответила почти строго. – Постарел... Ну, проходи.
Дмитрий шагнул в широкий и пустоватый, но безукоризненно ухоженный двор.
- Геннадия, вообще-то, нет... К вечеру, может.
- Познакомила бы с сыном, - Дмитрий кивнул в сторону ребят у машины. – Я ведь его ещё мальцом видел.
- А он дома, - неожиданно ответила Наташа. – Это друзья его. На речку их свозил, вот и наводят чистоту.
Память хранит всё. Хватает пустяка: жеста, запаха, чтобы воскресить канувшее. Канувшее? Дмитрий вспомнил Генкин велосипед, к которому дядя Ваня пристроил однажды, пахнущий бензином и маслом, ребристый моторчик. Моторчик отчаянно трещал, бил в землю из короткой трубки синим дымом, и они трое по очереди гоняли на этом чуде вдоль железной дороги. Вспомнил сразу, будто граната взорвалась, вспомнил и то, что чистку и обихаживание Генка не спихивал никому.
Чёрный и кудлатый ризеншнауцер встретил их на пороге громогласным, отрывисто-грозным лаем; над кинжальной пастью горели красные глаза.
- Фу, Дик, - остановила собаку Наталья. – Иди на место.
Дик подозрительно втянул ноздрями воздух, рявкнул ещё раз – для порядка – и, недовольно ворча, ретировался в комнаты. Дмитрий поёжился:
- Хорош сторож, впечатляет.
- Да, с испанской родословной...
Володька вымахал за метр девяносто; худощавый, стройный, лицо спокойное, глаза тёмно-карие – Натальины. Вышел, поздоровался и ушёл обратно. Наверх, к гнусавящему телевизору. В просторной стерильной кухне выпили по чашке ароматного, вкусного кофе. Разговор крутился в замкнутом пространстве дежурно-вежливых фраз, и Дмитрий поднялся.
- Пойду я.
- Ты заходи.
Приглашение прозвучало прощально. Они вышли на высокое крыльцо и остановились, потому что из бегемотного «Мерседеса» выбрался Геннадий и, махнув дверцей, направился к дому. «Мерс» рванул с места, а Дмитрий смотрел на огрузневшую фигуру школьного друга, и тихая радость пеленала сердце. Геннадий шагал широко, уверенно, глаза весело изучали неожиданного гостя. Подошёл почти к самому крыльцу и вдруг остановился.
- Вот так номер!.. Митька?
Вмахнул на ступеньки и протянул крепкую руку.
- Здорово! Когда появился-то?
- Утром.
- А я в Волгоград мотался, дела.
Он повернул Дмитрия за плечи и легонько подтолкнул в спину.
- Проходи.
Мягкий удар отбросил Дмитрия к дверному косяку; Дик рванулся к хозяину, суетился в проёме, обрадовано ворчал. В тон ему ворчал и хозяин.
- Ну-ну, хватит, умник, дай пройти...
12.
«Новые русские» жили по-новому.
Геннадий долго и обстоятельно показывал дом: с лифтом в круглой угловой башне, сауной, подземным гаражом и комнатами для гостей. Делал это с видимым удовольствием и пространными комментариями, будто экскурсию проводил. А потом сидели бывшие одноклассники в необъятной гостиной с косым, уходящим ввысь, потолком, попивали бразильский кофе с французским коньяком под сахарные лимонные дольки. Вопросов Геннадий не задавал, рассказывал сам. Дмитрий улыбался, слушал о бизнесе и Эмиратах, вдыхал кофейно-коньячный аромат, и думал о том, что рад встрече, что характеры друзей, в сущности, остались прежними – весёлыми и жизнелюбивыми… И всё же что-то неуловимо и нехорошо изменилось. Дмитрий мучился, пытался найти причину и стряхнуть удручающую досаду. И вдруг отчётливо понял: этот – нынешний Генка – не стал бы выдёргивать их из гостиницы. Не стал бы. И сам собою сорвался вопрос:
- Ген, а друзья у тебя есть?
Генка удивлённо взглянул, отставил чашку и только потом едко хмыкнул:
- А ты разве не друг?
Пришёл черёд задуматься Дмитрию.
- В друзьях нуждаются... А я тебе, похоже, не очень нужен.
- Нуждаются, мой милый, в бабках и крышах.
Сказал жёстко, как отрубил. Потом откинулся в кресле, глянул с иронией.
- Киношек насмотрелся? Страшилок о братках со стволами? А я, как видишь, на братка не очень похож. Да – «новый», ни перед кем этого не скрываю и не кокетничаю. А где они были – «старые», когда жизнь потребовала перекраивать всё с нуля? На печных полатях валялись, бражку жрали, да семечки лузгали. Что, не прав я?
- Погоди-ка. Ты передо мною оправдываешься, или перед собой?
Геннадий хмыкнул, налил и залпом выпил коньяк.
- Мне оправдываться не в чем. Я никого не убивал, не грабил и законов не нарушал. И законы эти, между прочим, никому не запрещали богатеть. А валить с больной головы на здоровую – ума большого не требуется.
- А не многовато их?
- Кого?
- Да больных, - усмехнулся Дмитрий. – На голову.
- А-а-а, вот ты о чём. Ну, так я тебе скажу, друг дорогой: у нас, у славян лапотных, имидж такой – собственную лень загадочной своей душой оправдывать. А жизнь, Митька, – это обмен веществ и вещей. Всего-навсего. Так что меняй с умом, дыши и радуйся. Чему лыбишься?
- Вспомнил... Знакомую вчера встретил; у них с дочерью тоже бизнес: пирожками торгуют.
- И что?
Дмитрий пожал плечами.
- Ничего. Тоже не без ума, и за работу свою получают, только радости я как-то не заметил. А вот кормилец их – инструментальщик классный – в вынужденном отпуске спиваться начал. Что интересно: до этого трезвенником был, лапу на печке не сосал и о душе не распространялся.
Геннадий уперся тяжёлым, испытующим взглядом, но Дмитрий взгляд выдержал без усилий. В комнате появился Дик, положил влажную свою морду на хозяйские колени, скосил глаза; блеснула в них бирюзовая молния, и оттаял ледок.
- Ты не ершись, Ген, я, ведь, не спорить пришёл.
Генка хохотнул.
- А я умный, так что и не трудись.
Потянулся, стал наполнять рюмки.
- Ты как был романтиком, так по сей день в другом измерении и живёшь. А я по земле хожу. И давно понял, что себя надо самому делать. Тогда всё у всех будет.
Поднял рюмку.
- Давай... Чтобы всё было.
- Чтобы было – ЧТО?
- Не цепляйся к словам, этим делом не закусишь.
- Вот тут ты прав.
Пригубили. И, обсосав сочную лимонную дольку, Геннадий с подозрительностью спросил:
- В чём-то я, значит, сильно ошибаюсь?
- Брось.
- Не брошу. Ты, судя по всему, тоже за бортом болтаешься, умничаешь, поди, объясняешь всё, философский камень ищешь... Умников теперь – тьма, вот только умных не густо.
- Силён.
- А то. Я, вот, многим вопрос задаю: «Если ты умный, то почему – бедный?»
- Веский вопрос, - усмехнулся Дмитрий. – Отвечают?
- А что ответишь?
- Да, ведь, как сказать.
И, увидев насторожённо-пытливый взгляд, хмыкнул:
- А, может, как раз поэтому?
Генка долго молчал, осмысливая, понял и повеселел.
- Умники, значит, горбушкой сыты. Ну-ну… Только мне эти горбушки ещё за совдепию осто… Да. Так что пора бы и тебе уразуметь: жизнь – одна, и прожить её надо как?
Толкнул вопрос. Толкнул упруго и ощутимо. Но разобраться не получилось.
- Тимуровец ты, - пресёк Генка. – Полста лет, уж, – на холке, а всё иллюзиями живёшь. До сих пор – за всё в ответе.
- Это плохо?
- Оставь, - махнул раздражённо. – Вот эти вот вопросы Егортимурычам и задавай. А намёки твои совковые о рублях-друзьях… Рубли, Митя, рубли. Копеечки, центики, тугрики, как там – у вас – гривны… Это и есть реальность. Вот она, можешь потрогать.
И опять толкнуло. Хотел ответить, но мысль вдруг смялась. Что-то уже происходило, уже клубилось. Ощущение не было новым; так с ним случалось и много раньше, когда мучительный конструкторский поиск вплотную подводил к озарению, но сейчас вершилось что-то неизмеримо большее – предтечное, грозное.
- Ну, - насмешничал Генка. – Что молчишь? Самое время сейчас о коллективизме, заповедях, братстве-равенстве… Только учти: я это нытьё наизусть знаю.
Фразы глохли в быстро густеющем лимонном тумане, всё явственно и стремительно преображалось. Косыми лентами летело вдоль стен тусклое пламя, слизывало углы, и таяли вещи, как рафинад в горячей воде. Дмитрий стиснул ладонью пылающий лоб, но видения не исчезли. Колючий жар струился по позвоночнику, вырастало внутри что-то неведомое, властное и безмерное, и это что-то – как во снах – несло в волнующий и сияющий мир. Дмитрий до боли сцепил онемевшие пальцы, превозмогая себя, поднялся. Зыбкая дрожь сеялась по нему сверху вниз, хватали за горло знакомые спазмы, и мелькало что-то по комнате – пронзительное и ясное. Царапал только Генкин прищур.
- Торопишься?
- Нет.
- Чего ж встал? Посиди, потолкуем.
- А стоит?
- Боишься ты, - победно заключил Генка. – Самому себе боишься признаться, что нет в этой жизни ни камня философского, ни смысла. А чего бояться? Потребители мы, вот и весь смысл. Бери от жизни, – ткнул он в подлокотник кресла. – Бери, пока берётся.
Споткнулось сердце. И смяла его, наконец, долгожданная и нещадная боль.
Качнулись стены, дрогнуло, искривилось пространство, съёжилось, сжалось в точку, и ударил вдруг из неё ослепительный свет. И воссияло в тесной гостиной небесное майское утро над свежетёсанной колодой с сидящими на ней тремя мальчишками. Одурманила запахом кипенная сирень. Весело хрюкал синий велосипедный насос, вдувая жизнь в расшнурованный мяч, саднило сбитое левое колено, и майский жук с гулом сорвался в небо, чиркнув в зените тонкой молнией. Возникло всё и вмиг рассыпалось. Поплыл, угасая, диковинный звон. «Папа», - бережно звал далёкий голос...
...Звал Володька:
- Пап, что такое, тут у меня телевизор!..
Ничего такого не было. Только жалостно, на одной ноте скулил Дик. Дмитрий, ощутивший вдруг многопудовую тяжесть тела, глянул в его глаза, и пёс опасливо, боком скользнул из комнаты.
- Что за глюки? – тряс головой Генка. – Этого мне не хватало… Что там?! – крикнул наверх, сыну.
- Ничего… Нормально уже.
Дмитрий обессилено опустился в кресло. Комната сделалась тесной, поползла по ней погребная сырость. Горело лицо, и дрожали пальцы, свыкаясь с простотой и ясностью открывшегося естества.
- Что-то мне, - Генка дрожал, вцепившись руками в плечи. – Что-то устал я…
* * *
Густел вечер. Небо было чистым и безмятежным; стройные тополя тянули ветви в его фиолетовые глубины. Острое, ликующее чувство уносило Дмитрия из многоликого и обманчивого миража туда, где совмещаются концы и начала, и не исчезает ничто. В другую, так явственно распахнувшуюся реальность, в которой и летящие звёзды, и эти тополя, и он сам были не слепою нелепицей Бытия, а зёрнами, зримыми сгустками единой, живой и самотворящей вселенской энергии.
- Не отвергай, Господи, дай сил очиститься и постичь. Прими меня. Прими…
Он ощущал целительное дыхание и пронзительный восторг единения с миром Творца. И немую вину.
- Ослепли мы, Гена, от своего разума. А Бытие – не быт, не втиснуть его в оценки удобств. Как не придумать оценок запаху хлеба. Но надо замешивать его. Вдыхать. И – ценить…
