«И живу, и на жизнь уповаю...»
«И живу, и на жизнь уповаю...»
* * *
И живу, и на жизнь уповаю,
и надеюсь на слово «пока!»
За луну, за луну уплывают
перламутровые облака.
За луну в тишину улетают
позывные щемящей души...
Подышу,
полюблю,
поплутаю.
А растаю –
тужить не тужи!
«Был – и нет...» –
никогда не случится.
Был – и буду!
Вернусь, загляну,
объясню, что пришлось отлучиться,
лишь на жизнь
за Луну, за Луну...
* * *
Температура по Кельвину,
температура по Цельсию...
Где ж та шкала каления,
по коей пытают поэзию?
Может быть точка кипения
точкою замерзания? –
Нет и не будет пения
истинного без дерзания!
Песнью от века гражданскою
милуют и карают.
Поэтами – не рождаются.
Поэтами – умирают.
* * *
Себя считая жертвой невезучести,
завидовал я подвигу Бетховена,
по глупости не ведая об участи,
что мне судьбою в жизни уготована.
Теперь, когда ни жалкого созвучия
в моих ушах,
я понял тайну гения:
Жизнь – это счастье,
Счастье – дело случая,
а случай жить – себя преодоление...
ТВОРЧЕСТВО
Так просто, без причин
мы изредка кричим.
Но если уж кричим мы,
на это есть причины.
…Я не кричу, креплюсь –
зубами лишь скриплю.
СВЕТ В ОКНЕ
Г.М.Лукиных
Скверик Сретенки,
наш тупичок,
свет в редакторском,
главном окошке…
Не вчера ли мы на огонек
вечерами слетались, как мошки?
О пороги дороги большой,
вера в синюю птицу удачи!
Шли – по паре стишков за душой.
Уходили – без них, да богаче.
Уходили мы из тупика
за неписанной жизни страницей…
Обернемся-ка издалека:
то окно продолжает светиться!
Светит нам сквозь туманы и явь,
забуревшим в житейских науках.
Наши музы давно при мужьях,
а иные уже и при внуках.
Значит, спета заглавная песнь!
Ну а мы-то? Как стежки-дорожки?
Все при деле. Все вроде бы есть.
Не хватает лишь света в окошке.
НАТАЛИ
Все пройти – расцвет и увяданье,
Все снести – и славу, и хулу
И за все как светлое преданье
Обрести покой в своем углу.
Однозначная стезя людская
Каждого пытает – кто же ты?
Под плитой могильною – Ланская,
Над плитою – Гений красоты.
Взгляд с косинкой, прядок завитушки
Вспомни – и печали утоли.
И за вздохом вдохновенья – Пушкин! –
Ощутишь, как выдох – Натали…
* * *
Вечерами на безлюдье
для меня деревья – люди.
Много ль надо человеку?
Подойти, потрогать ветку,
ствол погладить, опереться,
помолчать о том, что в сердце,
повздыхать, чего не будет
и – назад,
туда, где люди...
НЕУЖЕЛИ?
К.И. Чуковскому
Лишь забудусь –
из тумана
возникает, как на снимке:
у стола притихла мама,
На скамье соседки сникли.
А напротив, не мигая,
загляделась тетка Нинка,
как кругами, все кругами
надрывается пластинка.
Отзываясь звоном в теле,
прорываясь с паром в сени:
«Неужели,
в самом деле
все сгорели карусели?»
Что мне было до вопроса –
я мечтал, прижавшись к маме,
как отец с войны вернется
в галифе и с орденами!
А над нами в томском небе
грозно знаменья горели,
точно высь была во гневе...
Неужели? В самом деле?
Было так невыносимо
что, собою не владея,
патефону, как гусыне,
мать сворачивала шею.
Звуки резко замирали.
Но под всхлипы и сморканье,
по спирали, по спирали
продолжалось, не смолкая,
продолжалось на пределе,
с неотвязностью идеи:
«Неужели,
в самом деле?
Неужели?!
В самом деле?!»
Так звучало, точно вещим
этим гласом вопрошала
и судьба сибирских женщин,
и судьба земного шара.
...Молода она, стара ли,
жизнь идет, в подъеме плавном
по спирали, по спирали,
повторяясь в самом главном.
Дети – деды,
деды – дети,
друг за другом, к вешке вешка...
Неужели, в самом деле
так и будет вековечно?
И ни крови, и ни гари?
Или снова чья-то Нинка
заглядится, как кругами
надрывается пластинка?
А за нею потихоньку,
теребя кофтенок складки,
вновь приникнут к патефону
горемычные солдатки.
Все до срока поседелы,
все с лица как будто серы.
Неужели, в самом деле
все сгорели карусели?
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Вот и исток!
Наконец-то мы дома...
Отчая сторона!
Зелень долины, синь окоема.
неба голубизна...
Ластится лайкой ветер игривый,
льнет луговая трава.
Этой вот самой малиновой гривой
грезить нам –
в силу родства.
Где бы ни жил я, где бы я ни был,
сызмальства это во мне –
вкус испеченного матерью хлеба,
пот на отцовской спине.
Запах сгоревшего давнего сладок.
Вспомним-ка: именно здесь
острые крылышки детских лопаток
стали по далям зудеть!
И оперились мы, и улетели,
каждый в свой срок, кто куда,
все одолели,
одно не сумели:
тягу родного гнезда.
Родина, отчина!
Стежки-дорожки
правят потемками лет
на огонек негасимый в окошке
дома, которого нет...
В ДЕТСТВО
Как хорошо-то, боже мой,
Вернуться затемно домой,
Когда сестра и младший брат
Без задних ног валетом спят,
Лишь мама да ее шитье.
«Вернулся, горюшко мое!
Видал бы папа…Руки мой…»
Как хорошо-то, боже мой,
Когда с загнетки снят кулеш
И забелён – «Садись, поешь…» –
И уплетается, пока
В вихрах запуталась рука…
Как хорошо-то, боже мой,
Вернуться памятью домой!
* * *
Память – соль на рану:
вспомнил – засаднило.
«Мама мыла раму».
«Раму мама мыла».
И в наклон, и прямо
перышко скрипело:
«Раму мыла мама».
И тихонько пела.
Обопрусь о раму –
что там, в поднебесьи?
Снова вижу маму.
Да не вспомню песни…
КОРНИ
Памяти матери
Эту ель четверть века назад
посадили мы в ноги отцу.
Был росток с локоток – не признать
в этой заматеревшей громадине,
раздалась – вот и корни
пришлось подрубать по торцу,
когда рыли могилу для матери.
Точно жилы лежат –
узловаты, темны, с бахромой...
Над одним нагибаюсь, тяну
и ладонь свежей глиною пачкаю,
отпускаю и вдруг оступаюсь,
словно хромой...
Хорошо им пока,
обезболенным зимнею спячкою.
Снег есть снег. Он укроет и всходы,
и дряхлые пни.
Этот холмик. И их:
коротайте себе и не сетуйте!..
Но настанет весна.
Но проснутся от боли они
и спросонок потянутся к маме,
а матушки, детушки, нетути...
Мы отныне одни.
Под усердные взмахи лопат,
милосердная участь которых –
управиться молча и засветло –
срезов желтых зрачки
не мигая глядят и глядят...
Только что разглядишь –
все смолой накипевшею застило.
