Три рассказа
Три рассказа
Двое
7 декабря 1941 года в 15 часов 32 минуты Нина Егорова поняла, что скоро умрет.
Она узнала об этом в то время, когда из последних сил подошла к окну и приоткрыла одеяло, которым оно было занавешено.
Нина взглянула на улицу, там, несмотря на светлое время суток, она не увидела не только людей, но и даже их следы. И ей показалась, что она осталась одна. Одна на весь Ленинград.
Она оглянулась и увидела на стене отрывной календарь, на котором было седьмое число, и часы – ходики, которые показывали время 15часов и 32 минуты.
Нина опустила одеяло, комната вновь погрузилась в полумрак. И она поняла, что скоро умрет. Нет, не сейчас, позже. Но у нее уже не будет сил подойти к этому окну, оторвать листок на календаре и завести часы, когда они, наконец, остановятся. Это был конец. Время для нее остановилось, оставалось только ждать.
В углу комнаты раздался писк ребенка, затем еще, теперь другой. Они были еще живы, ее дети. Надюша и Петя. Девочка и мальчик, двойняшки.
Нина сжала рукою грудь, в которой уже давно не было молока, и страшная мысль промелькнула в ее голове: кто умрет первым, она или они? Они или она?
Она оттолкнулась от подоконника и, перебирая руками по стене тихо, чтобы не упасть, прошла к кровати, где лежали малыши. Нина упала между ними, обняла их и забылась…
2.
Ей показалось, что это ей мерещится. Тяжелый стук в ушах то ли от прилива крови, то ли от голода давно мучил ее. Но этот стук был какой-то другой, с перерывами. Нина силилась забыться и не могла. Наконец, она поняла, что это был стук не внутренний, а внешний. Это был давно забытый стук в двери. Ей было трудно в это поверить. Кто-то был еще жив в этом городе.
Неизвестные силы подняли ее с кровати и подвели к двери.
Нина дернула за защелку, дверь открылась.
Перед ней стояла женщина примерно сорока лет, с глубоко впавшими черными холодными глазами, тонкими обледеневшими губами. Она была причудливо бесполо одета, и только большой старинный платок выдавал в ней женщину.
Женщина взглянула на Нину, затем на номер на дверях квартиры и сказала:
- Извините, мне вообще – то Нину Егорову надо.
- Это я, - сказала Нина. – Что вы хотели?
- Ой, Нина! – сказала женщина. – Я вас не узнала. Я Катя, комсорг вашего цеха, помните?
- Катя? – Нина недоверчиво взглянула на женщину, пытаясь разглядеть в ней вечно веселую и неугомонную девушку Катюшу, как ее окрестили в цеху, и не узнала ее.
- Да, да, Катя! – подтвердила женщина. – Нина, меня прислал Александр Васильевич, начальник нашего цеха. Наш завод завтра эвакуируют, и Александр Васильевич просил, вам передать, что вы тоже можете выехать с нами на Большую землю.
- Когда, когда завтра? – спросила Нина.
- Завтра в 11.00 от ворот завода. Приходите Нина!
- Да, конечно – сказала Нина.
Катя вздохнула, еще раз взглянула на Нину и, кивнув на прощание головой, ушла по ступенькам вниз, придерживаясь за перила. А Нина еще стояла в дверях, прислушиваясь к этим шагам девушки, которая принесла спасение в ее дом.
3.
Нина не спала всю ночь. Иногда она забывалась, терялась и в испуге искала взглядом узкий просвет одеяла, который она оставила, чтобы увидеть, когда, наступит рассвет.
Когда пришло время, идти, Нина надела свое легкое осеннее пальто, взяла маленькую сумочку с документами и подошла к детям. Она нагнулась и попыталась взять их на руки, но не смогла подняться. Сил на это у нее уже не было.
Нина собралась, настроилась и снова наклонилась к детям. Но подняться не смогла. Она медленно сползла к ним, встала на колени перед кроватью и закрыла глаза, пытаясь собраться силами.
Время беспощадно таяло. Нужно было идти.
С трудом поднявшись, она поняла, что пытаться еще раз поднять детей бесполезно. Нина, отдышалась, взглянула на детей, закрыла глаза и, нагнувшись, взяла в руки только один сверток. Она резко поднялась, качнулась и, не открывая глаз, развернулась к выходу, и едва сгибая ноги, вышла с комнаты.
Нина шла по пустынному городу, потеряв ориентацию во времени. Ей казалось, что она прошла огромное расстояние, хотя едва прошла всего лишь квартал. Вскоре, она почувствовала головокружение, ноги перестали слушаться ее, руки обессилили. Едва осознавая, что еще немного, и она выронит ребенка, Нина прошла еще несколько шагов и, как могла мягко опустилась на снег коленями и упала лицом вперед, прикрыв собою тело ребенка.
Ее обнаружил проходивший мимо патруль. Люди подняли Нину, спросили адрес и повели туда, откуда она пришла. Они не заметили сверток с ребенком, но он словно почувствовал, что его оставляют, заголосил, и люди вернулись за ним.
Чем ближе они подходили к дому Нины, тем быстрей она приходила в себя.
У подъезда, она вдруг выпрямилась, выхватила из чужих рук ребенка и сказала:
- Я сама!
- Сама, так сама, - сказал старший, и махнул рукой остальным.
Прошла вечность пока Нина поднялась на свой этаж. С большим трудом она проползла всем телом вдоль стены к своей квартире и уперлась в дверь.
Дверь не открылась, хотя Нина точно помнила, что не только не закрыла ее, но даже не прикрыла. Она снова толкнула дверь, но она не поддавалась. И тогда, она поняла, что нужно постучать, и с трудом удерживая ребенка одной рукой, постучала другой в дверь.
Вскоре, к своему удивлению, она услышала за нею шум шагов, звук защелки и в распахнувшей двери увидела свою соседку Анну Васильевну, пенсионерку, некогда актрису театра.
- Нина, дорогуша, - сказала Анна Васильевна. – Где вы были? Я вчера возвращалась домой и совершенно случайно увидела приоткрытую дверь. Зашла, а там ребенок! Вы знаете, он совсем не плачет. Я кормлю его с ложки, он засыпает, а когда просыпается, то снова ест. И совсем не плачет!
- Да, – сказала Нина, прижавшись спиной к стене. – Да конечно. Если они будут, есть, то совсем не будут плакать.
Она сползла, удерживая ребенка на пол, и потеряла сознание.
4.
Они прожили с Анной Васильевной вместе до конца войны. Муж Нины, Алексей, погиб в 1944 году. Анна Васильевна умерла в 1959 году. Детей Нина вырастила и подняла одна. Петр после защиты диссертации много лет преподавал в Харькове. Наденька, вышла замуж и жила с семьей в Норильске.
Собираться вместе удавалось редко. И только однажды, в юбилей Нины, дети с семьями смогли приехать в Ленинград.
Гостей было много. И поэтому говорили тоже много, тепло и от всего сердца.
Дали слово и детям. Сначала сказал Петр. Потом Надежда.
- Мама! – сказала она, обнимая мать. – Мы всем обязаны тебе!
Нина тоже обняла ее и вдруг заплакала громко, и дети долго не могли успокоить ее.
………………………………………………………………………………………
8 декабря 1941 года, Нина Егорова, пытаясь сохранить для своего мужа сына Петра, оставила в холодной квартире дочь Надежду…
Последнее крещение отца Никодима
Уже стемнело, когда в барак местного полицейского правления ввалился Стацюк, которого еще с утра послали в район с отчетом, о положении в этом округе.
Сидевшие у стола, за игрой в карты и полегоньку потягивавшие самогон полицаи оглянулись и чертыхнулись.
Корень, а он сидел с краю, ругнул вошедшего:
- Ты чего, пень! Не мог поутру с докладами зайти, аль ордена да медали раздать явился?! Не видишь, люди делом заняты!
- Ага, вот сейчас раздам, - беззлобно отозвался Стацюк. – Слышь, Корень, тут такая картина. Мужик тот, ну которого мы вчера у леса взяли, с бородой этот, Фадеев что ли фамилия?
- Да – ка разница, говори, чего тянешь, - психанул Корень.
- Так я и говорю, оказывается этот мужик и вовсе не мужик.
Полицаи разом прыснули от смеха, и больше всех ржал сам Корень.
- Не мужик говоришь, а-ха-ха-ха! А кто же он?! Партизанка Соня с бородой?!
Стацюк улыбнулся и махнул рукой.
- Да ну вас, что вы, в самом деле? Когда о нем немцам доложили, так от них и вышло такое указание, что это поп, и поэтому никаких методов к нему не применять, не трогать, значит. И с ним завтра, какой - то чин немецкий приедет говорить, вот.
- А они откуда, ну немцы эти, про попа нашего знают? – спросил Корень.
- Так они за всех знают. Вспомни, как в город вошли, так мигом всех коммуняк забрали, и все по адресам! А жидов и вовсе за полдня у балки постреляли. Немцы, они все знают, даже по каким статьям мы с тобой нары отирали.
- И то верно, - почесал за затылком Корень. – Ну да ладно, топай, разберемся.
Стацюк ушел. Корень бросил карты и задумался.
- Корень! Слышь, Корень! А может, мы важную птицу поймали? Может нас наградят, коль завтра к нему завтра, важный чин приедет? – потянул его за рукав молодой, которого звали Харч.
- Ага, жди! Догонят и еще наградят! - мрачно огрызнулся Корень. – Дурень ты, Харч! Попы эти, от коммуняк пострадавшие, а мы его по роже!
- Да ну-у! Что ж делать – то, Корень! Может пристрелить его, да с концом, мол, попытка к бегству!?
- Да ты и впрямь дурак! Где ты видел, чтоб попы бегали!? Ладно, пошли, возьми вон ведро с водой.
И, прихватив, висевшее на входе у умывальника полотенце вышел, Харч с ведром пошел за ним.
В коридоре, Корень остановился у одной из дверей и приказал:
- Отворяй!
- Ты чего, Корень? Он же не здесь! Здесь баба эта, ну что мы в заброшенном доме взяли.
- Отворяй, говорю! – рявкнул Корень, и когда Харч, снял засов, добавил. – Выводи!
Тот исчез в проеме, и Корень услышал испуганный женский голос и возню. Наконец Харч снова появился в дверях, волоча за волосы девушку.
- Царапается, сука большевистская! - пожаловался он Корню, и, ухватив ее покрепче, сказал.- Да молчи ты, нужна ты доска стиральная со своей честью путаной!
- Пошли! – приказал Корень, и они прошли через две двери, к нужной камере.
Корень, открыл дверь, взглянул внутрь и показал Харчу, чтобы он отпустил девушку.
- Видишь мужика? - спросил он девушку, показывая на человека, лежавшего на полу камеры, и девушка кивнула головой.- Ты говоришь, что медсестра. Так вот, чтобы к утру, он стоял на ногах, а иначе пожалеешь, что на свет появилась.
Он кинул полотенце на плечо девушке и подтолкнул в камеру, Харч занес за ней ведро, вышел и запер дверь.
2.
Девушка обошла его, пытаясь понять, что с ним. Сначала ей казалось, что он и вовсе не дышит, но потом увидела его вздрагивающие пальцы на руках и поняла, жив. Осторожно перевернула его на спину и увидела окровавленное, бородатое лицо мужчины. Он, глухо застонал, но стал дышать ровно и спокойно. Она внимательно осмотрела его и убедилась, что он не ранен, но сильно избит. Замочив один конец полотенца, стала аккуратно убирать кровь с его лица. Вскоре, влага привела его в чувство, он пытался открыть глаза и привстать.
- Тихо, тихо! – сказала она. – Полежите немного, сейчас вам станет еще легче, потом я осмотрю вас.
- Кто ты? – спросил он.
- Я медсестра, – сказала она.- И вы должны меня слушаться, хорошо?
- Да, - сказал он и уронил голову.
Вскоре он пришел в себя, открыл глаза и спросил:
- Почему ты здесь?
- Я - Валя, военная медсестра. Мне сказали помочь вам.
- Как же ты оказалась здесь, Валя?
- А меня по ранению оставили, на излечение, когда мы в окружение были, а полицаи во время облавы забрали.
- А как узнали, что ты медсестра?
- Военный билет нашли у меня, - вздохнула девушка.
- Это плохо, - сказал мужчина. – Но ничего, отпустят.
- Вы думаете, отпустят? – с надеждой в голосе спросила она.
- Отпустят, отпустят дочь моя, - уверенно сказал он, похлопывая ее по руке. – Ты ведь просто так военная, а на самом деле сестра милосердия. Дело божье, раненным помогать. Отпустят.
- А вы кто дяденька будете, партизан? – спросила Валя.
- Ну что ты, какой я партизан, - махнул рукой мужчина. – Священник я. Это они, полицаи меня, кажется, за партизана приняли.
- Священник, - сказала девушка. – Ну, тогда вас точно отпустят.
- Это почему ты так думаешь, Валюша?
Валя, немного помолчала, пожала плечами и чуть раздумав, сказала:
- А нам в школе говорили, что попы, то есть, извините, священники, ну это, прислужники империализма. Значит, вас отпустят.
Мужчина, едва заметно улыбнулся и покачал головой.
Заскрипела дверь камеры, отворилась, и вошел Харч с котелками в руках.
- Эй ты, девка, - сказал он. – Как он? Вижу, уже воркуете тут. На - ка, подкорми его.
Он поставил котелки на пол и ушел.
Девушка забрала котелки и подошла к священнику.
- А давайте, покушаем! – она опустилась перед ним на колени и подвинула еду. – А как вас зовут?
- В миру, я Фадеев Михаил Иванович, а по сану отец Никодим.
- Отец Никодим, хорошее имя такое, - сказала девушка. – Давайте отец Никодим, я покормлю вас.
3.
За отцом Никодимом пришел сам Корень.
Он помог ему приподняться, но, видя, что он слаб, подхватил его под руку.
- Ты это, того, не серчай, старик. Мы и не знали что ты богослужитель. За партизана приняли тебя, понимаешь? Народ то наш натерпелся от этих большевиков, вот, оттого и злой. Тут вот к тебе начальство большое пожаловало от новых властей, ты бы уж, старый, особо на нас не жаловался, не со зла мы, понимаешь?
Корень, вывел отца Никодима из камеры, но, видя, что ему одному будет не под силу, крикнул в глубь камеры:
- Эй, деваха! Выходи, поможешь!
Так, поддерживая с двух сторон Никодима, они пришли в кабинет, где их ожидал немецкий чин.
Когда они бережно усадили отца Никодима на стул, этот чин спросил, указывая на Валю:
- А это кто?
- Медсестра это, - ответил Корень. – Батюшка вот приболел малость, так мы ему медсестру приладили, чтобы подлечился, значит, вот.
- Это хорошо, хорошо! – остался доволен немец. – Ты ступай пока, позову, если надо, а мы тут втроем поговорим. А ну-ка сестра, как вас?
- Валя, - отозвалась девушка.
- Прекрасное имя! Так вот Валя, сделайте нам, пожалуйста, пока чайку.
Он сам принял из рук Вали стакан с чаем и поставил перед отцом Никодимом и подвинул к нему еду.
- Вы кушайте, кушайте, не стесняйтесь! Позвольте представиться я Отто фон Зоммер, представитель немецкого командования. В мои обязанности входит
налаживание новой жизни на территориях, освобожденных от большевистской заразы.
- Вы хорошо знаете русский язык, - сказал отец Никодим.
- Спасибо, спасибо! – заулыбался Зоммер.- Но, что вы хотите? Великий русский язык и русская культура! Язык Достоевского и Толстого! Я всегда читаю их произведения в оригинале. И это ничего, что сейчас война, вот увидите, мы немцы, много еще сделаем, чтобы помочь вашему народу возродить свою истинную культуру и поруганную веру в том числе.
Вы, верно уже слышали, что мы в городе в первую очередь посодействовали открытию богослужений в церкви, где известный вам отец Сергий уже ежедневно служит, восхваляя Бога и новую власть, которая принесла свободу православному народу?
- Да, - сказал отец Никодим. – Я виделся и говорил с отцом Сергеем.
- Да что вы! – удивился Зоммер. – И когда вы с ним говорили?
- На прошлой неделе, - ответил отец Никодим.
- На прошлой неделе? – удивился Зоммер. – А я с ним говорил два дня назад и, кстати, говорил с ним о вас, но он ничего не сказал мне о вашей встрече. Странно. А я ведь искал вас, отец Никодим. Пора бы и вам вернуться на служение. Я уж и церковь вашу осмотрел, она ничуть не пострадала. Большевики, кажется, держали там какие - то мастерские? Но ничего. Вот вы немного поправитесь, а мы уж наведем там порядок. О церковной утвари не беспокойтесь, у меня все имеется в большом количестве. Сразу после изгнания большевиков я тщательно организовал собрание культурных ценностей, чтобы их окончательно не растаскали и не уничтожили. Возьмете у меня все, что вам нужно будет для богослужений.
А пока, вот, сестричка Валя за вами присмотрит, и где вам жить определитесь. Я вам во всем помогу. Ну, что, надеюсь согласны?
Отец Никодим, взглянул на веселое и чем-то довольное лицо Зоммера и покачав головой сказал:
- Нет. Я не буду служить в церкви.
- Отчего же?! – удивился Зоммер. – Вы, что же, отошли от Церкви? Или ушли в другую церковь?
- Нет, - ответил отец Никодим. – Но я не буду, служить в церкви.
Зоммер задумался, он встал и нервно прошелся по кабинету.
- Так, - сказал он, вернувшись к столу. – Теперь я, кажется, начинаю понимать, почему отец Сергей ничего не сказал о встречи с вами. Вам что же голубчик, наша власть не нравится. Может это мы, а не большевики вышвырнули вас из церкви и превратили её в сарай? Может быть, вы лично симпатизируете этому грязному грузину, вашему вождю, сгноившему половину русского народа, уничтожившего его культуру, веру, наконец? А может, вы тайный агент большевиков и, променяли вашу рясу на партбилет?
Отец Никодим помолчал немного и сказал:
- Священнослужитель не может служить властям и партиям. Он может быть послушен только Богу и служит только народу своему. Так заповедовал нам Господь.
- Не-е-е-т! – сказал Зоммер. – Мне кажется, вы не понимаете нас, господин Никодим. Мы пришли сюда не как завоеватели! Мы пришли сюда, чтобы истребить на корню зло безбожья! И мы истребим его, уверяю вас! С вами, или без вас! Но вы жестоко ошибаетесь, отец Никодим и совершенно ошибаетесь, когда не хотите помочь нам и вашему народу установить новую власть!
- Я был в городе, когда вы пришли, - ответил отец Никодим. – И видел, зачем вы пришли.
- А как, как бы вы хотели!? Эти евреи, вы забыли, они распяли нашего Господа! А коммунисты? Они распяли вашу веру и ваш народ!
- Эти люди, тоже наш народ, - сказал отец Никодим и добавил. – Я сказал об этом отцу Сергею и говорю вам. И поэтому я не буду служить в церкви.
- Евреи и коммунисты, ваш народ? А вы зря так храбритесь, - сказал вдруг примирительно Зоммер. – Надеюсь, вы понимаете, что ваш отказ, может расцениваться нами как поддержка коммунистического режима, и мы вас просто расстреляем?
- Я понимаю это, - ответил отец Никодим. – Но, на все воля Господа.
- Здесь может быть одна воля, отец Никодим, наша. Да и девочку эту придется с вами расстрелять, зачем нам лишние свидетели.
- Ой, дяденька, а меня за что? Я его не знаю, меня к нему в камеру заперли! – заплакала Валя.
- Вы не посмеете, - сказал отец Никодим. – Это невинное дитя, отпустите ее.
- Не такая уж она невинная, как вы думаете. Вот ее военный билет, а это значит, она и присягу принимала, что будет бороться с нами, как это у вас говорится: «до последней капли крови». Нашей крови, позвольте вам заметить. Мы ее отпустим, а она всем будет рассказывать, как отец Никодим большевистской власти верен остался.
- А я не скажу, дяденька, я не кому не скажу, - запричитала Валя.
- Ну-ну, успокойся! – Зоммер погладил рукой по плечу девушки. – Я думаю, отец Никодим согласится, и мы тебя отпустим, ведь так отец Никодим?
Отец Никодим опустил голову и, покачав головой, сказал:
- Нет.
- Не думал я, что вы такой жестокосердечный человек, - сказал Зоммер и крикнул. – Эй, кто-нибудь!
В дверях появился Корень.
- Они, оба, больше не нужны мне. Это враги рейха и опасные заговорщики.
Расстреляйте их! Обоих! – подчеркнул Зоммер.
Корень, с удивлением взглянув на помрачневшего священника и плачущую девушку, хлопнул каблуками сапог и сказал:
- Есть, расстрелять!
4.
В камере Валя непрестанно плакала и ходила из угла в угол. Отец Никодим сидел на соломе, прислонившись к стене, и молча, наблюдал за ней. Наконец, она присела рядом, и, обняв коленки, сжалась, пытаясь успокоиться.
- Прости меня, дочь моя, - сказал ей отец Никодим. – Я не думал, что они так поступят.
- Зачем? Зачем, вы им так сказали? – спросила, всхлипывая, девушка. – Вы же могли сказать, что не служите больше в церкви. Или согласились бы, а потом ушли куда подальше, кто бы за вами смотрел?!
Отец Никодим потер свои большие и мягкие ладони и ответил:
- Я не мог так поступить, дочь моя. Ты и я, оба солдаты, и давали клятву служить верно, и честно. Я не мог сказать так, даже если об этом никто и не узнал.
Девушка взглянула на него и спросила:
- А они, правда, нас расстреляют?
- Думаю, что да, - сказал отец Никодим, и девушка снова заплакала.
- Не плачь, - сказал отец Никодим. – Скоро наши мучения кончатся и Господь примет нас.
- Да, примет, - всхлипывала девушка. – Это он вас примет, а я кто ему? Я и пионерка была и комсомолка, и в бога не верила.
- Это все ты не по незнанию, дитя мое. Господь, знает это. Но разве ты хулила Его? Вот и в армии ты на благом деле. Родину защищать и раненным помогать, это и есть самое богоугодное дело.
Девушка помолчала, а потом спросила:
- А это, правда?
- Что, правда? – откликнулся отец Никодим.
- Ну, что он, бог, меня простит.
Отец Никодим улыбнулся ей:
- Ну конечно. А не хочешь ли ты, Валя принять крещение?
- А можно?
Отец Никодим не ответил, Он поднялся, принес с угла камеры ведро с водой, которой Валя умывала его, и сказал:
- Встань, дочь моя.
Валя встала. Отец Никодим прислушиваясь к шагам за дверью камеры, быстро прочитал короткую молитву и спросил:
- Веруешь ли ты в Бога нашего и Сына Его Иисуса Христа, Господа нашего и в Духа Святого?
- Верую, - ответила Валя.
Отец Никодим наклонился, зачерпнул в ладошку воды с ведра, красною от его крови и окропил голову девушки. Он снова прочитал короткую молитву, достал из кармана крестик, одел на шею девушки, перекрестил ее, благословляя, и сказал:
- Да не оставит Господь тебя, до конца дней, и ты будь Ему верна во всем, аминь!
Они снова присели на солому, прислушиваясь к шагам за камерой.
- О чем вы думаете, - спросила вдруг Валя.
- А знаешь, - ответил отец Никодим. – Я, почему-то подумал, что если бы я не был священнослужителем, то поступил бы также.
Они помолчали, затем девушка снова заплакала.
- Зачем ты плачешь, ты не веришь мне? – спросил отец Никодим.
- Нет, - сказала Валя.- Мне с вами хорошо. Мне маму жалко.
Отец Никодим, прижал ее к себе, погладил ее по голове и сказал:
- Маму и, правда, жалко…
5.
Когда клацнули затворы, отец Никодим невольно прикрыл девушку собой.
Застучали выстрелы, и они упали.
Отец Никодим упал на Валю и был неподвижен. У Вали еще двигались ноги.
Харч, который любил бывать на таких акциях, подошел к ним и взглянул на отца Никодима. Почти все пули попали в него, и он был мертв.
Харч, столкнул ногой его тело с девушки и присел на корточки, разглядывая ее. В нее попала всего пара пуль, и она была еще жива.
Харч, сплюнул, поднялся, передернул затвор автомата и очередью в лицо девушки, выбил из нее оставшуюся жизнь…
Аминь
Смерть почтарки (1947 г.).
1.
Дым с трубы дома Правления председатель колхоза «Искра» Семен Прохоров увидел издалека и прибавил шагу. Под утро было холодно и безветренно. Снег, как плохая половица, скрипел под ногами и отдавался эхом в соседних улицах и, казалось, там тоже кто-то идет навстречу. Но никого не было и только собаки, беззлобно лаяли вслед, так, ради порядка, и казалось Семену, встречали его, как председателя.
Дом правления, на зависть другим председателям района, в колхозе был большой и основательный. Достался он колхозу еще в годы коллективизации, когда районное начальство потребовало от колхозного руководства, в угоду партийной линии, итогов раскулачивания. Тогдашний председатель (до Семена) Макар Иванович Пряхин отписался, мол, погорельцы, едва отстроились. Да и где кулаков искать в тысячелетнем селе, когда родня на родне? Только району в те времена, видимо, тоже приходилось не сладко. И написали они Макару Ивановичу прямо, не найдешь Пряхин у себя кулака, так приедем, и сами с десяток найдем.
Делать нечего, пошел тогда мудрый Макар Иванович к Петру Селину, к единственному пришлому человеку в селе, подрабатывающему отстраивая дома погорельцам, оженившегося здесь и решившего остаться, построив между делом, самый большой и крепкий дом.
Долго, полночь за полночь говорили Макар и Петр, и выходило так, по Макара словам, что больше некого раскулачивать на селе кроме Петра. И слукавил тогда Макар, дескать, уже имеется такое мнение у правления колхоза. Так по утру и порешили, что продаст Петр, что сможет, а остальное отойдет колхозу. Вот так дом Петра стал колхозным. А самого-то Петра сослали с семьей в Сибирь, и кое время спустя, в весточке, передавал поклон селу, и особливо помянул, что не держит он зла на Макара и на сельчан. Да один Макар знал, каков на нем грех…
Да, чудной был председатель Пряхин Макар. На удивление для тех времен - беспартийный, характером крут, как он уживался с начальством непонятно. На всю округу только в его деревне сохранилась не только церковь, но и самый что ни есть настоящий поп, до настоящего времени еще не старый.
В году, сорок третьем, припылил в колхоз «воронок» и наскоро прихватив с правления Макара, покатил к церквушке. Вся деревенька прильнула тогда к заборам, увидеть на прощание отца Варфоломея, да и жена его с малыми детьми металась недалече, наблюдая, как люди с машины, Макар и Варфоломей долго говорили о чем-то, прохаживаясь у церковной ограды. Так «воронок» и уехал, оставив председателя и попа в раздумий.
А наутро Макар, отменил все работы. Послал две бригады к отцу Варфоломею, навести порядок у церкви, а прочему народу приказал к десяти часам, всем прибыть на службу в церковь, одев, что ни есть самое нарядное и добротное.
В десять, отец Варфоломей начал службу. Ближе к одиннадцати в деревню прикатили несколько машин, из которых вывалили районное и другое начальство, а еще, как потом выяснилось, несколько корреспондентов «не наших» газет.
Корреспондентов этих, поразило, не только то, что в колхозе есть церковь, но то что, на службе, казалось бы, в самое, что ни есть рабочее время, находится практически все село. Да что там корреспонденты! У председателя райкома волосы дыбом стали, когда впереди всей толпы молящихся, он увидел, с орденом на груди, старательно крестившегося, и главное правильно(!) самого Макара. И, как назло, кто-то успел шепнуть корреспондентам, что это сам председатель колхоза. Корреспонденты не мешкая, не церемонясь, придвинули отца Варфоломея к Макару, да так и сфотографировали. Начальство обливалась потом, в страхе, чем же это закончится. Однако все было хорошо. Говорят кто-то, из совсем уж большого начальства видел это фото Варфоломея с Макаром в каком-то там «тайме», но у всех через пару месяцев отлегло на сердце, что никаких нареканий сверху не поступило.
А еще, через год, в колхоз приезжал сам председатель райкома, и, взяв самое честное слово от Макара и Варфоломея, только при них окрестил своего внука отбывающего в Действующую Армию.
Вот таким был председателем Макар Пряхин, год назад, самолично уступившим, свое место Семену и как-то сразу постаревшим, ставшего молчаливым, ни во что не вмешивающимся стариком.
И молодой Семен, с друзьями фронтовиками, сменившие старого Макара и бабье с постов бригадиров продолжали дальше чинить путь к светлому будущему в масштабе колхоза «Искра».
2.
У крыльца правления, из глубины собачьей конуры, сверкнули глаза самого ленивого пса села - Гитлера, неизвестно кем так прозванного еще до войны. Избалованный и откормленный Гитлер всех знал и ни на кого не лаял. А свою собачью верность и службу он с лихвой показывал и вымещал на всякого рода районных работниках, узнававших о существовании Гитлера в последнюю минуту, когда он верный своей тактике, выскакивал из под крыльца и успевал отхватить на худой конец кусок штанины. О Гитлере знали даже в области. Как- то, на партийной конференции, секретарь обкома спросил докладчика из района: «Что-то я не вижу в зале вашего фининспектора?», тот, копавшийся в это время на трибуне, как раз таки в бумагах этого фининспектора, ответил небрежно: «Да его Гитлер покусал». И, когда через пару минут, он понял, почему в зале вдруг наступила гробовая тишина и, запинаясь и заикаясь, пояснил кто такой «Гитлер», зал буквально покатился от смеха.
Подбросив своему, как он называл Гитлера, «члену правления», заранее припасенный мосол, Семен распахнул дверь избы. Из избы вывалились клубы тепла и нестерпимого запаха крепкого табака. Прикрыв дверь и пообвыкнув к свету, Семен увидел у круглой до потолка обитой железом печки бригадира механизаторов Степана Кузнецова и конюха Фомина дядю Гришу, которого он просил прийти пораньше, чтобы сразу после утреннего наряда уехать по делам в район.
Поприветствовав, Семен скинул тулуп и, смахнув невидимую пыль с орденов на груди, обратился к однорукому дяди Грише, потерявшего руку еще по молодости, в гражданскую, но по всегда утверждавшего, что он и одной рукой и «с конем и с бабой управится»:
- Ну и табак у тебя дядь Гриш! Если бы твой табак на вооружении нашей Армии поставили, мы бы фрицев на два года вперед одолели.
- А экономия, какая!- отозвался на шутку Степан.- Я вот обнюхался, так цельный день можно не курить.
Посмеялись они. Хороший парень Степан. И воевал он хорошо. У него то орденов, считай, всего как у всех фронтовиков колхоза вместе взятых. Герой, прямо сказать. Да вот незадача недавно с ним вышла.
Дело в том, что как во всякой, многовековой деревне, на все ее селение ходило с десяток фамилии, да и если считать что и именами оно было не богато - Иваны да Степаны, то и вовсе путаницы было много. А потому, чтобы было легче, все семьи имели свои прозвища, передававшиеся из рода в род. Так, например, один из прадедов Макара Пряхина был краснолиц и потому, и пристало к его роду прозвище Свекла. Так и говорили, чтобы с другими Пряхиными не путать - Макар Свекла. Дядя Гриша был от роду - Гриша Чудной. Прапрадед его Егор, отличался тем, что со всеми, с кем говорил, всегда обращался на «вы», будь то старше его, или млад.
Не повезло вот только с этим Степану. Прадед его, Иван, был известен тем, что на забаву себе и односельчанам мог по желанию издавать сколько угодно зловоний. Оттого и осталось за этими Кузнецовыми в роду прозвище П - н. Так о них и говорили Иван П -н., Мария П - н., вот. А что? Были прозвища еще покрепче. И ничего, жили.
Только вот недавно, ко дню Красной Армии, приехали в колхоз представитель района и молодая девушка. Она, столичная журналистка попросила в районе предоставить ей героя- фронтовика для статьи к празднику, так вот там решили, что лучше, чем Степан кандидатуры нет.
Гости приехали поздно, в Правление никого не было, все разошлись по рабочим местам. А поскольку нужно было еще сегодня, и вернуться, они пошли сами искать Кузнецова.
Их отсылали то сюда, то туда - мало ли где бригадир механизаторов бывает, пока не попался им навстречу шустрый такой паренек. С минут пять он уяснял, какой - такой Кузнецов и какой - такой Степан и, наконец, когда понял, о ком идет речь радостно закричал:
- Да вон же он идет Степан-то! Эй, П-н! Ходь сюда. Тебя ищут!
Надо ли говорить, как осерчал тогда Степан. Назавтра, на планерке, он в горячке потребовал, чтобы его перестали называть таким позорным именем, поскольку для него, героя войны, это обидно слышать.
Все тогда промолчали и только дед Савелий, единственный кто остался из старого управления сказал:
- Уж не знаю, что тебе сказать Степан. Прадеда твоего не видел, слышал, будто сердешный был человек. Деда, одноименца твоего помню, до смерти веселый был человек, да и отваги в нем было не мало, считай у него одного, на деревню, два георгиевских было еще за царскую войну. С батяней твоим две войны прошел и никогда он в трусах не числился и врага не спиной встречал. Все они, земля им пухом, позора не имели, да славно пожили. Только от прозвища своего они не отказывались. Уж не знаю, каков ты герой Степан, только ты на меня не серчай. Конечно, мы правление, поймем тебя и поможем, а вот с народом мы это решить не сможем. Не поймет тебя народ Степан, засмеет. Да у нас и в народе тепереча, каждый второй - герой.
Семен помнит, как замкнулся тогда Степан. Было видно, жалел он, что слово такое тогда сказал.
Хотел, было как-нибудь и поговорить с ним про то. Да Степан, молодец, сам душой отошел, вот и шутить то не забыл. Верное слово, сказал тогда Савелий.
Тут двери распахнулись, вошли еще двое, а с полчаса спустя все были в сборе, и началась колхозная планерка…
3.
Ехать в район рано не получилось. Хоть и зима, а дел хватало. А то как же? Надо было удержать передовое Красное Знамя по району, не позориться. А тут вот и ЧП. Старик Тихон, сторож на ферме, проспал ночью, как корова отелилась, а теленок погиб без помощи. Сидит вот теперь, божится, что не спал, да видно - врет ведь, старый! Попугав его «вредительством» Семен указал поменять его местами со сторожем овчарни, что на другом конце села. Тут кто-то сказал, что нельзя. «Почему?» - вскинулся Семен. Оказывается, у овчарни заметили следы волков. С каждым днем они все ближе и ближе. Всем управлением, благо рядом, сбегали к овчарне. Да, следы волчьи. Надо бы карабин с патронами выдать сторожу. Тут старик Тихон оживился, я, мол, стрелок отменный, ручаюсь, всю стаю положу.
- Ты бы старый шел бы к своим коровам хвосты крутить! Ишь, чего надумал, ружье ему подавай,- осадил его Семен.- Еще подстрелишь кого сослепу!
Тихон аж прослезился от неожиданной амнистии, задком-задком и айда до своей старухи!
Вернулись в правление посвежевшие, и уж хором похулив дяди Гришин табачок продолжали разнарядку.
Посреди этого действия ввалилась в избу скотница Марфа, видно, что спешила, видно, что по делу. Как вошла, так и присела на лавку у двери отдышаться.
- Тебе чего Марфа? - спросил Семен, понимая, что по простому делу в это время к нему не зайдут.
- Так ведь эта, - сказала, взмахнув рукой Марфа.- Варька то вот померла.
- Да говори ты толком Марфа. Какая Варька?
- Да почтарка Варька,- всхлипнула тут Марфа и потом и вовсе разрыдалась.
Почтальонку Варвару Семен особо не знал, она стала на почте, после того как он еще до финской в армию ушел. Слышать, как- то слышал, а знать не знал.
- Будет плакать Марфа.- сказал строго Семен.- Понятно горе. От нас, что надо то?
- Да жалко то девчонку,.- двумя руками утирая слезы сказала Марфа.- Да помочь надо. Одна ведь она с матерью жила.
- Надо помочь, поможем. Вот Степан Кузнецов и Егор Башев, узнаете все и сделаете что надо. Понятно, Марфа?
Марфа без лишних слов поднялась и скрылась за дверью.
- Ну баба, - вздохнул ей вслед Семен. - Тут на каждого мужика десять баб, а она такой шум подняла.
Все усмехнулись, и только дядя Гриша, так почудилось Семену, с укоризной взглянул в его сторону.
Наконец, вскоре все дела были порешены, и поручены, и Семен с удовольствием вышел из дома, у которого уже стояли, запряженные сани и рядом с ними возился дядя Гриша.
- Ну что, батя? Заправил свою технику?! - окликнул конюха Семен.
Тот ничего не ответил и, поправив соломку, уселся на свое место.
- Обиделся, значит,- догадался Семен.- Да я ведь шутейно. Понимаю, что горе.
Дядя Гриша и тут смолчал, цокнул на коня, шевельнув для порядка вожжами, и сани тронулись, то ли скрипя, то ли снег скрипел под ними. И еще не кончились колхозные владения, как уснул, зарывшись в солому, ее председатель, досматривать недосмотренные все утренние сны своей нелегкой председательской жизни.
4.
Возвращались, уж вечерело. По дороге подобрали двух женщин обменявших что-то на рыбу пряного посола у пленных немцев, строивших неподалеку от села железную дорогу. Семен эту рыбу как-то пробовал.
«Откуда у немцев такая вкусная рыба? - думал он.- Тут вот самим жрать нечего. Тоже мне политика! А бабам надо сказать, чтобы не ходили пока туда, вишь как поздно возвращаются, опять же волки нападут, не дай бог».
Но, поразмыслив немного, решил, что не стоит говорить, все равно не послушают.
В небе светились с десяток звезд, как впереди показалось село. Лошадка, почуяв дома, пошла веселее, а бабы замолкли, как бы соображая, какие земные дела они сегодня еще не сотворили.
И совсем уж на въезде, дядя Гриша, не оборачиваясь, вдруг сказал:
- А что, Семен, заедим к Варьке в дом, пособолезнуем?
- Конечно, батя, давай завернем,- легко согласился Семен, обрадовавшись тому, что можно сгладить перед дядей Гришей свою утреннюю оплошность.
Подъехали. У дома несколько женщин и подростки чистили снег, остальные стояли поодаль, ожидая очереди. Поздоровались, прошли в дом.
В избе к ним подвинули мать Варвары, сухонькую женщину в черном - пособолезновали ей. Она не плакала и только сказала:
- Пройдите.
Дядя Гриша присел на предложенное место, Семен же придержал рукой на месте бабульку, пытавшуюся уступить место и ему, оглянулся вокруг. Из народа были, все женщины в черном, еще старики, а из молодежи все больше девки - тоже в черном. Из мужиков, заметил, также фронтовика, Пряхина Фрола Немого. Тот, заметив взгляд председателя, кивнул ему головой.
В избе было полутемно, лампа на потолке прикрыта газетой, вокруг все свечи. Покойная лежала среди комнаты, безучастная ко всему. Взглянув на нее, Семен подумал: «Эка Марфа дура, мол, девку жалко. Да ей, поди, уж за сорок было». Что-то не нравилось здесь Семену. Уж больно народу много. Вот недавно Игната Степанова схоронили, фронтовика, так народу было куда меньше.
«Тут что-то не то, - думал Семен.- Ты глянь и бабы все в черном. Уж не секта ли завелась у нас на селе? На последней то конференции секретарь особо отмечал, подняли сектанты голову, пользуются тем, что народ такую погибель и трудности пережил. Вон бабка в углу, все, какую - то книгу читает. Потерял ты бдительность Семен. Надо бы в книжку эту заглянуть, да дядю Гришу расспросить, что за сборище то».
Тут в избу вошел Егор Башев, он из Сохатых по роду, а значит сродственник Варькин. Прослышал видать, что председатель тут, да зашел отчитаться. Верно, вон глазами ищет. Семен пошел к нему, другим кругом и по пути заглянул в бабкину книгу. Ничего особенного в книге той не было. У бабки Семена такая же была. Она все ее прятала, а потом сняла с нее обложку, приладила ее под обложку стихов Пушкина и хранила среди Семена учебников. И когда ему, конечно, по делу от бабки доставалось, он все грозился рассказать в школе, как она книгу пролетарского поэта испортила. Бабка испугано крестилась и многое тогда Семену прощала. Бабки уж нет, а книга так у Семена в память о ней осталась. Семен как- то показал ее отцу Варфоломею, тот сказал, что это Псалтырь, поцеловал и благословил ее да прибавил, чтобы Семен хранил ее вечно и тогда дом его не оставит бог.
Егор тихо сказал, что все готово и прошел вглубь. Семен и дядя Гриша, согласно обычаю, не прощаясь, вышли из избы.
В пути, придвинувшись ближе, он спросил дядю Гришу:
- А что, дядя Гриша, народу у Варьки так много то?
- Ты это верно заметил, председатель. И вправду народу много. Так ведь чует народ вину свою.
- Да ты не чуди, старик! Какая такая может быть вина?
- Э, да ты ничего не знаешь, Семен,.- сказал дядя Гриша развернувшись и бросив поводья, дорога то одна. и продолжил. - Понятно дело, не было тебя с нами. Варвара то наша жила одна с матерью, если помнишь, отец ее потоп еще в тридцатых, ты еще мальчонкой был. Почтаршей она стала через год, как ты в армию ушел, когда старая почтарка Мария ногами слаба стала. Ты бы Варвару видел Семен тогда. И собою хороша, и голосок у нее был, словно пташки щебечут. А тут война, будь она не ладно! А что в войну то? Каждый весточку то ждет. А вести то с войны, сам знаешь, все больше были какие. Вон на тебя и то похоронку успели прислать, пока ты в окружении был. А каково Варьке то было? Все на нее смотрели, вестей ждали. А которые вестей плохих дождались, так лучше бы на нее не смотрели. Не узнать стало Варю, и голоса то ее уже никто не помнил. Куда ушла краса, и глаза померкли. А всем недосуг. У каждого свое. Вот о старике Акиме слух шел по селу, мол, по ночам к снохе своей заглядывает. А он, бедолага, каждую ночь вокруг дома обходил и слушал, не плачут ли его четверо внуков от голоду. Да так и помер от недоедания. Да то старик, а Варька то за двадцать только перевалила.
- А ну, двадцать?!- изумился Семен.
- А как ты думал, сынок. Если ты там, на фронте своего хлебанул, так мы тут за тобой не отсиживались. Мы тут с бабьем такого наворотили, вам молодым еще поднапрячься надо. Это они сейчас бабы бабами стали, вас, видя, сердцем отошли, а в войну хуже всякой скотины жили. А у Варьки то сердца не хватило, уж горе каждого она перевидала и пережила.
Замолчал дядя Гриша и Семен больше ничего не спросил. А в тишине, то ли снег скрипел, то ли сани скрипели. Да звезд стало полный небосвод.
5.
К часу похорон, так Семен с утра сказал, все были в Правление. Подъезжать к такому дому, было не принято, пошли пешком. Все шли, за Семеном, весело и шумно, обсуждая по пути дела, да воскресное кино в клубе. Было на удивление по- весеннему тепло и казалось вот-вот начнет таять. Все они молодые, тулупы нараспашку и старик Савелий едва успевал за ними. Свернув к дому, вдруг стихли. Улица была полна народа. Семен оглянулся, все спешно оправились, подтянулись, и только тогда шагнул вперед. Народ расступился, пропустил их к дому и другая молодежь, бывшая здесь, невольно подтянулась к ним. А вскоре вынесли Варвару и поставили у дома перед всеми. Вышел отец Варфоломей, крестясь и молясь.
Мать Варвары стояла рядом и безслезно прощалась с дитем своим. Как все стихло, вышел к гробу старый Макар Пряхин, взглянул он на Варьку и сказал:
- Вот, люди, нету нашей Варвары-то. Ты уж прости, Варвара, души наши. А уж особо, меня прости старого.
И упал вдруг старый Макар перед гробом Вари на колени, лишь рукою успел упереться в него.
Бросились к нему Варфоломей и Егор Сохатый, подняли и увели в сторону.
Люди зашевелились вокруг, надо было начинать.
Мать подняла глаза свои, больные от горя, словно искала защиты. Несколько женщин увели и ее.
Кто-то шепнул Семену, что надо бы Варвару немного пронести от дома.
- Конечно, - сказал Семен и в пример другим, скинул тулуп в сани для подвоза и первым встал у гроба, смахнув с орденов неведомо что. Другие последовали его примеру, и молодые и красивые понесли свою сверстницу в ее последний, земной путь. И тихий перезвон медалей на их груди, словно колокольный звон, служил на прощание ей…
