Раздвоение, как и было сказано…

Несмотря на то, что количество писателей в России сопоставимо сегодня с количеством песка на морском дне, русская литература перестала приятно удивлять и радовать. Но речь пойдёт не об уровне и качестве письма, не о постмодернистском безразличии к смыслам и прозрениям. Помимо всех прочих недугов, русская литература совершенно явственно с некоторых пор страдает раздвоением, разделившись отчётливо на русскую и русскоязычную. Без видимой связи с национальной принадлежностью и местом проживания автора.

Вполне естественно, что произведения, созданные на русском языке, адресованы, прежде всего, русскому читателю. Но в том-то и странность, что русский читатель зачастую не узнаёт себя и своё в таких произведениях. Помимо прямого обращения, слово, как звук или цвет, взывает и к иррациональному, порождая ответные, необъяснимые порой, душевные переживания. Чтение – это сотворчество, связанное с вживанием и вчувствованием. Вживаясь в эпитеты и образы, читатель воссоздаёт спрятанную за ними действительность. Но возможно это лишь в том случае, если читатель и писатель существуют внутри одной системы образов и смыслов. Иначе ни вживание, ни вчувствование не принесут плодов, читательская интуиция не распознает описываемую действительность, и диалога с писателем не возникнет. Писатель в этом случае рискует превратиться в ряженого, который только представляется читателю своим.

Переводная литература изначально задаёт другие ориентиры, читатель не ищет в ней себя, он настроен на восприятие Другого и другой эстетики. Но если произведения, написанные на русском языке, оказываются вне русской эстетики, стоит, пожалуй – справедливости ради – выделить их в особую категорию, отнеся к русскоязычной литературе.

Национальная эстетика – это то общее в художественном воспроизведении и восприятии объективно прекрасного или объективно ужасного, что присуще носителям одного языка и одних культурных ценностей, связанных к тому же с одной историей и с одним пейзажем. Внутри национальной эстетики могут существовать самые разные эстетические суждения и эстетические системы. Однако общим местом в литературе останется диалогичность, то есть обращение писателя к читателю на понятном языке с понятными образами. Читателю предстоит не только понять это обращение, но и узнать в нём себя. Если же узнавания не происходит, можно смело говорить о том, что написанное существует вне родной для читателя эстетики.

Для наглядной иллюстрации, что же такое русскоязычная литература, есть очень удобный пример – это творчество В.В. Ерофеева. Виктор Владимирович, как честный человек и гражданин, не скрывает своего отвращения к породившему его племени, называя русских то пещерно наивными, то неспособными к самопознанию, а то и вовсе дурнопахнущими. Но дело не столько в несправедливых укорах и нелестных отзывах, сколько в неспособности В.В. Ерофеева точно и верно передать образ России, чтобы читающие его на русском языке поняли и поверили, что он пишет о них, а не о каких-то инопланетянах с русскими niсk-name`ами.

Чего не достаёт творчеству В.В. Ерофеева и иже с ним, так это интуитивного проникновения в предмет и, по слову Н. Гартмана, «извлечения из него человечески-сущностного и полноценного». Русскоязычный писатель смотрит на изображаемый им предмет извне. В то время как понять что-либо извне почти невозможно. Для того чтобы понять, необходимо опять-таки вжиться, вчувствоваться, проникнуть внутрь. Что, в свою очередь, невозможно без искреннего, неподдельного интереса. Причём интереса пристрастного, склонного истолковывать любые проявления предмета либо как достоинства, либо как досадные ошибки. Радуясь или сожалея соответственно.

Именно общность переживаний является условием вживания и вчувствования. Ненависть же и устанавливаемая ненавистью дистанция мешают русскоязычному писателю ухватить и выразить русскую эстетику. Мало, например, написать: «берёза». В России, по целому ряду объективных причин, как то: климат, почвы, ландшафт и пр., берёза растёт, пахнет и шелестит листом иначе, нежели где бы то ни было. Отсутствие интереса к изображаемому предмету – в данном случае к русскому пейзажу – не позволит писательской интуиции выделить особенности русской берёзы и отличить её от берёзы, произрастающей в Альпах или на Великих Равнинах. Дело не в том, что русская берёза – лучшая берёза в мире. Просто для русского она своя, потому что «любовь к отеческим гробам» когда-то научила его вглядываться, вслушиваться и отличать своё от чужого.

Приведённые выше примеры вовсе не означают, что русская и русскоязычная литературы отличаются друг от друга как берёза от патологий. Хотя русскоязычные произведения действительно наводнены слабоумными, паталогически жестокими и сексуально озабоченными персонажами, типичными, возможно, для исправительных учреждений, а не для повседневной жизни. Но в отличие от них убийцы и растлители Достоевского отчего-то не вызывают отторжения и недоумения. Никто никогда не находил ничего странного в России Достоевского. Читатель узнаёт в его персонажах своих соотчичей и, чувствуя авторское сожаление по их поводу, сам начинает сожалеть и скорбеть. Происходит это потому, что ни русский писатель Достоевский, ни целая плеяда других русских писателей, не ставили своей целью отмстить России за крепостное право, пакт Молотова-Риббентропа или что-нибудь ещё в этом роде. По этой самой причине ничто не мешало их верному восприятию и воспроизведению образа страны и её народа. Потому в литературу входил русский человек со всеми возможными достоинствами и недостатками, своеобразный и тем интересный. Существо же, которое под видом русского человека ныне вводится в литературу русскоязычным писателем, напоминает зачастую то самое чудище, которое «обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй».

Получается какой-то замкнутый круг: русскоязычный писатель адресуется к носителю языка, которого (носителя) знать не хочет и на дух не переносит. Зато изображает его в самом неприглядном виде, да ещё и ожидает за это гешефта – на книготорговых полках русскоязычные произведения расположились с не меньшим комфортом, чем когда-то материалы партийных съездов. При этом изначально русскоязычный писатель обречён говорить сам с собой или, на худой конец, с узким кругом единомышленников, с меньшинством, снобистски противопоставляющим себя большинству, и, как и всякая кучка снобов, претендующим на роль элиты.

Элитарность – это всегда обладание чем-то, доступным лишь немногим. Хорошо, когда дело касается передовых идей просвещения – ведь рано или поздно большинство подтягивается за элитой. Но в нашем случае речь идёт об обладании знанием изнаночной стороны мира. Русскоязычный писатель, чьё творчество обретается за пределами русской эстетики, настроен на воспроизводство не действительности, а её изнанки. В этом вывернутом мире всё выглядит совсем не так, как на поверхности. Попадая в этот мир, герои оказываются психопатами, аскеты – импотентами, гении – сексуально неудовлетворёнными невротиками. К тому же в этом мире нет Автора, чью смерть ещё в 1967 г. засвидетельствовал Р. Барт. Место Автора занял производитель текстов, которого не интересуют ни читатель, ни лицевая сторона действительной жизни. Разделение современной русской литературы на русскую и русскоязычную – это разделение на «отсталых» писателей-традиционалистов и продвинутых создателей текстов.

Элитарное знание об изнанке учит не доверять реальности, поскольку в мире нет ничего внутренне красивого, всё внешне прекрасное всегда имеет противоположное нутро. Красота обладает уродливой подложкой, величие – низменной; любое самоотречение объясняется внутренним надломом, любое благородство – глупостью или корыстью. Именно недоверие всем и вся, взгляд на мир, словно через осколок волшебного зеркала, описанного Г.Х. Андерсоном, обособляет современную элиту и внушает ей ложное чувство якобы понимания истинной природы вещей. Чувство, недоступное большинству, а точнее – пока ещё большинством отвергаемое.

Как только человек, называющий себя писателем, берётся рассуждать в духе и терминах «победившего фрейдизма», можно смело утверждать, что перед нами писатель, работающий на глобалистский проект, призванный разделить человечество на «элиту» и «быдло».

Тот, кого мы условились называть «русскоязычным писателем» (а равно, впрочем, журналистом, режиссёром и т.д.) воображает, что знает о человеке вообще, а уж о русском человеке в частности и подавно, нечто такое, что может отбить охоту прекраснодушничать. Снова и снова заводит он свою шарманку, похабя и уродуя всё кругом себя, убивая литературу и кино, театр и музыку. В результате всё творческое многообразие превращается в одну сплошную порнографию, в многообразие вагин и половых членов. «Скоро ничего не будет, – думаешь порой с ужасом, глядя на русскоязычных творцов, – ни кино, ни театров. Одна сплошная порнография»…

Грань между русскими и русскоязычными писателями проводится вовсе не для того, чтобы разбить писательское сообщество на своих и чужих. Действительность заставляет констатировать как свершившееся раздвоение, так и заявляющие о себе его последствия для отечественной культуры.

·

Современная мировая элита, те, кого называют «золотым миллиардом» и те, кто тщится примкнуть к ним – это люди, рвущие связи с космосом, не укоренённые нигде и не связанные ни с каким местом. Причины раздвоения русской литературы просматриваются в кризисе Человека, в кризисе понимания им самого себя, в конфликте человека с остальным тварным миром. Человек постепенно утрачивает своё место в этом мире, отчуждается от него и превращается в кочевника, ничему не доверяющего, ни к чему не привязанного, делающего ставку на потребление и удовольствия.

Однако повсеместно происходящее сегодня свидетельствует о том, что большинство, устав от элитарных игр и снобизма, взыскует подлинного Смысла, способного вновь превратить человека в органичную часть космоса. Мир стоит на пороге создания нового интернационала, задачей которого станет восстановление подлинного бытия и реабилитация лицевой действительности. Для осуществления этого потребуется не свержение некой персонифицированной власти, а уничтожение духа потребительства и гедонизма, не социальная, но антропологическая революция.