Мемориал

Олег Цуркан.

Мемориал.

Рассказ.

А в Вечном огне виден вспыхнувший танк,

Горящие русские хаты,

Горящий Смоленск и горящий рейхстаг,

Горящее сердце солдата…

В. С. Высоцкий

Сердце сжалось, замерло на мгновение, потом раздалось и лопнуло с резкой болью. Горячая, тошнотная волна разлилась в груди, подкатила к горлу и, задержавшись, отхлынула обратно. Сердце рваной медузой колыхнулось в волнах кровавого прибоя. От внутреннего толчка Семёна качнуло, но, подхваченный Генкой, он удержался на обмякших ногах.

- Ты чего, Семён? Что с тобой?

Семён хотел ответить, но из горла вырвалось клокотание, в булькающих переливах которого явственно различалось одно только слово – «цех».

- Ну, съехал и съехал! – Генку, казалось, исчезновение цеха нисколько не тронуло. – Не вешаться же теперь. К тому же не мы одни пострадали. Рабочие тоже утром поглазели на пустые стены, пошумели да и разошлись. А что зря глотки рвать? Хозяевам звонили, а те, как в воду канули. Заказ отдали, деньги получили, а рабочим заплатить – так это не обязательно. И сторожу досталось. Он на выходных помогал всё демонтировать, грузить, а ему даже спасибо не сказали.

Кровь шумела в ушах. Слова Генки доносились приглушённо, будто издалека.

Ещё в пятницу, забитый оборудованием цех работал в полную мощь, а сегодня, в понедельник, придя вечером на работу, Семён увидел абсолютно голое помещение. Тёмный, обесточенный полуподвал. Даже занавески на окнах сняли.

«А как же я? Деньги? Зарплата?» - вспыхивало в уме Семёна и расходилось радужными кругами.

Он долго искал работу и три месяца назад, наконец, нашёл. Мало того, что по специальности, так ещё и заработок обещали приличный. Правда, официально не трудоустроили, наговорив про трёхмесячный испытательный срок, но Семёну запись в трудовой книжке была не важна. Главное, чтобы платили хорошо. А уж Семен не подведёт. Смущало только, что работать приходилось в ночную смену и зарплату никогда не выдавали целиком. Хозяева подбрасывали авансы и всё обещали сегодня-завтра рассчитаться сполна. Семён жил надеждой и вот теперь все его планы рухнули. Он стоял, оцепенев, у дверей совершенно пустого полуподвала и не имел сил пошевелиться. Потеря заработка ощущалась настоящей катастрофой. И так в долгах, как в шелках, а тут ещё зима на носу. С чем вернуться к домашним? Что, кроме оправданий, принести семье?

- Ты, мужик, духом не падай! – невозмутимо поучал Генка. – А делай вот что! Домой придёшь, замути настойку. Самогон на анальгине. Сначала сразу стакан ахни, а потом по глотку цеди. Лучшего средства от хандры ещё не придумали!

Он вгляделся в лицо Семёна.

- Да ты слышишь ли меня? Самогон дома есть? – и отмахнулся. – Ладно, пошли. Тут недалеко.

Генка подхватил Семёна под руку и повёл за собой. Генкиному напору Семён не сопротивлялся.

Они поднимались в гору, дворами, между незнакомых пятиэтажек. Продвигались медленно, почти наощупь. В конце ноября темнеет рано, а фонари не горели. Жидкий оконный свет увязал в непроницаемости ночи. Нависшие над дорогой ивы сгущали тьму. Растрескавшийся асфальт мстительно скалился грязным щебнем, коварно поблёскивал подмерзающими лужами.

- Сейчас за дом свернём и пришли, - обнадёжил Генка.

Круглосуточный магазинчик пугливым нищебродом приютился на первом этаже студенческого общежития. Тесное, грязное помещение делилось пополам узким деревянным прилавком. Позади прилавка уныло выстроились стеллажи со спиртными напитками, пакетами чипсов и консервами. Сбоку от входной двери во всю длину окна подобием барной стойки растянулась широкая доска. Большое окно немытыми стёклами слепо таращилось на ярко освещённый проспект. На другой стороне проспекта в ограждении кованой решётки величественно лежал Мемориал воинской славы «Вечность».

«У нас в Молдове при дороговизне водки, самогон самое то», - заговорщицки подмигнул Генка, когда, бесцеремонно порывшись в карманах Семёна и добавив своих денег, вскладчину купил полутора литровую пластиковую бутылку. Продавать запрещённый алкоголь Генке, как завсегдатаю, не боялись.

«Ну, тяпнули!» - разлив по одноразовым стаканчикам вонючую жидкость, бодро предложил Генка.

Ничего кроме новой волны тошноты самогон не вызвал. Семёна передёрнуло от отвращения. Генка же напротив, хоть и скривился, но вид являл вполне довольный, как человек, преодолевший неминуемое, но почётное испытание.

- По второй? – бодро предложил Генка и потянулся наливать.

Семён отрицательно замотал головой и в знак отказа накрыл стакан ладонью. Обманываться не имело смысла. Алкоголь не поможет. Тоска и отчаяние, захлестнувшие Семёна, в сотни раз горше любого самогона. Они безжалостно рвали сердце, притупляли желание жить. Не слыша бодрых Генкиных увещеваний, Семён безучастно глядел в окно. Перед ним, туго стянутые берегами проспекта, теснясь и бурля, неслись навстречу друг другу автомобильные потоки. До слуха доносился гул двигателей, змеиное шуршание шин разрывалось возмущёнными сигналами клаксонов. Полноводная река проспекта утопала в жёлтом свете уличных фонарей. Свет струился сверху, искрился на поверхности заиндевевшего асфальта, отблёскивал в стекле и лаке проносящихся автомобилей.

Но Семён не видел света. Взгляд притягивали чёрные силуэты деревьев на другой стороне проспекта. Стройные сосны Мемориала, в торжественном молчании возвышаясь над суетной автомобильной толкотнёй, почётным караулом берегли покой тех, кто сложил головы в яростной схватке с фашизмом. Над острыми верхушками деревьев, озарённая пламенем Вечного огня, высилась пирамида из пяти каменных винтовок – центральное сооружение кишинёвского Мемориала. Одиночные огни мемориальной подсветки указывали нахождение братских могил, скромно освещали надгробные плиты и памятники павшим советским воинам.

И жизнь Семёна перед величием совершённого солдатами подвига, перед чёрной громадой ночи показалась вдруг мелкой и бессмысленной. Лишённая высокой цели она представлялась сейчас тусклым светом фонаря в непроглядной ночной тьме.

Слабым, безжизненным и недолговечным.

А вечным оставалась тьма и возвышенное существование тех, кто ушёл в неё, приняв смерть ради жизни на земле.

«Эх, солдатики, - с отчаянием думалось Семёну, - повезло вам, братцы. Впереди враг, позади поруганная Родина. Было и за что жить, и за что умирать. А сейчас? Не стало места подвигу, великому светлому чувству, яркой вспышкой озаряющей существование человека. Жизнь постылая. Вкалываешь от зари до зари и ни о чём кроме заработка не мечтаешь. Всё крутится вокруг денег. О героической жизни, тем более о героической смерти никто уже не помышляет. Смерть если и настигнет, не будет ни почётной, ни величественной. Забитой клячей рухнешь в борозду и сгинешь в ней никем не замеченный».

Не хватало воздуха. Семён вдохнул полной грудью, но от нервной судороги дыхание прервалось, и сдавленное голосовыми связками выдало тонкий, предательский всхлип.

- Э, ты чего? – Генка весело болтал с продавщицей, но, услышав стенания Семёна, тут же откликнулся. – Выдыхай, мужик! А ещё лучше – пей! – он грубо вырвал из рук Семёна стакан и плеснул самогона. – Захмели тоску! Обмани организм! А на мертвецов не пялься. Им Мемориал отгрохали, вот пусть лежат и спасибо ещё скажут, что не взрывают, как в Грузии.

- Я тебе взорву, - весело пригрозила продавщица. Она проворно лузгала семечки, сплёвывая шелуху в одноразовый стаканчик. – У нас в праздники самая касса. Заработка меня лишить хочешь?

- С тебя не убудет. Всё равно к этому придём. Не получилось в Кишинёве на День Победы гей-парад устроить, так с другой стороны подъехали. Теперь 9 мая Днём Европы провозгласили. Германия и Франция после войны какой-то торговый договор подписали, а нам радуйся от этого.

- Мы-то здесь, с какого бока? В правительстве с ума посходили, что ли?

- Весь мир с ума сошёл! – категорично изрёк Генка. – И мы в особенности. Как советскую Родину отобрали, а ничего равновеликого взамен не оставили, так у людей разброд в головах и начался. Уже не знаешь чему верить. Столько информации, голова кругом идёт. Вон у сторожа в каморке газета лежала. Пишут, Жуков в начале войны собственноручно расстреливал отступающих солдат и командиров Красной Армии. Да я и по телевизору видел … по какому-то каналу… как его? – Генка запнулся вспоминая. – Американский, но с русским переводом… Не важно! – отмахнулся он. – Так по нему рассказывали о мести красноармейцев жителям Германии за зверства немцев на оккупированных советских территориях. Как советские солдаты убивали стариков, женщин и детей.

- Брешут, - презрительный плевок шелухой показал отношение продавщицы к Генкиному рассказу.

- Кто его знает. Но дыма без огня, сама понимаешь, не бывает. Сейчас столько о злодеяниях большевиков твердят, что по сравнению с ними фашисты выглядят не такими уж и страшными. И я не удивлюсь, если вся советская эпоха на поверку окажется большим паскудством. Как и вообще вся наша история.

- А ты, Генка, историком после какого стакана становишься? После первого или второго?

- Чем издеваться, послушала бы умного человека! – возмутился Генка. - Я же не только этикетки читаю! Народ с панталыку сбивают. Американцы с европейцами талдычат, мол, русские - плохие. И я верю! Русские перечат, мы - хорошие. И я снова верю! Совсем запутали. А не дай Бог война, чью сторону принять?

- Выбирай, - продавщице не было никакого дела до Генкиных сомнений. – Одним задом на всех стульях всё равно не усидишь. Баба, которая всем даёт, как называется?

В ответ Генка только хмыкнул.

- Молодец! Уела! - отпор продавщицы вернул ему весёлое расположение духа. - А если я не хочу выбирать? Не верю я больше ни вашим, ни нашим. Если мне плевать на всех? И на америкосов с их жвачкой свободы и на комиссарские выдумки о славных героях? Понаставили они цацки каменные: мемориалы, да монументы. А была бы моя воля, я бы всем подряд памятники поставил: и правым и виноватым. На то и демократия, чтобы идолов плодить!

– Ты ещё не выпил? – заметив нетронутый стакан, Генка переключился на Семёна. - Обидеть меня хочешь?

Чтобы отделаться от пьянчуги, Семён приложился к стакану.

«Сволочь! – давясь вонючей сивухой, подумал он о Генке. – Так легко отречься от славы дедов, трудового подвига отцов! Презреть тех, кто не щадил себя ни на войне, ни на советских стройках!».

Зловоние самогона выворачивало нутро. Желудок возмутился, сжался в кулак и затвердел камнем. Изнутри по глазам ударили молотом и новая волна тошноты, сильнее прежней, подкатила к горлу.

«И я! Я такая же сволочь, как Генка! Протяни мне в одной руке деньги, а в другой историю страны - выберу первое! Потому что семья! Потому что детей надо поднимать! А вы делайте, что хотите, только жить не мешайте!»

Отвращение к самогону вылилось в отвращение к себе, Генке, к этому грязному, унылому месту, которое в сравнении с одухотворённой близостью Мемориала, казалось ещё более грязным и унылым.

Семён скривил страшную гримасу, зажал ладонью рот и рванул на улицу.

Генка нашёл его за углом общежития.

- Полегчало?

Семён платком снял с губы паутинку слюны, разогнулся и задышал часто и глубоко. Ноябрьский воздух спасительно холодил грудь.

- А ты слабоват, - темнота скрывала Генку, но насмешливая интонация рисовала на его лице высокомерную ухмылку. – Тебя, вижу, как в подвале шибануло, так до сих пор и не отпускает. Но раз начал пить, надо продолжить. Не то впустую начал.

- Нет, - с трудом выдавил Семён. – Домой пойду.

Генка раздумывал недолго.

- Ладно, - легко согласился он. – Только самогон не забудь.

Генка сжал пустую часть бутылки. Сивушный дух вырвался наружу, но крышка, закружив по резьбе, пресекла его путь.

- Держи, - смятая бутылка оказалась в руке Семёна. – О рецепте моём не забудь! Пачку анальгина как в литре самогона растворишь, дай часок настояться. Потом накати стакан залпом. А уж остаток по глотку добивай. И главное, не занимайся самолечением! Действуй строго по методе. Утром проснёшься другим человеком. А чтобы настойка пошла впрок, дальше живи, как гонщик на плакате: не гони, а изображай гонку. В смысле к сердцу ничего не принимай. Тогда никакая хворь не одолеет.

К троллейбусной остановке Семён почти бежал. Казалось, быстрый шаг избавит от омерзительного привкуса самогона, поможет сбросить змеиную шкуру опьянения. И главное, отвлечёт от тяжёлых раздумий о потерянном заработке и грядущем безденежье.

Уже миновав квартал Мемориала, Семён неосознанно обернулся.

В основании каменной пирамиды на постаменте в виде пятиконечной звезды с величественным достоинством горел Вечный огонь. Красный камень сомкнутых над Огнём винтовок отражал тёплый свет и напоминал лампаду перед святой иконой бессмертного солдатского подвига.

«Что ж это я?! – вдруг опомнился Семён. – Как я живу? За то ли умирали деды, чтобы я с покорностью скотины шёл, куда гонят, и думал только о пропитании? Я же только и делаю, что пашу! Вкалываю! Хоть кем! Хоть где! Хватаюсь за любую работу! И кроме неё меня уже ничего не интересует. Ни кино, ни театры. Про книги я вообще молчу. Я даже телевизор включаю не ради интереса, а чтоб уснуть скорее. Для меня сон – единственная радость. Жизнь так и катит: работа – сон, работа – сон. И обкатает меня в тупую, равнодушную чурку, исповедующую мечту большинства: денег заиметь побольше, да и жить припеваючи!»

В мерцании Вечного огня одержимость выживанием воспринималась суетным копошением, пустым ничего не значащим делом. Служить ему, значило добровольно выхолащивать душу. А бездушие, какие бы времена не наступили, опасно всегда: в тяжёлые оно ведёт к озверению человека, во времена изобилия – к оскотиниванию его. И другого выбора современное мироустройство не предоставляло.

Душа же Семёна восставала против такого порядка. С трепетом взирая на мемориальную лампаду Вечного огня, Семён испытал неодолимое желание перекреститься. Но творить крест с самогоном в руках посчитал кощунством. Он шагнул к ближайшему газону и резким движением свинтил у бутылки крышку. Струя самогона ударила в подмерзающую землю.

«Простите меня, солдаты, - раскаяние переполняло Семёна. – Что-то я раскис совсем. Расклеился. Это всё страх нищеты. Беспомощности. Гонит в любое ярмо. А по затюканности, рабской забитости недолго и новый фашизм пропустить. Но вы не переживайте, фашизма я не допущу. Не для того спасён вами, – и пока самогон с недовольным бормотанием выплёскивался из бутылки, Семён повторял. – Спасибо вам, солдаты! Вечная вам память и Царствия Небесного! Вечная память!»

.

Сердце сжалось, замерло на мгновение, потом раздалось и лопнуло с резкой болью. Горячая, тошнотная волна разлилась в груди, подкатила к горлу и, задержавшись, отхлынула обратно. Сердце рваной медузой колыхнулось в волнах кровавого прибоя. От внутреннего толчка Семёна качнуло, но, подхваченный Генкой, он удержался на обмякших ногах.

- Ты чего, Семён? Что с тобой?

Семён хотел ответить, но из горла вырвалось клокотание, в булькающих переливах которого явственно различалось одно только слово – «цех».

- Ну, съехал и съехал! – Генку, казалось, исчезновение цеха нисколько не тронуло. – Не вешаться же теперь. К тому же не мы одни пострадали. Рабочие тоже утром поглазели на пустые стены, пошумели да и разошлись. А что зря глотки рвать? Хозяевам звонили, а те, как в воду канули. Заказ отдали, деньги получили, а рабочим заплатить – так это не обязательно. И сторожу досталось. Он на выходных помогал всё демонтировать, грузить, а ему даже спасибо не сказали.

Кровь шумела в ушах. Слова Генки доносились приглушённо, будто издалека.

Ещё в пятницу, забитый оборудованием цех работал в полную мощь, а сегодня, в понедельник, придя вечером на работу, Семён увидел абсолютно голое помещение. Тёмный, обесточенный полуподвал. Даже занавески на окнах сняли.

«А как же я? Деньги? Зарплата?» - вспыхивало в уме Семёна и расходилось радужными кругами.

Он долго искал работу и три месяца назад, наконец, нашёл. Мало того, что по специальности, так ещё и заработок обещали приличный. Правда, официально не трудоустроили, наговорив про трёхмесячный испытательный срок, но Семёну запись в трудовой книжке была не важна. Главное, чтобы платили хорошо. А уж Семен не подведёт. Смущало только, что работать приходилось в ночную смену и зарплату никогда не выдавали целиком. Хозяева подбрасывали авансы и всё обещали сегодня-завтра рассчитаться сполна. Семён жил надеждой и вот теперь все его планы рухнули. Он стоял, оцепенев, у дверей совершенно пустого полуподвала и не имел сил пошевелиться. Потеря заработка ощущалась настоящей катастрофой. И так в долгах, как в шелках, а тут ещё зима на носу. С чем вернуться к домашним? Что, кроме оправданий, принести семье?

- Ты, мужик, духом не падай! – невозмутимо поучал Генка. – А делай вот что! Домой придёшь, замути настойку. Самогон на анальгине. Сначала сразу стакан ахни, а потом по глотку цеди. Лучшего средства от хандры ещё не придумали!

Он вгляделся в лицо Семёна.

- Да ты слышишь ли меня? Самогон дома есть? – и отмахнулся. – Ладно, пошли. Тут недалеко.

.

Генка подхватил Семёна под руку и повёл за собой. Генкиному напору Семён не сопротивлялся.

Они поднимались в гору, дворами, между незнакомых пятиэтажек. Продвигались медленно, почти наощупь. В конце ноября темнеет рано, а фонари не горели. Жидкий оконный свет увязал в непроницаемости ночи. Нависшие над дорогой ивы сгущали тьму. Растрескавшийся асфальт мстительно скалился грязным щебнем, коварно поблёскивал подмерзающими лужами.

- Сейчас за дом свернём и пришли, - обнадёжил Генка.

Круглосуточный магазинчик пугливым нищебродом приютился на первом этаже студенческого общежития. Тесное, грязное помещение делилось пополам узким деревянным прилавком. Позади прилавка уныло выстроились стеллажи со спиртными напитками, пакетами чипсов и консервами. Сбоку от входной двери во всю длину окна подобием барной стойки растянулась широкая доска. Большое окно немытыми стёклами слепо таращилось на ярко освещённый проспект. На другой стороне проспекта в ограждении кованой решётки величественно лежал Мемориал воинской славы «Вечность».

«У нас в Молдове при дороговизне водки, самогон самое то», - заговорщицки подмигнул Генка, когда, бесцеремонно порывшись в карманах Семёна и добавив своих денег, вскладчину купил полутора литровую пластиковую бутылку. Продавать запрещённый алкоголь Генке, как завсегдатаю, не боялись.

«Ну, тяпнули!» - разлив по одноразовым стаканчикам вонючую жидкость, бодро предложил Генка.

Ничего кроме новой волны тошноты самогон не вызвал. Семёна передёрнуло от отвращения. Генка же напротив, хоть и скривился, но вид являл вполне довольный, как человек, преодолевший неминуемое, но почётное испытание.

- По второй? – бодро предложил Генка и потянулся наливать.

Семён отрицательно замотал головой и в знак отказа накрыл стакан ладонью. Обманываться не имело смысла. Алкоголь не поможет. Тоска и отчаяние, захлестнувшие Семёна, в сотни раз горше любого самогона. Они безжалостно рвали сердце, притупляли желание жить. Не слыша бодрых Генкиных увещеваний, Семён безучастно глядел в окно. Перед ним, туго стянутые берегами проспекта, теснясь и бурля, неслись навстречу друг другу автомобильные потоки. До слуха доносился гул двигателей, змеиное шуршание шин разрывалось возмущёнными сигналами клаксонов. Полноводная река проспекта утопала в жёлтом свете уличных фонарей. Свет струился сверху, искрился на поверхности заиндевевшего асфальта, отблёскивал в стекле и лаке проносящихся автомобилей.

Но Семён не видел света. Взгляд притягивали чёрные силуэты деревьев на другой стороне проспекта. Стройные сосны Мемориала, в торжественном молчании возвышаясь над суетной автомобильной толкотнёй, почётным караулом берегли покой тех, кто сложил головы в яростной схватке с фашизмом. Над острыми верхушками деревьев, озарённая пламенем Вечного огня, высилась пирамида из пяти каменных винтовок – центральное сооружение кишинёвского Мемориала. Одиночные огни мемориальной подсветки указывали нахождение братских могил, скромно освещали надгробные плиты и памятники павшим советским воинам.

И жизнь Семёна перед величием совершённого солдатами подвига, перед чёрной громадой ночи показалась вдруг мелкой и бессмысленной. Лишённая высокой цели она представлялась сейчас тусклым светом фонаря в непроглядной ночной тьме.

Слабым, безжизненным и недолговечным.

А вечным оставалась тьма и возвышенное существование тех, кто ушёл в неё, приняв смерть ради жизни на земле.

«Эх, солдатики, - с отчаянием думалось Семёну, - повезло вам, братцы. Впереди враг, позади поруганная Родина. Было и за что жить, и за что умирать. А сейчас? Не стало места подвигу, великому светлому чувству, яркой вспышкой озаряющей существование человека. Жизнь постылая. Вкалываешь от зари до зари и ни о чём кроме заработка не мечтаешь. Всё крутится вокруг денег. О героической жизни, тем более о героической смерти никто уже не помышляет. Смерть если и настигнет, не будет ни почётной, ни величественной. Забитой клячей рухнешь в борозду и сгинешь в ней никем не замеченный».

Не хватало воздуха. Семён вдохнул полной грудью, но от нервной судороги дыхание прервалось, и сдавленное голосовыми связками выдало тонкий, предательский всхлип.

.

- Э, ты чего? – Генка весело болтал с продавщицей, но, услышав стенания Семёна, тут же откликнулся. – Выдыхай, мужик! А ещё лучше – пей! – он грубо вырвал из рук Семёна стакан и плеснул самогона. – Захмели тоску! Обмани организм! А на мертвецов не пялься. Им Мемориал отгрохали, вот пусть лежат и спасибо ещё скажут, что не взрывают, как в Грузии.

- Я тебе взорву, - весело пригрозила продавщица. Она проворно лузгала семечки, сплёвывая шелуху в одноразовый стаканчик. – У нас в праздники самая касса. Заработка меня лишить хочешь?

- С тебя не убудет. Всё равно к этому придём. Не получилось в Кишинёве на День Победы гей-парад устроить, так с другой стороны подъехали. Теперь 9 мая Днём Европы провозгласили. Германия и Франция после войны какой-то торговый договор подписали, а нам радуйся от этого.

- Мы-то здесь, с какого бока? В правительстве с ума посходили, что ли?

- Весь мир с ума сошёл! – категорично изрёк Генка. – И мы в особенности. Как советскую Родину отобрали, а ничего равновеликого взамен не оставили, так у людей разброд в головах и начался. Уже не знаешь чему верить. Столько информации, голова кругом идёт. Вон у сторожа в каморке газета лежала. Пишут, Жуков в начале войны собственноручно расстреливал отступающих солдат и командиров Красной Армии. Да я и по телевизору видел … по какому-то каналу… как его? – Генка запнулся вспоминая. – Американский, но с русским переводом… Не важно! – отмахнулся он. – Так по нему рассказывали о мести красноармейцев жителям Германии за зверства немцев на оккупированных советских территориях. Как советские солдаты убивали стариков, женщин и детей.

- Брешут, - презрительный плевок шелухой показал отношение продавщицы к Генкиному рассказу.

- Кто его знает. Но дыма без огня, сама понимаешь, не бывает. Сейчас столько о злодеяниях большевиков твердят, что по сравнению с ними фашисты выглядят не такими уж и страшными. И я не удивлюсь, если вся советская эпоха на поверку окажется большим паскудством. Как и вообще вся наша история.

- А ты, Генка, историком после какого стакана становишься? После первого или второго?

- Чем издеваться, послушала бы умного человека! – возмутился Генка. - Я же не только этикетки читаю! Народ с панталыку сбивают. Американцы с европейцами талдычат, мол, русские - плохие. И я верю! Русские перечат, мы - хорошие. И я снова верю! Совсем запутали. А не дай Бог война, чью сторону принять?

- Выбирай, - продавщице не было никакого дела до Генкиных сомнений. – Одним задом на всех стульях всё равно не усидишь. Баба, которая всем даёт, как называется?

В ответ Генка только хмыкнул.

- Молодец! Уела! - отпор продавщицы вернул ему весёлое расположение духа. - А если я не хочу выбирать? Не верю я больше ни вашим, ни нашим. Если мне плевать на всех? И на америкосов с их жвачкой свободы и на комиссарские выдумки о славных героях? Понаставили они цацки каменные: мемориалы, да монументы. А была бы моя воля, я бы всем подряд памятники поставил: и правым и виноватым. На то и демократия, чтобы идолов плодить!

– Ты ещё не выпил? – заметив нетронутый стакан, Генка переключился на Семёна. - Обидеть меня хочешь?

Чтобы отделаться от пьянчуги, Семён приложился к стакану.

«Сволочь! – давясь вонючей сивухой, подумал он о Генке. – Так легко отречься от славы дедов, трудового подвига отцов! Презреть тех, кто не щадил себя ни на войне, ни на советских стройках!».

Зловоние самогона выворачивало нутро. Желудок возмутился, сжался в кулак и затвердел камнем. Изнутри по глазам ударили молотом и новая волна тошноты, сильнее прежней, подкатила к горлу.

«И я! Я такая же сволочь, как Генка! Протяни мне в одной руке деньги, а в другой историю страны - выберу первое! Потому что семья! Потому что детей надо поднимать! А вы делайте, что хотите, только жить не мешайте!»

Отвращение к самогону вылилось в отвращение к себе, Генке, к этому грязному, унылому месту, которое в сравнении с одухотворённой близостью Мемориала, казалось ещё более грязным и унылым.

Семён скривил страшную гримасу, зажал ладонью рот и рванул на улицу.

Генка нашёл его за углом общежития.

- Полегчало?

Семён платком снял с губы паутинку слюны, разогнулся и задышал часто и глубоко. Ноябрьский воздух спасительно холодил грудь.

- А ты слабоват, - темнота скрывала Генку, но насмешливая интонация рисовала на его лице высокомерную ухмылку. – Тебя, вижу, как в подвале шибануло, так до сих пор и не отпускает. Но раз начал пить, надо продолжить. Не то впустую начал.

- Нет, - с трудом выдавил Семён. – Домой пойду.

Генка раздумывал недолго.

- Ладно, - легко согласился он. – Только самогон не забудь.

Генка сжал пустую часть бутылки. Сивушный дух вырвался наружу, но крышка, закружив по резьбе, пресекла его путь.

- Держи, - смятая бутылка оказалась в руке Семёна. – О рецепте моём не забудь! Пачку анальгина как в литре самогона растворишь, дай часок настояться. Потом накати стакан залпом. А уж остаток по глотку добивай. И главное, не занимайся самолечением! Действуй строго по методе. Утром проснёшься другим человеком. А чтобы настойка пошла впрок, дальше живи, как гонщик на плакате: не гони, а изображай гонку. В смысле к сердцу ничего не принимай. Тогда никакая хворь не одолеет.

К троллейбусной остановке Семён почти бежал. Казалось, быстрый шаг избавит от омерзительного привкуса самогона, поможет сбросить змеиную шкуру опьянения. И главное, отвлечёт от тяжёлых раздумий о потерянном заработке и грядущем безденежье.

Уже миновав квартал Мемориала, Семён неосознанно обернулся.

В основании каменной пирамиды на постаменте в виде пятиконечной звезды с величественным достоинством горел Вечный огонь. Красный камень сомкнутых над Огнём винтовок отражал тёплый свет и напоминал лампаду перед святой иконой бессмертного солдатского подвига.

.

«Что ж это я?! – вдруг опомнился Семён. – Как я живу? За то ли умирали деды, чтобы я с покорностью скотины шёл, куда гонят, и думал только о пропитании? Я же только и делаю, что пашу! Вкалываю! Хоть кем! Хоть где! Хватаюсь за любую работу! И кроме неё меня уже ничего не интересует. Ни кино, ни театры. Про книги я вообще молчу. Я даже телевизор включаю не ради интереса, а чтоб уснуть скорее. Для меня сон – единственная радость. Жизнь так и катит: работа – сон, работа – сон. И обкатает меня в тупую, равнодушную чурку, исповедующую мечту большинства: денег заиметь побольше, да и жить припеваючи!»

В мерцании Вечного огня одержимость выживанием воспринималась суетным копошением, пустым ничего не значащим делом. Служить ему, значило добровольно выхолащивать душу. А бездушие, какие бы времена не наступили, опасно всегда: в тяжёлые оно ведёт к озверению человека, во времена изобилия – к оскотиниванию его. И другого выбора современное мироустройство не предоставляло.

Душа же Семёна восставала против такого порядка. С трепетом взирая на мемориальную лампаду Вечного огня, Семён испытал неодолимое желание перекреститься. Но творить крест с самогоном в руках посчитал кощунством. Он шагнул к ближайшему газону и резким движением свинтил у бутылки крышку. Струя самогона ударила в подмерзающую землю.

«Простите меня, солдаты, - раскаяние переполняло Семёна. – Что-то я раскис совсем. Расклеился. Это всё страх нищеты. Беспомощности. Гонит в любое ярмо. А по затюканности, рабской забитости недолго и новый фашизм пропустить. Но вы не переживайте, фашизма я не допущу. Не для того спасён вами, – и пока самогон с недовольным бормотанием выплёскивался из бутылки, Семён повторял. – Спасибо вам, солдаты! Вечная вам память и Царствия Небесного! Вечная память!»