10 сентября 2016 111
Ко Дню города Москвы, пришедшегося в этом году на субботу, 10 сентября
Игорь Фунт
Войной и огнём не шути…
«Французам, погибшим во время и после оккупации».
Эпитафия на Новодевичьем кладбище
Что ни мужик – то вера, что ни баба – толк . Р.н. посл.
«Москва! Москва!» – замедлив шаг, возглашали французские солдаты, исполненные радости, надежды и гордости на вершине Поклонной горы, подняв кивера на штыки и мохнатые шапки на острия сабель. На этом месте извозчики, по обычаю, снимали картузы-малахаи и кланялись золотым куполам.
Великолепный легендарный город, узревший катастрофы, подобные крушениям персидского Камбиза и вождя гуннов Аттилы, – крайний пункт, где Франция вознесла своё знамя на севере, после того как водрузила его на юге, в Фивах.
Вся революционная и имперская эпопея, величайшая после Александра Великого и Цезаря, заключена меж именем Бонапарта, начертанном на пилонах Фив, и именем Наполеона на стене Кремля в городе Юрия Долгорукого. И если Санкт-Петербург считает годы своих несчастий по наводнениям, то Москва – по пожарам, начиная с Татарского Наполеона – Батыя (1238). Само собой разумеется, пожар 1812 года наиболее ужасный – тринадцать тысяч восемьсот домов были превращены в пепел, от шести тысяч остались одни стены.
Россия! Жги посады и деревни!
– Пожар!!! – раздался страшный крик в тот момент, когда должна была осуществиться мечта.
Когда, постучавшись в двери Индии на юге, он обратился к северу. В тот момент, когда после Смоленска он занимает Кремль – дворец древних московских царей. И может сесть на орехового дерева трон Владимира I, слоновой кости – Софьи Палеолог и золото-бриллиантовый – Петра Великого. В тот момент император, подобно Христу, омылся кровавым потом.
«Москвы нет! Потери невозвратные! Гибель друзей, святыня, мирное убежище наук – всё осквернено шайкою варваров! Вот плоды просвещения или, лучше сказать, разврата остроумнейшего народа, который гордился именами Генриха и Фенелона. Сколько зла! Когда будет ему конец? На чём основать надежды?» (из письма К. Батюшкова).
«Если кто, хоть бы простой казак, доставит ко мне Бонапартишку – живого или мёртвого – за того выдам дочь свою!» – рыдая, объявил окружающим знаменитый атаман войска Донского – «летучего корпуса», участник всех российских войн конца 18 – начала 19 вв. граф М. И. Платов. Оплакивая адское зарево над первопрестольной.
«Поутру с самой зари началось шествие из-за Дорогомилова моста через Москву российской армии; …и как только кончилась, то за пятами оной вступать начала неприятельская конница… Не прошло двух часов, как против дому моего неприятельские уланы ограбили на мостовой мущину и женщину, отняв у последней …ассигнаций и серебро до полутораста рублей. А как только наставать начала ночь, сделался пожар в Китай-городе, а после услышали, что зажжена, идучи от Спасских ворот, за лобным местом правая сторона лавок, и пожар увеличился, простёр пламя к Москворецкому мосту и к Яузе, и за оную, и продолжался во всю ночь. В сие время было в Москве так светло – что хочешь делай!» – писал неизвестный автор («Библиографические записки», 1858). Одновременно вспоминая, возможно, китайгородские кулачные бои позади Мытного двора, на Каиновой горе…
Наполеон подходит к окну, и перед ним предстаёт весь город: за этим горизонтом, что скрывает от него дым пожара, он, согбенный, высаживается с английского линейного корабля на Святую Елену в последнюю ссылку-пытку, что вознесёт его после забвения и смерти… к апофеозу!
…Огонь занимается одновременно в двадцати разных местах, – спустя пятьдесят лет после тех событий, закрыв глаза, представлял Дюма, сын славного наполеоновского генерала, начало грандиозного падения. Стоя, быть может, перед тем самым окном.
– Посмотрим, – говорил при вторжении в Москву император, – что будут делать русские, раз они отказываются идти на переговоры. Надо будет этим воспользоваться. Зимние квартиры нам теперь обеспечены. Мы представим миру необычайное зрелище: французская армия мирно зимует в окружении вражеского народа. Французская армия в Москве будет как корабль во льдах. Весной – оттепель и победа!..
Но корабль оказался не во льдах, а в бушующем огне, символе русского гнева.
– Так вот как они воюют! – горестно воскликнул Наполеон, выйдя наконец из оцепенения: – Мы были обмануты цивилизованным Санкт-Петербургом. Они так и остались скифами!!
Из всех несметных сокровищ и роскоши подражавших своим греческим соседям великих князей – скипетров, корон, шлемов, кирас, щитов, золотой утвари: восхитительной посуды, кубков, чаш, гигантских серебряных блюд – Наполеон, покидая Москву, взял лишь знамёна, завоёванные русскими у турок за последние сто лет. Также икону Божьей Матери в окладе, украшенном бриллиантами. И крест с колокольни Ивана великого. Который, по мнению черни, был сделан из чистого золота. А на самом деле был лишь позолоченный, к тому же окроплён кровью тысяч безвинно погибших душ. Слышавший безумные вопли погрязшего в нечеловеческих распрях царя Иоанна, переплюнувшего преступной утончённостью Фалариса, Калигулу и Нерона: «Я – ваш Бог, как Он – мой!» – демонически кричал Иоанн Грозный, со зверской жестокостью убивая собственного сына рогатиной…
Но мы не забыли и то, что звался он когда-то «Любимым», а не «Грозным» – в благостные времена строительства храма Василия Блаженного в память завоевания Царства Казанского.
Опершись об оконную раму в кремлёвской башне, Александр Дюма представлял императора, взиравшего на сгорающую мечту…
«Сципиону, – говорит Полибий, – когда он глядел, как пылает Карфаген, пришло печальное предчувствие, что и Риму может быть уготована подобная участь!» – У пожара больше нет ни границ, ни направлений – пламя стонет, клокочет, сто отдельных кратеров превращаются в один. Москва становится просто океаном огня, колышимым порывами ветра.
Принц Евгений, маршалы Лефевр и Бессьер, генерал де Ларибуазьер именем Франции смиренно заклинают покинуть это место. Генерал встаёт на колени…
– Найдите проход, господин де Мортемар, – говорит побеждённый Наполеон: – И уходим. Хотя, возможно, лучше было бы умереть здесь, – добавляет он совсем тихо.
Через пару месяцев, в простых санях, вместе со своей свитой он остановится у Немана.
Местный крестьянин переправит замёрзший простуженный генералитет на противоположный берег.
Наполеон, всегда стремившийся получать сведения из первых рук, спросит у лодочника:
– Много ли дезертиров переправилось через реку?
– Нет, барин, вы первый, – последует простодушный ответ.
Само собой, старик-лодочник не знал про точь-в-точь африканское бегство «барина».
Да, смерть – пробуждение!
К концу XVIII века Москва, разжалованная императором Петром из царских столиц, вновь стала обретать значение общенационального исторического центра.
Творениями великих русских зодчих В. И. Баженова, М. Ф. Казакова и их сподвижников Москва приобретала новый архитектурный облик. Его неповторимое своеобразие и живописность поражали воображение современников, особенно иностранцев, впервые оказавшихся в России. «…по усмотрении Москвы я нашёл столько прекрасных предметов для картин, что нахожусь в недоумении, с которого вида прежде начать», – писал президенту Академии художеств Строганову живописец Фёдор Алексеев, посланный «достойно запечатлеть московские древности» по указу Павла I в 1800 году.
Выполненные с натуры акварельные и живописные виды принесли художнику громкий успех и всеобщее признание, по праву определив его совместно с учениками Мошковым и Кунавиным основоположниками жанра городского пейзажа и иконографии Москвы. Московские виды приобрели особенно большое значение благодаря тому, что передавали первопрестольную в неразрушенном ещё пожаром состоянии.
От коровьего брода на Яузе в Немецкой слободе, не носившего пока названия «Лефортово», ставшего колыбелью Петровских реформ. Потом свежевыбритые бояре с обрезанными полами и рукавами длинных одежд – через «Историю Российскую» Татищева – через наплевательское отношение Екатерины II, верной преданиям седой старины, к обветшавшим дворцам: сиречь через секуляризацию. Затем обгоревшие стены безвозвратно погибших величественных казаковских интерьеров. Гениально восстановленных ранее по указу «романтического» Павла I… до «партизанских дневников» Дениса Давыдова, прославленного вояки, поэта и военного писателя.
Через забвение к жизни, от смерти – к возрождению!
Живя большой семьёй, из тех, кто выжил. С соседями, в шалаше рядом со сгоревшим домом, простой русский мужик, обученный грамоте, пишет в своём дневнике, ставшем впоследствии литературным памятником, что, к примеру, в среду, 18-го сентября 1812 г. был «прекрасный день!»: «…Погода прекрасная, день тёплый; я ничего не ел, да почти ничего и не было. Поплакавши с печали, едва ходил». – Ему хватало душевных сил писать о погоде… – а ведь вокруг творилось бесчинство оккупантов!
Вот ещё пара строк:
В воскресенье, 15-го числа, поутру разгулялось(!!!). День был очень хорош. В обеденное время в Новодевичьем монастыре был благовест и звон (сгоревшая Москва жила!), о коем после услышали, что началась в монастыре служба. Французы, как прежде, так и в сей день прихаживали беспрестанно и в соседнем шалаше у одного старика разрубили руку в двух местах за то, что он не отдавал с чем-то своего мешка; однако, француз недёшево заплатил за это, и, как я слышал, что его русские тут же в скорости укокали. Под вечер был я у Ивана Ивлича, и ещё какой-то пришёл и пересказывал, что французы будут в Москве зимовать. Сие слово поразило до крайности меня, ибо и так уже в пище мы нуждались чрезвычайно, особливо без хлеба, а холод ещё усугублял наше страдание.
4-е октября. День был пасмурный, и шла сверху какая-то мокрая обледица. Случилось быть в это время на дворе с хлебником, а на Пречистенке остановились едущих под Девичий двое в шинелях, а оттуда в синем с красными обшлагами, в кивере с позументом, на серой лошади. Хлебник говорил мне, что это Наполеон в синем и без плаща, он никогда в своём мундире не ездит. …Тут вскоре из Зубова прошли один за другим три полка пехотных в Кремль; но оттуда не возвращались, и после слышали, что они пойдут наскоро по Калужской дороге, куда и другие уже вчерась вышли. Также приходили к нам французы, просили вина, пива, хлеба, но им отказали. Тут после их в сумерки пришёл генерал, лет уже пожилых, с ним фельдфебель, спрашивали у нас: какие мы люди; и хотя мы им отвечали, но, однако, они, кроме что не разумеют, ничего не говорили, и после, сожалея об нас, ушли, и только что генерал плакал…
Четыре разрушительных пагубных эпохи, предполагающих физическое и культурное уничтожение-перерождение, испытал этот простой русский мужик. Незамысловато и непосредственно описывающий «прекрасный день» во время мора и неимоверных страданий.
Первая – набег татар, которым «мщение проникло в их мозг и кровь» (Л. Гумилёв). Вторая эпоха – истребление царём Фёдором Алексеевичем местнических книг, в коих находилось хотя бы одно слово, касающееся родово́й, особенно дворянской фамилии (а мы знаем, в то время нередко вся библиотека состояла из одного всего лишь толстого фолианта со вписанной родословной, избранными молитвами, происшествиями и преданиями, дошедшими от прадедов). Третья эпоха – чума. Четвёртая – 1812 год.
«После сих опустошений тем удивительнее найти ещё в древней столице нашей несметные богатства по всем частям», – говорит П. Свиньин в «Отечественных записках» (1820), перечисляя сохранившиеся после пожара коллекции и достопримечательности.
Так, по чудесному стечению обстоятельств, из известной библиотеки рукописей и старопечатных книг графа Фёдора Андреевича Толстого французы взяли только сочинения на их родном языке, остальные сохранив в целости!
В этом контексте интересны воспоминания знатного собирателя старины Е. Н. Опочинина (1858 – 1928), – ближайшего помощника Вяземского, – писателя, историка, театроведа, журналиста-фольклориста. Находившегося в кипящей гуще культурной жизни России конца 19 века.
Однажды в далёкой лесной глубинке Арефинской волости Опочинин наткнулся на преинтереснейшего крестьянина. У которого обнаружилась целая коллекция раскрашенных Теребеневских карикатур 1812 года! Коллекционера поразили несколько картин оттуда, изображающих «российский танец смерти».
Под стать средневековым европейским Totentanz (нем.) – иконографиям Смерти:
«Поезд века сего». На колеснице, запряжённой четвёркой лихих коней в богатой сбруе, едет несколько дам в ярких платьях с утрированным декольте и в необычайных шляпах с необычайными цветами. Рядом с ними восседают с кубками в руках какие-то развесёлые молодые люди в голубых и красных кургузых фраках и с цилиндрами на головах. На козлах сидит, вместо кучера, огромный коричневый чёрт, который направляет колесницу к виднеющейся бездне, откуда языками бьёт пламя и среди него выставляется голова змия с жадной раскрытой пастью…
«Ов пшеницу сеет». Изображён человек босой в рубахе с расстёгнутым воротом, без шапки. Идущий по полю с огромным ситевым, висящим на шее.
«Ов молитву деет». Мужик, молящийся на коленях перед иконами.
«Ов же власть имеет». На троне в золотой шапке, с державой в руке сидит царь.
«А Смерть всеми владеет». Сеятель, богомолец и царь лежат бездыханны, а над ними смерть в виде скелета в золотой короне и с косой в руке.
Необыкновенно наивные композиции, изображающие могущество смерти, удивительным образом перекликаются со сложным и противоречивым явлением русской истории 17 – начала 18 вв., распинаемым упомянутым выше Фёдором Алексеевичем, предшественником и единокровным братом Петра Великого: искусством старообрядцев (иконопись, песнопения, поэзия, фольклор и т.д.). Тесно связанным с изображением народного движения: посадом, стрельцами, крестьянством, казачеством. Нетерпением своим и стоическими мотивами богоборческого существования провозглашавшими величие несломленного духа. Противопоставившего себя величию Смерти во имя Веры, несмотря на гонения и «Раскол».
Вера эта и напитала своей мощью несгибаемый партизанский дух 12-го года и  продолжала питать Россию далее. Опровергая некоторые морально-этические оценки Отечественной войны: вырезанный Наполеоном и не восстановленный генофонд и культурный фонд, по Л. Гумилёву, Савицкому, Вернадскому. В то же время оживляя и поднимая недосягаемо самоочищающее и неостанавливаемое цунами. Двигающее историю. Воспевающее нравственное достоинство силы народной: созидание, волю и патриотизм, взрывающиеся торжеством неизбежного возмездия перед угрозой потери национальной независимости.
Да цветёт Россия! – …по крайней мере долго, долго, если на земле нет ничего бессмертного, кроме души человеческой! (Н. М. Карамзин)
Ко Дню города Москвы, пришедшегося в этом году на субботу, 9 сентября
 
«Французам, погибшим во время и после оккупации».
Эпитафия на Новодевичьем кладбище
 
Что ни мужик – то вера, что ни баба – толк . Русская народная пословица.
 
 
 
«Москва! Москва!» – замедлив шаг, возглашали французские солдаты, исполненные радости, надежды и гордости на вершине Поклонной горы, подняв кивера на штыки и мохнатые шапки на острия сабель. На этом месте извозчики, по обычаю, снимали картузы-малахаи и кланялись золотым куполам.
Великолепный легендарный город, узревший катастрофы, подобные крушениям персидского Камбиза и вождя гуннов Аттилы, – крайний пункт, где Франция вознесла своё знамя на севере, после того как водрузила его на юге, в Фивах.
Вся революционная и имперская эпопея, величайшая после Александра Великого и Цезаря, заключена меж именем Бонапарта, начертанном на пилонах Фив, и именем Наполеона на стене Кремля в городе Юрия Долгорукого. И если Санкт-Петербург считает годы своих несчастий по наводнениям, то Москва – по пожарам, начиная с Татарского Наполеона – Батыя (1238). Само собой разумеется, пожар 1812 года наиболее ужасный – тринадцать тысяч восемьсот домов были превращены в пепел, от шести тысяч остались одни стены.
 
Россия! Жги посады и деревни!
 
– Пожар!!! – раздался страшный крик в тот момент, когда должна была осуществиться мечта.
Когда, постучавшись в двери Индии на юге, он обратился к северу. В тот момент, когда после Смоленска он занимает Кремль – дворец древних московских царей. И может сесть на орехового дерева трон Владимира I, слоновой кости – Софьи Палеолог и золото-бриллиантовый – Петра Великого. В тот момент император, подобно Христу, омылся кровавым потом.
«Москвы нет! Потери невозвратные! Гибель друзей, святыня, мирное убежище наук – всё осквернено шайкою варваров! Вот плоды просвещения или, лучше сказать, разврата остроумнейшего народа, который гордился именами Генриха и Фенелона. Сколько зла! Когда будет ему конец? На чём основать надежды?» (из письма К. Батюшкова).
«Если кто, хоть бы простой казак, доставит ко мне Бонапартишку – живого или мёртвого – за того выдам дочь свою!» – рыдая, объявил окружающим знаменитый атаман войска Донского – «летучего корпуса», участник всех российских войн конца 18 – начала 19 вв. граф М. И. Платов. Оплакивая адское зарево над первопрестольной.
«Поутру с самой зари началось шествие из-за Дорогомилова моста через Москву российской армии; …и как только кончилась, то за пятами оной вступать начала неприятельская конница… Не прошло двух часов, как против дому моего неприятельские уланы ограбили на мостовой мущину и женщину, отняв у последней …ассигнаций и серебро до полутораста рублей. А как только наставать начала ночь, сделался пожар в Китай-городе, а после услышали, что зажжена, идучи от Спасских ворот, за лобным местом правая сторона лавок, и пожар увеличился, простёр пламя к Москворецкому мосту и к Яузе, и за оную, и продолжался во всю ночь. В сие время было в Москве так светло – что хочешь делай!» – писал неизвестный автор («Библиографические записки», 1858). Одновременно вспоминая, возможно, китайгородские кулачные бои позади Мытного двора, на Каиновой горе…
 
Наполеон подходит к окну, и перед ним предстаёт весь город: за этим горизонтом, что скрывает от него дым пожара, он, согбенный, высаживается с английского линейного корабля на Святую Елену в последнюю ссылку-пытку, что вознесёт его после забвения и смерти… к апофеозу!
…Огонь занимается одновременно в двадцати разных местах, – спустя пятьдесят лет после тех событий, закрыв глаза, представлял Дюма, сын славного наполеоновского генерала, начало грандиозного падения. Стоя, быть может, перед тем самым окном.
– Посмотрим, – говорил при вторжении в Москву император, – что будут делать русские, раз они отказываются идти на переговоры. Надо будет этим воспользоваться. Зимние квартиры нам теперь обеспечены. Мы представим миру необычайное зрелище: французская армия мирно зимует в окружении вражеского народа. Французская армия в Москве будет как корабль во льдах. Весной – оттепель и победа!..
Но корабль оказался не во льдах, а в бушующем огне, символе русского гнева.
– Так вот как они воюют! – горестно воскликнул Наполеон, выйдя наконец из оцепенения: – Мы были обмануты цивилизованным Санкт-Петербургом. Они так и остались скифами!!
Из всех несметных сокровищ и роскоши подражавших своим греческим соседям великих князей – скипетров, корон, шлемов, кирас, щитов, золотой утвари: восхитительной посуды, кубков, чаш, гигантских серебряных блюд – Наполеон, покидая Москву, взял лишь знамёна, завоёванные русскими у турок за последние сто лет. Также икону Божьей Матери в окладе, украшенном бриллиантами. И крест с колокольни Ивана великого. Который, по мнению черни, был сделан из чистого золота. А на самом деле был лишь позолоченный, к тому же окроплён кровью тысяч безвинно погибших душ. Слышавший безумные вопли погрязшего в нечеловеческих распрях царя Иоанна, переплюнувшего преступной утончённостью Фалариса, Калигулу и Нерона: «Я – ваш Бог, как Он – мой!» – демонически кричал Иоанн Грозный, со зверской жестокостью убивая собственного сына рогатиной…
Но мы не забыли и то, что звался он когда-то «Любимым», а не «Грозным» – в благостные времена строительства храма Василия Блаженного в память завоевания Царства Казанского.
Опершись об оконную раму в кремлёвской башне, Александр Дюма представлял императора, взиравшего на сгорающую мечту…
«Сципиону, – говорит Полибий, – когда он глядел, как пылает Карфаген, пришло печальное предчувствие, что и Риму может быть уготована подобная участь!» – У пожара больше нет ни границ, ни направлений – пламя стонет, клокочет, сто отдельных кратеров превращаются в один. Москва становится просто океаном огня, колышимым порывами ветра.
Принц Евгений, маршалы Лефевр и Бессьер, генерал де Ларибуазьер именем Франции смиренно заклинают покинуть это место. Генерал встаёт на колени…
 
– Найдите проход, господин де Мортемар, – говорит побеждённый Наполеон: – И уходим. Хотя, возможно, лучше было бы умереть здесь, – добавляет он совсем тихо.
Через пару месяцев, в простых санях, вместе со своей свитой он остановится у Немана.
Местный крестьянин переправит замёрзший простуженный генералитет на противоположный берег.
Наполеон, всегда стремившийся получать сведения из первых рук, спросит у лодочника:
– Много ли дезертиров переправилось через реку?
– Нет, барин, вы первый, – последует простодушный ответ.
Само собой, старик-лодочник не знал про точь-в-точь африканское бегство «барина».
 
Да, смерть – пробуждение!
 
К концу XVIII века Москва, разжалованная императором Петром из царских столиц, вновь стала обретать значение общенационального исторического центра.
Творениями великих русских зодчих В. И. Баженова, М. Ф. Казакова и их сподвижников Москва приобретала новый архитектурный облик. Его неповторимое своеобразие и живописность поражали воображение современников, особенно иностранцев, впервые оказавшихся в России. «…по усмотрении Москвы я нашёл столько прекрасных предметов для картин, что нахожусь в недоумении, с которого вида прежде начать», – писал президенту Академии художеств Строганову живописец Фёдор Алексеев, посланный «достойно запечатлеть московские древности» по указу Павла I в 1800 году.
Выполненные с натуры акварельные и живописные виды принесли художнику громкий успех и всеобщее признание, по праву определив его совместно с учениками Мошковым и Кунавиным основоположниками жанра городского пейзажа и иконографии Москвы. Московские виды приобрели особенно большое значение благодаря тому, что передавали первопрестольную в неразрушенном ещё пожаром состоянии.
От коровьего брода на Яузе в Немецкой слободе, не носившего пока названия «Лефортово», ставшего колыбелью Петровских реформ. Потом свежевыбритые бояре с обрезанными полами и рукавами длинных одежд – через «Историю Российскую» Татищева – через наплевательское отношение Екатерины II, верной преданиям седой старины, к обветшавшим дворцам: сиречь через секуляризацию. Затем обгоревшие стены безвозвратно погибших величественных казаковских интерьеров. Гениально восстановленных ранее по указу «романтического» Павла I… до «партизанских дневников» Дениса Давыдова, прославленного вояки, поэта и военного писателя.
Через забвение к жизни, от смерти – к возрождению!
Живя большой семьёй, из тех, кто выжил. С соседями, в шалаше рядом со сгоревшим домом, простой русский мужик, обученный грамоте, пишет в своём дневнике, ставшем впоследствии литературным памятником, что, к примеру, в среду, 18-го сентября 1812 г. был «прекрасный день!»: «…Погода прекрасная, день тёплый; я ничего не ел, да почти ничего и не было. Поплакавши с печали, едва ходил». – Ему хватало душевных сил писать о погоде… – а ведь вокруг творилось бесчинство оккупантов!
 
Вот ещё пара строк:
 
В воскресенье, 15-го числа, поутру разгулялось(!!!). День был очень хорош. В обеденное время в Новодевичьем монастыре был благовест и звон (сгоревшая Москва жила!), о коем после услышали, что началась в монастыре служба. Французы, как прежде, так и в сей день прихаживали беспрестанно и в соседнем шалаше у одного старика разрубили руку в двух местах за то, что он не отдавал с чем-то своего мешка; однако, француз недёшево заплатил за это, и, как я слышал, что его русские тут же в скорости укокали. Под вечер был я у Ивана Ивлича, и ещё какой-то пришёл и пересказывал, что французы будут в Москве зимовать. Сие слово поразило до крайности меня, ибо и так уже в пище мы нуждались чрезвычайно, особливо без хлеба, а холод ещё усугублял наше страдание.
4-е октября. День был пасмурный, и шла сверху какая-то мокрая обледица. Случилось быть в это время на дворе с хлебником, а на Пречистенке остановились едущих под Девичий двое в шинелях, а оттуда в синем с красными обшлагами, в кивере с позументом, на серой лошади. Хлебник говорил мне, что это Наполеон в синем и без плаща, он никогда в своём мундире не ездит. …Тут вскоре из Зубова прошли один за другим три полка пехотных в Кремль; но оттуда не возвращались, и после слышали, что они пойдут наскоро по Калужской дороге, куда и другие уже вчерась вышли. Также приходили к нам французы, просили вина, пива, хлеба, но им отказали. Тут после их в сумерки пришёл генерал, лет уже пожилых, с ним фельдфебель, спрашивали у нас: какие мы люди; и хотя мы им отвечали, но, однако, они, кроме что не разумеют, ничего не говорили, и после, сожалея об нас, ушли, и только что генерал плакал…
 
Четыре разрушительных пагубных эпохи, предполагающих физическое и культурное уничтожение-перерождение, испытал этот простой русский мужик. Незамысловато и непосредственно описывающий «прекрасный день» во время мора и неимоверных страданий.
Первая – набег татар, которым «мщение проникло в их мозг и кровь» (Л. Гумилёв).
Вторая эпоха – истребление царём Фёдором Алексеевичем местнических книг, в коих находилось хотя бы одно слово, касающееся родово́й, особенно дворянской фамилии (а мы знаем, в то время нередко вся библиотека состояла из одного всего лишь толстого фолианта со вписанной родословной, избранными молитвами, происшествиями и преданиями, дошедшими от прадедов).
Третья эпоха – чума.
Четвёртая – 1812 год.
 
«После сих опустошений тем удивительнее найти ещё в древней столице нашей несметные богатства по всем частям», – говорит П. Свиньин в «Отечественных записках» (1820), перечисляя сохранившиеся после пожара коллекции и достопримечательности.
Так, по чудесному стечению обстоятельств, из известной библиотеки рукописей и старопечатных книг графа Фёдора Андреевича Толстого французы взяли только сочинения на их родном языке, остальные сохранив в целости!
В этом контексте интересны воспоминания знатного собирателя старины Е. Н. Опочинина (1858 – 1928), – ближайшего помощника Вяземского, – писателя, историка, театроведа, журналиста-фольклориста. Находившегося в кипящей гуще культурной жизни России конца 19 века.
Однажды в далёкой лесной глубинке Арефинской волости Опочинин наткнулся на преинтереснейшего крестьянина. У которого обнаружилась целая коллекция раскрашенных Теребеневских карикатур 1812 года! Коллекционера поразили несколько картин оттуда, изображающих «российский танец смерти».
Под стать средневековым европейским Totentanz (нем.) – иконографиям Смерти:
 
«Поезд века сего». На колеснице, запряжённой четвёркой лихих коней в богатой сбруе, едет несколько дам в ярких платьях с утрированным декольте и в необычайных шляпах с необычайными цветами. Рядом с ними восседают с кубками в руках какие-то развесёлые молодые люди в голубых и красных кургузых фраках и с цилиндрами на головах. На козлах сидит, вместо кучера, огромный коричневый чёрт, который направляет колесницу к виднеющейся бездне, откуда языками бьёт пламя и среди него выставляется голова змия с жадной раскрытой пастью…
«Ов пшеницу сеет». Изображён человек босой в рубахе с расстёгнутым воротом, без шапки. Идущий по полю с огромным ситевым, висящим на шее.
«Ов молитву деет». Мужик, молящийся на коленях перед иконами.
«Ов же власть имеет». На троне в золотой шапке, с державой в руке сидит царь.
«А Смерть всеми владеет». Сеятель, богомолец и царь лежат бездыханны, а над ними смерть в виде скелета в золотой короне и с косой в руке.
Необыкновенно наивные композиции, изображающие могущество смерти, удивительным образом перекликаются со сложным и противоречивым явлением русской истории 17 – начала 18 вв., распинаемым упомянутым выше Фёдором Алексеевичем, предшественником и единокровным братом Петра Великого: искусством старообрядцев (иконопись, песнопения, поэзия, фольклор и т.д.). Тесно связанным с изображением народного движения: посадом, стрельцами, крестьянством, казачеством. Нетерпением своим и стоическими мотивами богоборческого существования провозглашавшими величие несломленного духа. Противопоставившего себя величию Смерти во имя Веры, несмотря на гонения и «Раскол».
Вера эта и напитала своей мощью несгибаемый партизанский дух 12-го года и  продолжала питать Россию далее. Опровергая некоторые морально-этические оценки Отечественной войны: вырезанный Наполеоном и не восстановленный генофонд и культурный фонд, по Л. Гумилёву, Савицкому, Вернадскому. В то же время оживляя и поднимая недосягаемо самоочищающее и неостанавливаемое цунами. Двигающее историю. Воспевающее нравственное достоинство силы народной: созидание, волю и патриотизм, взрывающиеся торжеством неизбежного возмездия перед угрозой потери национальной независимости.
 
"Да цветёт Россия! – …по крайней мере долго, долго, если на земле нет ничего бессмертного, кроме души человеческой!" Н. М. Карамзин
Средняя оценка: 2.97468
Проголосовало: 237