«Самостийный и автокефальный рай» Остапа Вишни
«Самостийный и автокефальный рай» Остапа Вишни
Пожалуй, самая достоверная и убедительная критика «украинства» эффектна и эффективна из уст именно украинца. Таковым — остроумным и афористичным — был писатель иронического и лаконичного склада Павел Михайлович Губенко, широкую известность получивший под псевдонимом Остап Вишня. Уроженец Полтавщины (ныне его родной городок Грунь находится в Сумской области), выросший в многодетной (17 детей!) крестьянской малороссийской семье, успевший поучиться в Киевском университете, поработать начальником санитарного управления Министерства железных дорог УНР, попасть к большевикам в плен, позднее отсидеть десять лет (с 1933-го по 1943-й) за «покушение на государственного деятеля», этот литератор знал народную жизнь рядового малоросса и просто советского человека с ее разных, порой весьма драматических сторон. Тем ценней его точные формулы, проникающие в самые глубины, что называется, украинского менталитета. Читая Вишню, понимаешь, что «русская ересь украинства», каинов комплекс о брате не с Луны упали, а выращивались возомнившей «интеллигенцией» и политиками.
Блистательные фельетоны («усмишки») Остапа Вишни, касающиеся «украинства» в разных его стадиях — в период смуты Гражданской войны и УНР или, в изобильном количестве, о бандеровщине, приобрели поразительную актуальность в последние три десятилетия, а особенно с 2004-го и тем паче, 2014-го годов.
В самом деле, возникает ощущение, что читаешь не художественный гротескный саркастический опус, а новостную сводку или свидетельство текущей идиотической украинской жизни.
Подмечено, что Вишня высмеивал слабости — свои, своих земляков, считая, как и Гоголь, «у кого уже не хватает духа посмеяться над своими собственными недостатками, лучше тому век не смеяться». Но ни Гоголь, сказавший, де, «горьким смехом своим посмеюся», ни памфлетист Вишня даже помыслить не могли, в какой мере обретет инфернальное затемнение русская жизнь в Киеве и всей Южной Руси.
Редкий дар и непростой взгляд был у этого человека, Павла Губенко, отсидевшего «десятку», вернувшегося в Киев за год до своей кончины, однако находившего в себе силы для «усмишки», в том числе антинационалистической, антипетлюровской, антибандеровской.
Разумеется, наибольшего эффекта и аутентичности тексты Остапа Вишни достигают в прочтении на малороссийском наречии, как написаны, но мне приходится для широкой аудитории давать текст в переводе, отчасти в собственной редакции, где я пытался хотя бы в какой-то мере сохранить вкусную малороссийскую речь и особенность интонации автора.
Прочитаем рассказ «“Великомученик” Остап Вишня», в котором автором найдена своеобразная форма повествования о себе и эпохе.
* * *
«Будучи во Львове я узнал, что украинско-немецкие националистические газеты подняли шумиху вокруг того что якобы меня, Остапа Вишню, замучили большевики. Так вот слушайте, как это было на самом деле.
Очень сильно они его мучили. И особенно один: сам черный, глаза белесые, и в руках у него кинжал, из чистейшего закаленного национального вопроса выкованный. Острый-преострый кинжал.
«Ну, — думает Остап, — пропал!»
Поглядел на него тот черный и спрашивает:
— Звать тебя как?
— Остап, — говорит.
— Украинец?
— Украинец, — говорит.
Как ударит он рукояткой в святая святых его национального «я» — Остап только вякнул.
И душа его чирик-чирик, и хотела вылететь, а тот черный его душу за душу, придавил и давай допрашивать.
— Признавайся, — говорит, — что хотел на всю Великороссию синие штаны надеть.
— Признавайся, — говорит черный, — что всем говорил, что Пушкин — не Пушкин, а Тарас Шевченко.
— Говорил, — отвечает.
— Кто написал «Я помню чудное мгновенье»?
— Шевченко, — говорит Остап.
— А «Садок вишневый коло хаты»?
— Шевченко, — говорит Остап.
— А «Евгений Онегин»?
— Шевченко, — говорит.
— А-а-а! А что Пушкин написал? Говори!
— Не было, — говорит, — никакого Пушкина. И не будет. Один раз, — говорит, — что-то такое будто появилось, а когда присмотрелись — женщина оказалась. «Капитанская дочка» называется.
— А Лев Толстой? А Достоевский?
— Что ж, — говорит Остап, — Лев Толстой! Списал «Войну и мир» у нашего Руданского. А Достоевский — подумаешь, писатель! Сделал «Преступление», а «Наказание» сам суд придумал.
— А вообще, — спрашивает черный, — Россию признаешь?
— В этнографических, — говорит, — границах.
— В каких?
— От улицы Горького до Покровки. А Маросейка — это уже Украина.
— И истории не признаешь?
— Какая, — говорит, — там история, если Екатерина Великая — это же переодетый кошевой войска Запорожского низового Иван Бровко.
— А кого же ты, — кричит, — признаешь?
— Признаю, — говорит, — «самостийную» Украину. Чтобы гетман, — говорит, — был в широких штанах и в полуботковской сорочке. И чтобы все министры были только на «ра». Петлюра, Бандера, Немчура. Двоих только министров, — говорит, — еще могу допустить, одного на «ик», а другого на «юк»: Мельник и Индюк.
— Расстрелять! — кричит. — Расстрелять, как такого уже националиста, что и Петлюру перепетлюрил и Бандеру перебандерил.
Ну и расстреляли.
Такого писателя замордовали! Как он писал! Бож-ж-же ж наш, как он писал! Разве он, думаете, так писал, как другие пишут? Думаете, он писал обыкновенным пером и чернилами? И на обыкновенной бумаге? Да где это вы видели? Он берет, бывало, шампур — заостренную палочку для галушек, — в черную сметану обмакнет и на тонюсеньких-претонюсеньких пшеничных коржах пишет. Пишет, лепешкой промокает и все время напевает: «Дам лиха закаблукам, закаблукам лиха дам». А если не очень уж смешно выходит, тогда как гаркнет на жену: «Жинка! Щекочи меня, чтоб смешнее выходило!»
И такого писателя расстреляли!»
* * *
Картина, живописуемая О. Вишней, напоминает как действия самостийников периода УНР, Петлюры и Директории, так и нынешних, влекомых в бездну всякими «институтами национальной памяти», министерством культуры и образования нынешней Украины, руководимые панами Вятровичами, Нищуками и прочими, составляющими запретительные списки на все российское — то на въезд артистам, то на трансляцию телеканалов, то на показ кинофильмов, то на ввоз книг.
Описание «самостийного рая» Вишня дает, что называется, со смаком, подавая квинтессенцию «украинской мрии». Вполне в современной стилистке, даже и постмодернитсткой, незакавыченные цитаты из популярных народных песен —— вплетаются автором в канву «райской украинской повести» как те же любыстки-рута-мята-барвинки в общий венок «антирусского блаженства».
«Попервоначалу ему было очень скучно.
Пока был жив, забежит, бывало, к Рыльскому или к Сосюре, опорожнят одну-другую поэму, ассонансом закусывая. Или они к нему заскочат, жена, смотришь, какую-никакую юмореску на сале или там на масле поджарит — жизнь шла!
А расстрелянный — куда пойдешь?
Одна дорога — на небо!
А там уж куда решат: в рай или в ад.
Первые сорок дней душа поблизости моталась. А когда она уже собралась в «обитель горнюю», — увязался и он за нею.
В небесном отделе кадров заполнил анкету.
Зав посмотрел.
— Великомученик?
— Дюже, — говорит, — великомученик.
— За Украину?
— За нее, — говорит, — за неньку.
— В рай!
Перед раем, как водится, санобработка. Ну, там, постригли, побрили.
— Не брейте, — просит Остап, — ус запорожский, а то потом, — говорит, — трудно будет национальность определить, поелику (вспомнил-таки, хвала Богу!), поелику, — говорит, — оселедец сам вылез...
— Так в какой же вас, — спрашивает завраспред, — рай? Общий? Или, может, в отдельный предпочитаете?
— А разве у вас теперь, — спрашивает, — не один рай?
— Нет. Прежде был один, общий для всех, а нынче разные раи пошли.
— Слава тебе, Господи! — говорит Остап. — Наконец-то! А я, — говорит, — боялся, что придется в одном раю с россиянами быть. Мне, — говорит, — в наш рай. Самостийный. Автокефальный.
— ПрОшу! — говорит завраспред.
Приводят Остапа в самостийный рай. Взглянул — и сердце забилось-затрепетало.
Сплошной вишенник и весь в цвету. Любисток. Рута-мята. Крещатый барвинок. Васильки. Чебрец. Евшан-зелье (степная ароматная полынь — С.М.). Тече річка невеличка. Стоїть явір над водою. На яр дуб схилився. По той бік гора, по цей бік друга. Камыши. Осока.
И в том раю на вишневой веточке соловушка щебетал.
— Курский? — спрашивает Остап.
— Кто — курский?
— Соловейко, — спрашивает, — курский?
Райская гурия в кубовой плахте сразу же подбоченилась:
— Шо вы, пане, трясця вашей матери, с ума спятили, что ли? Какой-такой курский соловей? Щоб в украинском раю да курский соловей... Да стонадцять чортив тому в душу, кто только подумать так может!.. Да повылазили б у него очи, кто это увидеть может! Да триста ему на пуп болячек-пампушек! Да...
Подбегает вторая, в китайчатой паневе, красным поясом перехваченной.
— Ой, лышенько мое, что не умею так лаяться, як моя кумася...
— Наш рай, — сразу же убедился Остап.
— Да ты знаешь, бешиха (рожа, воспаление — С.М.) тебе в живот, что мы, как только отавтокефалились, всех курских соловьев изничтожили. Да ты знаешь, что в нашем раю имеет право петь только тот соловей, который вылупился не далее пяти верст от Белгорода? А ты — курский! Да сто...
— Так это я, — Остап говорит, — не с национального, а с орнитологического боку...
— То ж бо й є! (То-то и оно! — С.М.)
Ходит Остап по раю, осматривается.
— Ну до чего ж рай! Просто тебе рай, и всё тут!
Все в украинских нарядах, играют на бандурах, на лирах, на сопилках, в бубны бьют.
Танцуют гопак и метелицу.
Гурии живут в кладовках; чуть какую полюбил, так и в кладовушку.
Едят галушки, вареники, сало, колбасы, капусту, лапшу, путрю из ячменя сладкого.
Пьют оковитую, варенуху и мед...
Ездят только на волах. На конях — только всадники-козаки.
Панов простолюдины в ручку чмокают. Паны простой люд канчуками лупцуют.
Национальность — только украинцы да украинизированные немцы.
— И как же это вы так, — спрашивает Вишня, — устроились? Кто вам помог?
— А это, — говорят, — друзья наши, гестаповцы. Потому как это наш рай, самостийный и ни вид кого нэ залежный...
— А кто ж директором у вас?
— Вакансия. Ждем нашего дорогого потомка старинного козацького рода Гитлеренко.
— А-а, ну тогда и я здесь останусь, — говорит Остап. — Всю жизнь мечтал панам руки целовать. На земле не довелось, хоть в раю натешусь.
И живет теперь Остап Вишня в раю, в карты играет и свербигуз (дикую редьку-свербигу — С.М.) ест».
Похоже, многовековая мрия (мечта) малороссийского народа о целовании панам рук (если не сказать больше), о которой столь язвительно написал О. Вишня, воплощается на наших глазах. И без горечи сожаления смотреть на это невозможно.
«Вот самая что ни на есть правдивейшая правда о подлинном Остапе Вишне.
А что ж это за Остап Вишня, — который и теперь в большевистских газетах пишет?
Ну, ясно, это большевистская фальшивка.
По паспорту настоящая фамилия теперешнего Остапа Вишни «Павел (через ять) Михайлович Губенков». Из Рязанской области, хотя некоторые утверждают, что он в действительности из Вильнюса, и что мать его — польский ксендз, а отец — знаменитый еврейский цадик. Последние сведения не проверены. Внешне он выглядит так: рыжая бородка «клинышком», весь в лаптях, три раза в день ест тюрю и беспрестанно бренчит на балалайке, припевая «Во саду ли, в огороде».
Как напишет что-нибудь в газету, сразу бежит ко Днепру и пьет из Днепра воду: Днепр хочет выпить.
Вот кто такой нынешний Остап Вишня.
...Выпьем... извиняйте... помолимся, господа, за упокой душеньки великомученика Остапа Вишни.
Да будет ему земля пером!
Самопишущим».
Интересно, когда украинский народ осознает в полной мере, кто же на самом деле хочет выпить всю воду из Днепра и весьма в этом преуспел, и о чем своими «усмишками» предупреждал свой народ в середине ХХ века писатель Остап Вишня.
