Это великое дело проверки

Можно я начну издалека?

Идею синусоподобного изображения превращения идеалов друг в друга я узнал из статьи Прокофьева «Фёдор Иванович Шмит (1877—1941) и его теория прогрессивного циклического развития искусства» в 1981 году. Инерционность каждого идеала на себе я лучше всего испытал при свержении лжесоциализма. Лже — потому что без самоуправления, а социализм, — потому что общество неконтрастное (в пику контрастному капитализму). Я даже гоним был КГБ за протест против отсутствия самоуправления.

Но я был и против перехода к контрастному обществу. Мой идеал (как потом я осознал — анархия, т.е. без центральной власти, а только федерация федераций, что и будет при коммунизме) проявлял инерционность. Как меня воспитали — прокоммунистом — таким я и остался при смене строя обратно на капитализм.

Помнится один разговор с почти настоящим, по-видимому, либералом на этот счёт. Он удивился моей тогда исключительности, но тут же согласился: «Ну ничего. Должны ж быть разные люди. Имеете полное право». На маргинальное существование, — недоговорил он, думаю. Потому что это у него сидело в подсознании, а не в сознании. Почему не разрешить существовать чудаку, который никак не сможет повлиять на большинство. А большинство тогда, в перестройку, совращалось идеей возврата к капитализму. Раз так называемый социализм облажался. Настоящих либералов на территории СССР, по-моему, не могло родиться ни до, ни после смены строя.

Идея инерционности идеала подсказала мне мысль о проверке, верно ли мною было определено, каким подсознательным идеалом (вдохновением, иначе говоря) рождено было такое-то художественное произведение автора имярек. Надо взять и проделать ту же операцию определения подсознательного идеала над другим произведением того же автора, но обязательно, чтоб другое недалеко по времени создания отстояло от первого. Если у другого окажется тот же подсознательный идеал, то в первый раз я определил верно.

Я умалчиваю про мутность самого явления подсознательности идеала. Я призываю вас просто включить свой вкус, если он у вас есть, и послушать, согласится ли он с моей конкретикой или нет. Если согласится, то упрёк в мутности естественно отпадёт.

Смешно. Пока я это писал, мне стало ясно, чего я завернул в политику. — Подсознательно. Я ведь принялся проверять свой недавний результат  по роману Филиппенко «Травля» (2016) рассмотрением его же рассказа «Дерьмовый человек», помещённого под ту же обложку, что и роман.

Художественный смысл, он же подсознательный идеал автора, и открывается-то не сознанию восприемника произведения, а подсознанию. И потому является всегда и без исключений скрытым. А у меня выработалась техника вскрывания своего подсознания: имею в виду факт непостижимости художественного смысла только что прочтённого, я начинаю письменно говорить о себе или о чём-то, издалека, и… в результате обнаруживаю искомое уже находящимся в моём сознании. Остаётся только всё аккуратно записать.

«Травля» мне открылась как вдохновлённая идеалом типа трагического героизма. Конкретнее: как, мол, необходима зверская безжалостность в конкурентной борьбе при первичном капитализме. Культ силы подлости. В «Травле» оказался один такой, явно подсознательный, образ такого вот идеала. Как оговорка по Фрейду.

Западный капитализм давно прошёл фазу первичного, зверского. И в России, зовя на западный путь сомневающиеся массы, которым к тому же это ментально чуждо, склонны замалчивать некрасивое начало капитализма, на флаг выставляя слово либерализм. А зверскость прячется в подсознании. Но в «Травле» сама тема находится вблизи этой тайны, тайны для сознания. Там ужасы за ужасами идут. И кончается из ряда вон выходящим ужасом.

А в рассказе, казалось бы, всё не страшно. Страдающий не сошёл с ума, как в романе, а легко отделался. И общество, вроде бы, уже перешло в другой капитализм, не такой плотоядный. Одна странность (а странность и есть след подсознательного идеала): как по щучьему велению все вокруг главного героя изменились. То есть автор тайно смеётся: «да остались мы всё в том же первичном капитализме — все воняем дерьмом; и пусть нас не смущает слово «дерьмо» — это идеал первичного капитализма».

Что было в начале рассказа?

Был переходный период. Герой, дерьмовый человек (и соответственно, наконец,  запахший), всех опережал в дерьмовости:

«После рекламы в студии появляются моя мама и жена. Женщины солидарны.  Они уверены, что наружу прорвалось моё нутро. Настя говорит, что я никогда не был чутким. Последние годы я думал только о себе… Мама соглашается и добавляет, что я всегда думал только о деньгах…».

Герой прославился на всю страну: так здорово выразил стремление, что запа`х соответственно ему. Монетизировал свою славу: организовал музей, «дом дерьмового человека… денег… более чем хватает».

Теперь — следующий после переходного период, первичный капитализм. Все, окружение в первую очередь, стали поступать жестоко, как и требует дух времени. А вовсе не по-либеральному, учитывая достоинство меньшинств (воняющих дерьмом).

«Жена подаёт на развод. Требует компенсацию. У неё «Школа лидерства». Говорит, я подорвал её репутацию».

С работы его уволили.

И — все, став людьми капитализма, завоняли дерьмом. Поскольку теперь воняют все, они этого не чувствуют. Каков запах героя, перестал ими ощущаться (а он перестал вонять; от доброго дела; приютил собаку: та его вылизала — запах пропал). Но ему неважно. Он привык жить при музейном навозе. Не успевшие перестроиться платят деньги музею, не решаясь в него входить. И так тоже приобщаются к духу времени.

А авторская насмешка надо всем этим (она сквозит везде) есть не только маскировка сокровенного — необходимости жестокости, но и выражение чувства превосходства варвара над цивилизацией, первичного капитализма, откровенного, над притворным, прикрывающимся либерализмом, мол.

Невольное разоблачение получается. Но! Поскольку оно подсознательное, оно подсознательно позитивно (с неверным переходом в сознательно позитивно) воспринимается и самими так называемыми либералами. И они награждают Филиппенко за, по сути, воспевание жестокости и нелиберальной нетерпимости к меньшинствам, если те отличаются от либерального большинства.

Либералы (хоть их в России меньшинство) ведь так же преимущественно  нечутки к художественности, как и массы.

А может, я и ошибаюсь. И те, кто наградили, наградили как раз за художественность, всегда скрытую, которую поняли. И просто помалкивают в присутствии масс, не уважающих предпринимательство в принципе, что художественный смысл у Филиппенко — конкуренция требует жестокости, а не терпимости.