Поэзия и магия

Мы фатально недооцениваем проницающую и преображающую силу поэтического мировидения и поэтического слова, недооцениваем в том числе и сопричастность поэтической интуиции «мгновенному» мистическому постижению сути вещей и незримых «сущностей» окружающего мира.
Поэзия и мистика, поэзия и магия мысли находятся в неразрывном единстве между собой, если они – подлинные.
Это давно уже достаточно очевидно, хотя и до сих пор распространено обывательское представление, что художественное творчество, включая, естественно, и поэзию – только некая словесная игра, разновидность увлекательного фокусничества, которое развлекает, услаждает душу и, может быть, порой приобщает к прекрасному, но – не более того.
В лучшем (среди обывательских воззрений) случае видят в поэзии эдакое эстетически притягательное проповедничество и завуалированное нравственное и общее духовное «наставничество», как бы «настоянное» на музыке стиха, ритме, рифме, яркой образности и прочих внешних атрибутах поэзии.
Между тем всё это – чистейшие и простейшие благоглупости на фоне уже устоявшихся современных, в том числе и вполне научных, знаний и представлений о мире и месте в нём поэзии и творчества.
Так, ещё в относительно недавнем историческом прошлом фатально недооценивалась «вещность», материальность сознания и мысли, включая, естественно, и поэтическую мысль, а точнее – поэтическую интуицию и мысль, которые всегда слиты в подлинной поэзии воедино. 
Таково наследие давнего противопоставления материализма и идеализма, материи и сознания. 
Между тем давно уже стало ясно, что мысль и сознание в целом – только одна из форм всё той же материи, материи и энергии, из которой состоит весь мир, вся наша Вселенная. Иного в окружающем нас мире просто нет. Это доказывает со всей однозначностью даже современная физика, в частности, квантовая физика. 
Поэтическое сознание, состоящее из сплава интуиции и мысли, есть в известном смысле поток энергии и одновременно её сгусток, как бы впитывающий в себя и зеркально отображающий «суть вещей».  

Потому поэтическое сознание и, соответственно, поэтическое творчество, если оно подлинно, непременно обладает, помимо прочих уникальных свойств, в известном смысле и проницающей силой рентгеновских лучей – способно отображать незримые «сущности» окружающей жизни с редчайшей, завораживающей, поистине магической ясностью и полнотой.
В этом во многом и состоит искусство поэзии – искусство созидать из слов чарующие «рентгеновские снимки» мира, то исполненные красоты и приобщающие к светлым стихиям жизни, то приводящие в страх и трепет и обнажающие «тёмное дно» земного существования. 
В торжественном провозглашении этого особого проницающего свойства поэтического мировидения, собственно, и состоит философский смысл знаменитого тютчевского стихотворения «День и ночь», в котором ночь – это вдруг открывающаяся перед поэтическим взором бездна, вдруг обнажающееся перед ним «тёмное дно» бытия:

И бездна нам обнажена
С своими страхами и мглами
И нет преград меж ей и нами –
Вот отчего нам ночь страшна!  

В действительности настоящий поэт в процессе созидания, творчества реально «работает» и со светлыми, и тёмными «сущностями», стихиями и энергиями мира, не только различает и отображает их, но и «пользуется» ими, как бы намагничивает ими своё поэтическое слово, в котором эти «духи мира», эти мировые стихии и энергии воплощаются достаточно осязаемо и «вещно», в сущности, также как в магическом заговоре или заклинании. 
Действие поэтического слова – гипнотическое и магическое. 
Поэтическое слово – это не просто зримое воплощение красоты, это – сгусток энергии, способной и созидать, и разрушать, а само поэтическое творчество – это таинство.
Почему же тогда поэзия многих и многих оставляет равнодушными и чарующе (или хотя бы ощутимо) действует далеко не на всех? Ответ прост: по той же самой причине, по которой и любое таинство (в частности, церковное) не действует на непосвящённых, не верующих, равнодушных, не воспринимающих его всерьёз. 
Для того чтобы поэтическое таинство подействовало, нужна вовлечённость в магию поэтического слова, способность и желание «читать» отражённые в этом слове магические символы и таинственные знаки мира, его созвучий и диссонансов, его скрытых соответствий и его изломов, которым глубоко сопричастны жизнь и сознание человека.
Опять вспомним Тютчева: «Поэт всесилен как стихия, / Не властен лишь в себе самом…» 

Однако, не преувеличиваем ли мы, утверждая генетическую родственность процесса поэтического творчества и акта, таинства творения в магии? 
Обратимся в тому, что утверждали те, кто в магию действительно верил, воспринимал её более чем серьёзно и проповедовал её как путь созидания счастья. Вот, что писал, например, в известной книге «Магия в теории и на практике» (1929 год) провозвестник современной европейской магии, Алистер Кроули: «поэт, влюблённый или художник, охваченный творческим неистовством, выходит на пределы самого себя, то же самое должно случиться и с Магом». То есть творящий поэт или художник, по убеждению Кроули, погружается в некое состояние «неистовства», в котором творится и Магия, которое необходимо и Магу.
Собственно, это необычное и таинственное с виду состояние, в котором человек, будь он маг или поэт, «выходит за пределы самого себя» – типическое, если можно так выразиться, зазеркалье эйфории или транса, когда обыденное сознание естественным образом гаснет и на смену ему приходит сознание трансцендентное, открывающее мир как живое и чудесное единство «всего и вся» на уровне бесконечных превращений «одного в другое», бесконечных метаморфоз движения, энергии и материи. 
Это и есть по сути дела то самое действительно необыденное состояние творчества, при котором магическим способом постигаются и преобразуются сущностные связи и созвучия явлений жизни.
Большая поэзия (по крайней мере, в России) и начиналась со стремления поэта быть выше обыденности и выше самого себя, приобщиться к высшему знанию и творчеству. Вспомним Ломоносова: 

Я дело стану петь, несведомое прежним!
Ходить превыше звезд влечёт меня охота
И облаком нестись, презрев земную низкость.

Конечно, Ломоносов утверждал своё поэтическое «я» ещё достаточно наивно, но истинные цели поэтического творчества обозначил в целом точно. 
Лучше же всех о мечте и жажде поэта слиться с трансцендентным и вечным, приобщиться к Космосу бытия сказал, конечно же, истинный провидец в русской поэзии, Фёдор Тютчев:

Душа хотела б быть звездой,
Но не тогда, как с неба полуночи
Сии светила, как живые очи,
Глядят на сонный мир земной, –

Но днём, когда, сокрытые как дымом
Палящих солнечных лучей,
Они, как божества, горят светлей
В эфире чистом и незримом. 

Естественно, можно вполне резонно заметить, что всё подобное, провозглашаемое поэтами порой столь громогласно и столь вдохновенно – или вообще только риторика, или лишь красочное иносказание о том, «кем мне так хотелось быть, но, увы, не довелось стать».
Почти каждый человек мечтает быть больше, чем он есть, а, уж, поэт – особенно. 
Вл. Соловьев полагал, что в стремлении стать «больше, чем ты есть» заложено зерно будущего Богочеловечества. Вряд ли. В этом стремлении чаще всего проявляется просто «вирус» гордыни, самомнения и неоправданных амбиций – раздуться эдаким «неимоверным шаром» и тем самым показать миру и окружающим «кто есть кто».
Тем не менее, мы не верим, что Блок, например, просто играл, гордился собой или фантазировал, когда исповедальным тоном писал о поэтическом творчестве в стихотворении «Художник»:

Длятся часы, мировое несущие.
Ширятся звуки, движенье и свет.
Прошлое страстно глядится в грядущее.
Нет настоящего. Жалкого – нет.

И, наконец, у предела зачатия
Новой души, неизведанных сил, – 
Душу сражает, как громом, проклятие:
Творческий разум осилил – убил.

Погружение в трансцендентное, приобщение к трансцендентному, попытка отобразить его в слове, впитывание и впитывание в стихи потаённых энергий мира, Вселенной, насыщающих собой поэтическую образность и символику – это и есть поэтическое творчество в высоком значении этого понятия. 
Просим не путать его с «рифмотворчеством», которое тоже может нравиться людям и даже вызывать порой бурные аплодисменты, но к поэзии как таинству и как магии, оперирующей живым словом, не имеет отношения. 
Так, особенно любили предаваться такому рифмотворчеству и упоённо «разговаривать стихами» официальные советские поэты. Это тогдашней властью особо приветствовалось. 
Считалось, что настоящий советский    поэт должен непременно быть понятным для народа и потому ему следует красиво и убедительно «говорить в рифму» – кого-то (то есть кого надо) страстно ругать, кого-то, наоборот, восторженно хвалить, воспевать, что-то (то есть, что надо) патетически провозглашать, а иногда и просто болтать и болтать о цветах в поле и птицах в небе, чтобы советскому читателю стало от этой неугомонной болтовни в рифму приятно…
Таким всегда был, в частности, Евгений Евтушенко – типический пример советского поэта-трубадура, для которого самое важное – как можно сильнее и эффектнее «дуть в трубу». Но к действительно серьёзной Поэзии с большой буквы всё это, увы, не имеет отношения. 
Серьёзность настоящей большой Поэзии состоит также отнюдь не в том, чтобы уметь в ней поговорить и с самим Богом, как это запросто удаётся, в частности, тоже весьма любящему по-советски «поговорить стихами» Александру Кушнеру, с достоинством завершающему, например, любопытное поэтическое описание своей приватной встречи с Богом следующим весомым признанием: «И я ему сказал, что он не виноват, / Ни в чём, что жизнь сама угрюма и сурова». 
Задача истинного поэта, по нашему глубокому убеждению, состоит отнюдь не в том, чтобы «частным порядком» встречаться с Богом и что-то ему авторитетно разъяснять от себя лично, а в том, чтобы Бог, как светлое, жизнетворящее и трансцендентное начало бытия, в его стихах всё-таки был, незримо присутствовал – хотя бы как «ветерок вдохновения», преображающего изображаемый поэтом мир. Об этом легко и славно сказал Георгий Иванов:

А что такое вдохновенье?
Так… Неожиданно, слегка
Сияющее дуновенье
Божественного ветерка.

Заметим, однако, что мы «лёгкость необыкновенную» в поэзии при этом вовсе не проповедуем. 
Совсем недалеко порой от иной такой счастливой лёгкости в поэзии, первоначально напоминающей «щебетание птиц небесных», до безумного «лепета» упоённого собой безмыслия, такого, например, как в стихотворении Ивана Храмовника под характерным названием «Нокдаун»:

но настаёт трагический момент
займи мне рубль и продолжим танцы 
на грани затемнённого пространства
под звуки водосточных флейт…

Поэт в своих стихах, так или иначе, всегда колдует. Он как маг, как ведун «заговаривает» своим словом, приобщаясь к потаённым энергиям Вселенной и черпая из них энергию своего стиха, своего поэтического слова буквально «пригоршнями». Мы убеждены в этом.
Красота поэтического слова, его чисто эстетические достоинства – отнюдь не самое главное. Много важнее – энергетика поэтического слова, его способность очаровывать и зачаровывать, овладевать сознанием воспринимающего его «субъекта» (читателя и слушателя) и властвовать в этом сознании хотя бы какое-то время, то время, которое способен длится гипноз поэтического слова. А гипноз этот, это колдовство поэтического слова, бывает, длится и годами, десятилетиями даже, если говорить о поэтах особо замечательных, выдающихся. 
При этом мы не отнюдь склонны расширительно толковать понятие и само явление Поэзии – как некую наивысшую форму истинного созидания и творчества как такового. А это в нашу эпоху уже не редкость… 
Так, к подобному расширительному толкованию поэзии приходит, например, в фактически полуфантастической статье «Сверхпоэзия и сверхчеловек» Михаил Эпштейн («Знамя». 2015. №1). 
В воображении Михаила Эпштейна и сейчас, в наши технократические времена «Поэзия продолжает преображать мир, причём более могущественно и всесторонне, чем когда-либо раньше. Физика, биология, энергетика, информатика приходят на службу поэзии, которая определяет смысл прогресса-поэзиса высшей целью, ранее достижимой только в слове: творить мироздание как поэтическую композицию, где всё отражается во всём». 
Мы никакого «прогресса-поэзиса» вокруг себя, в отличие от Михаила Эпштейна, к сожалению, не видим и не понимаем, в каких это формах физика, энергетика и информатика «приходят на службу поэзии», которая, как он утверждает, «выходит из своей ранней, словесно-стиховой формы… чтобы магически преображать мир».
По нашему глубокому убеждению, жизнь и судьба поэзии навсегда связаны со словом – словом-заклинанием, словом-прозрением, Словом, наделённым неотразимыми чарами красоты, её энергетикой, её властной и вполне реальной магией, способной преображать сознание человека.

Все разговоры о «науке как сверхпоэзии», о какой-то невероятной «социопоэзии» и «эконопоэзии», которые восторженно и запальчиво ведёт не один Михаил Эпштейн – только слова, слова, слова как говаривал Гамлет, Принц Датский. 
Современная цивилизация первозданную, самой природой созданную, поэзию жизни только разрушает, а реальную поэзию нашего времени, по-прежнему воплощающуюся в чарующем поэтическом слове, чаще всего просто игнорирует, не воспринимает, оставляет за бортом своих истинных ценностей. 
Потому и те, кто громогласно заявляет об открытии некоего, творящего новую реальность, космизма в поэзии, подобно Константину Кедрову, на деле создают преимущественно комичные и неловкие вирши для услады незадачливых простаков:

Мыслью мысль обнимая
воздвигая к небу мост
мозг меня не понимает
я не понимаю мозг…

Вовсе не надо опять воздвигать Вавилонскую башню, воздвигать к небу «мост», тем более такой, на котором уже и твой собственный мозг тебя не понимает… Много лучше оставаться на земле человеком и не корёжить, не уродовать хотя бы собственную душу. А Председатели Земного Шара у нас, как известно, уже были и – допредседательствовались… 
Поэзия должна просто хранить живую душу человека и зеркально отображать её в поэтическом Слове. Это само по себе – достойная цель творчества и давняя, целительная и удивительная магия, магия преображающей восприятие мира красоты поэтического слова, под чарующей властью которого мир становится «до краёв» одушевлённым. Вот, как в славных строках Георгия Иванова:

Край земли. Полоска дыма 
Тянет в небо, не спеша
Одинока, нелюдима
Вьётся ласточкой душа.