Дед

Он погиб в первые дни войны, будучи офицером-пограничником, чья часть была расквартирована на участке границы, где шло вторжение немцев.

Бабушка с дочерями (моими мамой и тёткой) успела эвакуироваться…

Я не имею чёткого представления о собственном деде.

На старом буфете стоит фотография конца тридцатых: даже бабушку такой молодой узнать сложно, а его, деда – курчавого блондина с открытом лицом, но без улыбки, в цивильной одежде – совершенно невозможно представить живущим…

Каким он был, как покупал маме пирожные – избыточно много – просто потому, что нравилось, как она – крохотная куколка – выбирала, тыкая пальчиком: ещё то… ещё вот это…; какие черты созидали его индивидуальность, какие привычки организовывали его личность – останется за бортом моего сознания навсегда: рождённому в 1967 вряд ли понять человека, погибшего в сорок первом. В самом – огненном, неистовом, яром, проигрышном – начале войны; когда страха было больше, пожалуй, чем надежд, а уверенность в победе была и вовсе шаткой.

И всё же, вглядываясь в старую, помутневшую, истрёпанную по краям фотографию, я ощущаю тайну сопричастности всем погибшим, всем, жившим когда-то, надеявшимся, любившим, растившим детей; и, сквозь это тайное, смутное ощущение словно проступает код человеческой всеобщности, сложное ветвление рода, представляющего собой тонкую, но прочную нить в общем глобальном полотне человечества…