24 августа 2020 626

Продолжение. Начало в №128 и №129.

В дивной галерее «тургеневских девушек» образ Лизы – «тишайший и христианнейший» (1) (по точному определению Б.К. Зайцева) – один из самых совершенных. 
Несмотря на свою нежную юность, девятнадцатилетняя Лиза отличается чрезвычайно вдумчивым, серьёзным отношением к жизни. Улыбка редко появлялась на лице девушки. По большей части «губы её не улыбались, всё лицо было строго, почти печально» (6, 21). «Бледное, свежее лицо, глаза и губы такие серьёзные, и взгляд честный и невинный» (6, 60), – отмечает про себя Лаврецкий в её облике. Характерные черты психологического портрета: «Лиза сидела смирно, глядела прямо и вовсе не смеялась» (6, 87); «произнесла Лиза и прямо и серьёзно посмотрела Лаврецкому в глаза» (6, 91), – постоянно вплетаются в художественную ткань романа и указывают на особенную духовно-нравственную основательность героини, придают её образу нечто нездешнее, напоминающее иконописные женские лики.
Эти свойства присущи Лизе органически, такова она с детства. Недаром Лаврецкий, в последний раз видевший Лизу перед своей заграничной поездкой ребёнком и встретивший уже повзрослевшей, узнал её сразу: «Я помню вас хорошо; у вас уже тогда было такое лицо, которого не забываешь; я вам тогда возил конфекты» (6, 24).

С раннего возраста Лиза всем существом своим впитала религиозно-нравственные православные идеалы. В отличие от Лаврецкого, она была воспитана русской няней из крестьянок, Агафьей, чья необычная судьба сделала её непрестанно кающейся, истовой богомолкой. Она, «вся в чёрном, с тёмным платком на голове, с похудевшим, как воск прозрачным, но всё ещё прекрасным и выразительным лицом» (6, 112), будучи в миру, словно отреклась от мира, епитимью на себя наложила. Возможно, здесь – одно из первых провозвестий монашеской судьбы Лизы. 
К тому же у Агафьи и её воспитанницы обнаружилось совпадение в некоторых характерных чертах. «Серьёзное и строгое лицо новой няни» поначалу испугало Лизу, «но она скоро привыкла к ней и крепко полюбила. Она сама была серьёзный ребёнок» (6, 110). Маленькая барышня и крестьянка-няня стали неразлучны: «Странно было видеть их вдвоём. Бывало, Агафья <…> сидит прямо и вяжет чулок; у ног её, на маленьком креслице, сидит Лиза и тоже трудится над какой-нибудь работой или, важно поднявши светлые глазки, слушает, что рассказывает ей Агафья» (6, 112). 
Православное воспитание оказало самое глубокое воздействие на духовно-нравственное развитие Лизы: «Агафья рассказывает ей не сказки: мерным и ровным голосом рассказывает она житие Пречистой Девы, житие отшельников, угодников Божиих, святых мучениц; говорит она Лизе, как жили святые в пустынях, как спасались, голод терпели и нужду, – и царей не боялись, Христа исповедовали; как им птицы небесные корм носили и звери их слушались; как на тех местах, где кровь их падала, цветы вырастали» (6, 112). 
Так, «посеянные семена пустили слишком глубокие корни» (6, 113), навсегда утвердив в душе Лизы образ Христа: «Агафья говорила с Лизой важно и смиренно, точно она сама чувствовала, что не ей бы произносить такие высокие и святые слова. Лиза её слушала – и образ вездесущего, всезнающего Бога с какой-то сладкой силой втеснялся в её душу, наполнял её чистым, благоговейным страхом, а Христос становился ей чем-то близким, знакомым, чуть не родным» (6, 112). 
Благодаря нянюшке Лиза приобрела первые молитвенные опыты: «Агафья и молиться её выучила. Иногда она будила Лизу рано на заре, торопливо её одевала и уводила тайком к заутрене; Лиза шла за ней на цыпочках, едва дыша; холод и полусвет утра, свежесть и пустота церкви, самая таинственность этих неожиданных отлучек, осторожное возвращение в дом, в постельку, – вся эта смесь запрещённого, странного, святого потрясала девочку, проникала в самую глубь её существа» (6, 112).
Однажды Агафья таинственным образом исчезла: «отпросилась на богомолье и не вернулась» (6, 113).

Неподдельная вера в Бога, свойственная русскому народу, и после разлуки с Агафьей осталась принадлежностью духовного облика Лизы. Безыскусственная простонародная вера, сильная в своей глубине и искренности, выделяет Лизу даже из ближайшего ей родственного дворянского круга: «след, оставленный ею <Агафьей. – А.Н.-С.> в душе Лизы, не изгладился. Она по-прежнему шла к обедне, как на праздник, молилась с наслажденьем, с каким-то сдержанным и стыдливым порывом, чему Марья Дмитриевна <мать Лизы. – А.Н.-С.> втайне немало дивилась, да и сама Марфа Тимофеевна, хотя ни в чём не стесняла Лизу, однако старалась умерить её рвение и не позволяла ей класть лишние земные поклоны: не дворянская, мол, это замашка» (6, 113). «Агашины следы» (6, 151) усмотрела впоследствии тётушка в намерении Лизы стать монахиней.
Знаменательно, что по дороге домой, в деревню, Лаврецкий углубляется в размышления, и в его сознании в одной цепочке, словно её равновеликие драгоценные звенья, сменяют друг друга мысли о родине, о матери – русской крестьянке и о Лизе, религиозность которой питали народные источники: «Вот, – подумал он, – новое существо только что вступает в жизнь. Славная девушка, что-то из неё выйдет?» (6, 60). 
Мысленно отмечает герой и её лёгкую походку, и тихий голос, и грустную задумчивость – все черты, затронувшие самые чистые струны его сердца. Удивительным образом восприятие Лизы Лаврецким почти в точности перекликается с тем, как его отец воспринимал Малашу – свою будущую жену: «Она с первого раза приглянулась Ивану Петровичу; и он полюбил её: он полюбил её робкую походку, стыдливые ответы, тихий голосок, тихую улыбку; с каждым днём она ему казалась милей» (6, 31). 
Между Малашей и Лизой налицо портретное сходство: «Она <Лиза. – А.Н.-С.> была очень мила, сама того не зная. В каждом её движенье высказывалась невольная, несколько неловкая грация; голос её звучал серебром нетронутой юности; малейшее ощущение удовольствия вызывало привлекательную улыбку на её губы, придавало глубокий блеск и какую-то тайную ласковость её засветившимся глазам» (6, 113).
Образ скромной крестьянки – матери Лаврецкого в девичестве – мог бы занять своё почётное место среди знаменитых образов «тургеневских девушек»: Натальи Ласунской («Рудин», 1855), Лизы Калитиной («Дворянское гнездо», 1858), Елены Стаховой («Накануне», 1859), Татьяны Шестовой («Дым», 1867), Марианны Синецкой («Новь», 1876). Именно в связи с образом Малаши писатель делает своё знаменательное обобщение: «И она привязалась к Ивану Петровичу всей силою души, как только русские девушки умеют привязываться» (6, 31). Впоследствии точно так же – «всею силою души» – Лиза полюбила Лаврецкого, «полюбила честно, не шутя, привязалась крепко, на всю жизнь» (6, 123). 
На подобную силу и глубину чувства оказалась неспособной его жена – расчётливая и порочная полунемка. В противовес мыслям о жене, причиняющим боль: «вспомнил Варвару Павловну – и невольно прищурился, как щурится человек от мгновенной внутренней боли, и встряхнул головой» (6, 60), – мысли о Лизе становятся своеобразным болеутоляющим средством для сердца Лаврецкого: «Лиза не чета той: она бы не потребовала от меня постыдных жертв; она не отвлекла бы меня от моих занятий; она бы сама воодушевила меня на честный, строгий труд, и мы пошли бы оба вперёд к прекрасной цели» (6, 96).

Действительно, Лиза могла бы стать замечательной женой. Она словно живое воплощение всех тех драгоценных качеств женщины-христианки, о которых писал Апостол Пётр в наставлении жёнам: «Да будет украшением вашим не внешнее плетение волос, не золотые уборы или нарядность в одежде, но сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа, что драгоценно пред Богом» (1 Пет. 3–4).
Восприятие Лизы Лаврецким передаётся средствами внутреннего монолога, внутреннего говорения: «Очень я люблю, когда она вдруг остановится, слушает со вниманием, без улыбки, потом задумается и откинет назад свои волосы» (6, 60). Это «люблю» – также из уст самого Тургенева. 
Одинаково могут быть отнесены и к Лизе слова, выражающие суть характера матери Лаврецкого, – «тихое и доброе существо» (6, 37). По всей видимости, Лиза не может не вызвать в герое – хотя бы смутно – образ его матери. 
Маланья Сергеевна скончалась, когда Феде не было и восьми лет. Да и при её жизни сын виделся с матерью не каждый день, оторванный от неё властной тёткой Глафирой. Но тем глубже утверждалась в его детской душе сыновняя любовь: он «полюбил её страстно: память о ней, об её тихом и бледном лице, об её унылых взглядах и робких ласках навеки запечатлелась в его сердце; но он смутно понимал её положение в доме; он чувствовал, что между им и ею существовала преграда, которую она не смела и не могла разрушить» (6, 39).
Между Лаврецким и Лизой также возникла преграда – иного порядка, но такая, которую героиня «не смела и не могла разрушить», будучи убеждённой, что нельзя «разлучать то, что Бог соединил» (6, 72).
При всём любовании Лаврецкого Лизой в его первоначальном восприятии есть маленькое «но»: «Жаль, она, кажется, восторженна немножко» (6, 60). Под «восторженностью» он понимает Лизину религиозность, не будучи сам глубоко религиозным.

Характерен один из первых диалогов главных героев в XVII главе романа, когда Лаврецкий встречает Лизу утром на крыльце её дома: 
« – Куда вы? – спросил он её.
– К обедне. Сегодня воскресенье.
– А разве вы ходите к обедне?
Лиза молча, с изумлением посмотрела на него.
– Извините, пожалуйста, – проговорил Лаврецкий, – я... я не то хотел сказать» (6, 55). 
Здесь – один из примечательных примеров мастерства писательской манеры Тургенева-романиста. Позиции героев – в их зеркальном взаимоудивлении – выявляются практически без слов. Удивление Лаврецкого, вызванное богомольно¬стью Лизы, наталкивается в ответ на её немое удивление: как же можно в праздник, на «маленькую Пасху» (как понимали каждый воскресный день святые отцы Церкви), пропустить Божественную литургию? Собеседник смешался перед изумлённым взглядом девушки, понял её мысль и принёс извинения за свою бестактность в ответ на непрозвучавшие слова.
На праздничную церковную службу героиня летит, словно на крыльях. Так и святитель Феофан Затворник учил своё духовное чадо: «В церковь только летите, как на крыльях, и собирайте там ароматы молитв и Богомыслия. Благослови вас, Господи!» (2) 
Утренняя встреча на крыльце не отпускает сознание Лаврецкого. Продолжая размышлять о Лизе, он обращается к Марфе Тимофеевне: « – Она <Лиза. – А.Н.-С.> к обедне шла, – продолжал Лаврецкий. – Разве она богомольна?
– Да, Федя, очень. Больше нас с тобою, Федя» (6, 57).
В отличие от Лизы, с раннего детства наделённой живой сердечной верой, Лаврецкий поначалу воспринимает христианство поверхностно. Разная степень глубины в отношении героев к религии, к молитве проявилась в продолжении диалога на крыльце: 
« – <…> Да послушайте, – прибавил он, – вы идёте в церковь: помолитесь кстати и за меня.
Лиза остановилась и обернулась к нему.
– Извольте, – сказала она, прямо глядя ему в лицо, – я помолюсь и за вас» (6, 55).
Безотчётно Лаврецкий тянется к молитве, но упоминает здесь о ней мимоходом, заодно, «кстати». Такой легковесный подход к сокровенному общению христианской души с Богом невозможен, недопустим, с точки зрения Лизы. 
«Шутить ведь этим нельзя. Помышления о Боге – великое дело, ибо они все совершаются пред Его очами. Как тут легкомысленничать!»; «На молитве надо стоять, как на страшном суде. – Так! – В струнку!» (3), – наставлял святитель Феофан.

Архимандрит Ефрем Святогорец учил об умной и сердечной молитве: «Кто молится – просвещается, а кто не молится – помрачается» (254). Но всегда надо помнить, что в молитве «мы находимся перед лицем Бога, и постоянно удерживать эту мысль. Образно говоря, молитва – это встреча, которой удостаивает нас Бог» (377).
У каждого человека свой неповторимый молитвенный путь, своя «лествица». На различие её ступеней в неодинаковом приближении к Богу указывал святитель Феофан: «Каково наше отношение к Богу, такова и молитва, и какова молитва, таково и отношение наше к Богу. А так как отношения эти неодинаковы, то неодинаков и образ молитвы. Иначе относится к Богу нерадящий о своём спасении; иначе тот, кто отстал от греха и ревнует о добродетели, но ещё не вошёл внутрь себя и работает Господу внешне; иначе, наконец, тот, кто вошёл внутрь и носит в себе Господа и предстоит Ему» (93). Лаврецкий, по всей видимости, занимает вторую ступень, Лиза находится на третьей.
В её скорой готовности исполнить просьбу Лаврецкого, стать молитвенницей за него (и не только за него) проявляется твёрдая уверенность в необходимости молитвы за каждую – в особенности нерадивую и беспечную – душу. 
Святой апостол Иаков призывал христиан: «молитеся друг за друга, яко да изцелеете» (Иак. 5: 16). «Апостолы о себе просили молиться и всем заповедали молиться друг за друга, – наставлял святитель Феофан. – Это же должно быть соблюдаемо и в отношении к отшедшим православным и вообще ко всему невидимому миру, с коим союз так же действителен, как и с видимым. Вот мы и просим святых Божиих молиться за нас... а о ком не уверены, что они сильны у Бога, о тех молимся сами…» (4) 
Сердечным христианским знанием тургеневская Лиза постигла, что хорошо молиться за всякого, кто просит молитв. 
Афонский старец преподобный Паисий Святогорец призывал молиться даже и за тех, кто не просит о молитве: «когда священник произносит:“О заповедавших нам молитися о них”, – я прибавляю: “И о не заповедовавших”, поскольку мы должны молиться и о тех, кто просил нас об этом, и о тех, кто этого не просил, кого мы не знаем. У скольких тысяч людей есть нужда и проблемы более серьёзные, чем у тех, кто просил наших молитв!» (376). 
Истинный христианин уверен в силе молитвы: «много может усиленная молитва праведного» (Иак. 5: 16); «нет ничего сильнее молитвы, нет ничего, ей равного» (16). По свидетельству святителя Иоанна Златоуста, «сила молитвы укрощала силу огненную, укрощала ярость львов, прекращала брани, расторгала узы смерти, прогоняла болезни, отражала нападения <…> и всякого рода вообще бедствия» (16).

В романе «Дворянское гнездо» учитель музыки Лемм также отмечает особенную молитвенность Лизы: «молится утром, молится вечером, – и это очень похвально» (6, 71). Доверяя Лаврецкому своё восприятие Лизы, старый музыкант связывает с её образом всё самое высокое, чистое, дорогое для него: «Он стал говорить о музыке, о Лизе, потом опять о музыке. <…> Вы, звёзды, чистые звёзды, – повторил Лемм... – вы взираете одинаково на правых и на виновных... но одни невинные сердцем <…> вас понимают <…> вас любят» (6, 68–69).
В усердной богомольности своей ученицы Лемм видит, с одной стороны, проявление девственной чистоты, невинности, почти детскости: «она очень чиста сердцем <…> она ещё совсем дитя, хоть ей и девятнадцать лет» (6, 70–71). С другой стороны, в героине нет и тени ребяческой наивности, младенческого неведения. Тот же Лемм утверждает: «Лизавета Михайловна – девица справедливая, серьёзная, с возвышенными чувствами <…> Она может любить одно прекрасное» (6, 70–71). Всё это истинные признаки души, проникнутой любовью к Богу, живущей во Христе. «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят» (Мф. 5: 8), – возвещает Господь в Нагорной проповеди.
Тургеневская героиня пребывает в молитвенном настроении непрестанно, что почти равносильно молитве непрестанной – по повелению Христа «о том, что должно всегда молиться и не унывать» (Лк.18: 1), по апостольской заповеди: «Непрестанно молитесь» (1-е Фес. 5: 17).
Отчего набожной душе требуется, как воздух, эта «непрестанность» молитвы? Оттого, – поясняет архимандрит Илия (Рейзмир), – «что душа человека, будучи дыханием Божиим, постоянно стремится к Богу как источнику своего бытия и только в Нём находит радость и успокоение. <…> Молитва для нашего спасения так же необходима, как и вера. Где есть вера, там есть и молитва, потому что верить и не молиться нельзя. Молитва – это сама душа веры, жизнь её» (84); «Молитва – это душа души» (373). Святитель Игнатий (Брянчанинов) пояснял: «Что воздух для жизни тела, то Дух Святый для жизни души. Душа посредством молитвы дышит этим святым, таинственным воздухом» (5). Согласно учению преподобного Иоанна Лествичника, молитва как основанное на вере и уповании общение человека с Богом является «царицей добродетелей».
Молитвенница Лиза проявляет себя как истинная православная христианка, помышляющая о покаянии, Божьем прощении и спасении для себя и ближнего своего. Знаменательна сцена идеологического спора главных героев в XXIV главе романа о личном счастье и христианском долге, выразительно иллюстрирующая тургеневский метод «тайной психологии», поэтику внешних психологических примет. Лиза, несмотря на своё смущение в неловкой для юной девушки ситуации, находит в себе силы и мужество, чтобы прояснить важный в свете её православных убеждений вопрос: «Вы извините меня, я бы не должна сметь говорить об этом с вами... но как могли вы... отчего вы расстались с вашей женой?» (6, 72). 

Напряжённое душевное состояние героев передаётся многоговорящим пластическим рисунком движений, мимики, жестов, тембра голоса: Лаврецкий – «дрогнул, поглядел на Лизу и подсел к ней»; «произнёс Лаврецкий довольно резко»; «подхватил Лаврецкий»; «возразил с невольным взрывом нетерпенья»; «быстро поднялся со стула»; «стиснул руки и топнул ногой» (6, 72–73); Лиза – «побледнела; всё тело её слегка затрепетало, но она не замолчала»; «продолжала Лиза, как будто не расслушав его»; «промолвила она тихо»; «с усилием проговорила Лиза. Дрожь её рук становилась видимой»; «прошептала Лиза и потупила глаза»; «промолвила Лиза (голос её начинал прерываться)» (6, 72–73). 
Собеседник почти взбешён, однако девушка продолжает кротко, но твёрдо отстаивать свою позицию. Впервые после его семейной катастрофы Лаврецкий слышит не только о вине своей жены, но и о собственной его вине. Такая мысль никогда не приходила в голову ни окружающим, ни тем более самому оскорблённому Лаврецкому. Единственный человек, кто сказал ему об этом, – Лиза: «она <жена. – А.Н.-С.> перед вами виновата, я не хочу её оправдывать; но как же можно разлучать то, что Бог соединил?» (6, 72). 
Героиня напоминает здесь о евангельской заповеди: «что Бог сочетал, того человек да не разлучает» (Мк. 10: 9). Таинство венчания совершается на небесах, – по слову Апостола: «Тайна сия велика есть» (Еф. 5: 32). В Божественной тайне всё свято, всё окрылённо. Чем глубже осмысляют супруги эту тайну, тем более ответственно относятся к супружеству, Богом освящённому и благословлённому. В христианском браке неизбежно проявляются добродетели взаимного великодушия, терпения, снисхождения – в несении «тягот» друг друга. Апостол Павел говорит: «А вступившим в брак не я повелеваю, а Господь: жене не разводиться с мужем <…> и мужу не оставлять жены своей» (1 Кор. 7: 10–11). Греховное небрежение, закравшись в эту сферу, искажает и коверкает духовно-нравственный идеал, ведёт к несчастьям. 
Лиза уверена, что израненная душа Лаврецкого может исцелиться только в Божьем прощении: «Вы должны простить, – промолвила она тихо, – если хотите, чтобы и вас простили» (6, 72). 
Такой нежданный, непредвиденный поворот в оценке и без того болезненной ситуации не может не ошеломить героя. Он считает, что Лиза, будучи совсем неопытной в жизни, несправедлива к нему: «Простить! – подхватил Лаврецкий. – Вы бы сперва должны были узнать, за кого вы просите. Простить эту женщину, принять её опять в свой дом, её, это пустое, бессердечное существо! <…> Да что тут толковать! Имя её не должно быть произносимо вами. Вы слишком чисты, вы не в состоянии даже понять такое существо» (6, 72).
Девушка, напротив, понимает всё более глубоко, с христианских позиций. Её возражения оппоненту: «Зачем оскорблять! <…> Вы сами её оставили, Фёдор Иваныч» (6, 72), – звучат в русле евангельских заповедей неосуждения: «Не судите, да не судимы будете; Ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерю мерите, такою и вам будут мерить» (Мф. 7: 1–2); «не осуждайте, да неосуждены будете» (Лк. 6: 37); «не судите никак прежде времени, пока не приидет Господь» (1 Кор. 4: 5); «ибо тем же судом, каким судишь другого, осуждаешь себя» (Рим. 2: 1); «удерживай язык свой от зла и уста от лукавых речей» (1 Пет. 3: 10). Добротолюбие учит: «Кто возбраняет устам своим пересуждать, тот хранит сердце своё от страстей, тот ежечасно зрит Бога» (6). 
Психологическое поведение Лизы в этой беседе с Лаврецким отвечает советам преподобного Исаака Сирианина: «Никого не суди, не обличай, не поноси, даже и крайне худых по жизни своей. <…> Когда начинает кто при тебе пересуждать брата своего, ты не слушай его, а потупь лицо твоё» (7). Также преподобный Нил Синайский наставлял: «Вразуми согрешающего, но не осуждай падающего» (8). Авва Дорофей призывал следовать примеру святых, которые «не осуждают согрешающего и не отвращаются от него, но сострадают ему, скорбят о нём, вразумляют, утешают, врачуют его <…> и делают всё, чтобы спасти его» (9).
Лиза, вразумляя Лаврецкого, пытается напомнить ему о взаимной ответственности супругов в браке; о заповеданном бережном, осмотрительном отношении к жене как к «немощнейшему сосуду» – по апостольскому слову Петра и Павла: «Также и вы, мужья, обращайтесь благоразумно с жёнами, как с немощнейшим сосудом <…> Не воздавайте злом за зло или ругательством за ругательство <…> Уклоняйся от зла и делай добро, ищи мира и стремись к нему» (1 Пет. 3: 7–11); «блудников же и прелюбодеев судит Бог» (Евр. 13: 4).

Воистину: «живущие по плоти о плотском помышляют, а живущие по духу – о духовном» (Рим. 8: 5). Собеседники словно говорят на разных языках. Фёдор Иванович, подобно тем, кто «видя, не видят, и слыша, не слышат, и не разумеют» (Мф. 13: 13), по инерции светского мышления упорно продолжает винить во всех несчастьях грешницу-жену. «Так зачем же вы женились на ней?» (6, 72), – недоумение и скрытый укор слышатся в этом вопросе Лизы. 
Самооправдания Лаврецкого: «Зачем я женился? Я был тогда молод и неопытен; я обманулся, я увлёкся красивой внешностью. Я не знал женщин, я ничего не знал» (6, 73), – для Лизы неприемлемы. Она твёрдо знает, что, заключая данный Богом семейный союз, нельзя относиться к нему легковесно, опрометчиво. «Женился на скорую руку да на долгую муку», «Жена не лапоть – с ноги не скинешь», «Жена не седло – со спины не сымешь», – говорят русские пословицы. «Жену с мужем Бог разбирает», – также возвестила народная мудрость.
Лиза убеждена: «счастье на земле зависит не от нас» (6, 92) – не от человече¬ского произвола, но от высшего Промысла.
«От нас, от нас, поверьте мне (он схватил её за обе руки; Лиза побледнела и почти с испугом, но внимательно глядела на него), лишь бы мы не портили сами своей жизни» (6, 92), – Лаврецкий возражает столь горячо, что почти пугает Лизу. Однако, желая убедить её в своей позиции, он сам запутался в противоречиях, когда отвечал на вопрос о личном счастье: «Вы сами женились по любви – и были ли вы счастливы?» (6, 92) С одной стороны – для него прошедшее «всё вы¬жжено!.. Самый проступок её <жены. – А.Н.-С.> не разрушил моё счастие, а доказал мне только, что его вовсе никогда не бывало» (6, 92). Лаврецкий признаёт, что его неосмотрительный брак был заблуждением, фатальной ошибкой: «Вы и понять не можете всего того, что молодой, неискушённый, безобразно воспитанный мальчик может принять за любовь!..» (6, 92) Но следом, прекословя себе, герой признаётся: «Да и, наконец, к чему клеветать на себя? Я сейчас вам говорил, что я не знал счастья... нет! я был счастлив!» (6, 92) И снова с горечью признаёт себя несчастным: «Дай вам Бог заключить более счастливый брак! Но поверьте, наперёд ни за что нельзя ручаться» (6, 73). 
В этом девушка соглашается со своим оппонентом: «И я могу так же быть несчастной, – промолвила Лиза (голос её начинал прерываться), – но тогда надо будет покориться; я не умею говорить, но если мы не будем покоряться...» (6, 73) Речь Лизы обрывается. Лаврецкий не дал ей завершить, очевидно, глубоко выношенную мысль. Он «стиснул руки и топнул ногой» (6, 73). 
Казалось бы, после всплеска неприкрытого раздражения он должен принести извинения. Однако прощения со смирением просит Лиза – за то, что её слова вызвали столь бурную реакцию, невольно ввели собеседника в гнев: «Не сердитесь, простите меня, – торопливо произнесла Лиза» (6, 73).
Из полемического диалога героев очевидно, что добродетельная девушка и раньше много размышляла о супружеской жизни, воспринимая своё возможное супружество как подвижническое служение, к которому человек должен себя готовить заранее. Брачные узы не сфера удовольствий и наслаждений, не простое взаимное угождение мужа и жены друг другу. Счастье супругов-христиан прежде всего – в угождении Богу, совместном исполнении Его заповедей и своих брачных обетов любви, единодушия, верности в радости и печали, в здоровье и болезни, в богатстве и в бедности, пока смерть не разлучит, – поприще, которому нужно отдавать все силы. Христианский брак – истинное Таинство во образ духовного союза Христа с Церковью, и любить в супружестве надо так, «как Христос возлюбил Церковь и предал Себя за неё» (Еф. 5, 25); «уразуметь превосходящую разумение любовь Христову, дабы <…> исполниться всею полнотою Божиею. <…> Со всяким смиренномудрием, и кротостию, и долготерпением снисходя друг ко другу с любовью, Стараясь сохранять единство духа в союзе мира» (Еф. 3: 19; 4: 2–3). В благоговейной красоте брачных венцов – и царственность человека как венца творения, знамение духовной победы, и напоминание о необходимости в чистоте хранить эту красоту – духовную и телесную. Не случайно в православной традиции семья считается «малой Церковью».

Ещё один знаменательный разговор Лизы и Лаврецкого происходит на пруду в его имении Васильевское (XXVI глава). На вопрос: «сдержали вы своё обещание? <…> Помолились вы за меня?» – девушка серьёзно и даже строго отвечает: «Да, я за вас молилась и молюсь каждый день. А вы, пожалуйста, не говорите легко об этом» (6, 82). 
Начитанный Лаврецкий, слушавший лекции в Московском университете и Сорбонне, пустился было в самоуверенные рассуждения на темы религии. Но он только теоретизирует, говорит от высокоумия, не от души: «Лаврецкий начал уверять Лизу, что ему это и в голову не приходило, что он глубоко уважает всякие убеждения; потом он пустился толковать о религии, о её значении в истории человечества, о значении христианства...» (6, 82)
Внутренне герой далёк пока от благодатных обетований Спасителя. «Обетование же, которое Он обещал нам, есть жизнь вечная» (1 Ин. 2: 25). Входят сюда «узкими вратами» и не иначе, как через двери смирения и покаяния: «облекитесь смиренномудрием, потому что Бог гордым противиться, а смиренным даёт благодать» (1 Пет. 5: 5); «Будьте единомысленны, не высокомудрствуйте, но последуйте смиренным» (Рим. 12: 16), – призывают Апостолы Пётр и Павел. В своей проповеди о «знании» и «любви» Апостол Павел учит отличать поверхностное, одностороннее знание неосердеченного ума («не уразумеют сердцем» – Деян. 28: 27) от полноценного знания «разумного сердца»: «мы все имеем знание. Но знание надмевает, а любовь назидает. Кто думает, что он знает что-нибудь, тот ничего ещё не знает так, как должно знать; но кто любит Бога, тому дано знание от Него» (1 Кор. 8: 1–3). 
Неслучайно Лиза останавливает поток высокоумных разглагольствований Лаврецкого. Оборванность, незаконченность его тирады обозначена у Тургенева многоточием. Героиня сердцем угадывает, что её собеседник не улавливает в христианстве самого существенного, главного, что трудно постичь разумом. Там, где бессильны знания, всесильна вера.
Сама Лиза не сильна в богословии и риторике, да и вообще молчалива по натуре, немногословна. По своей природе она предрасположена к исполнению Христовой заповеди не многословить в молитве: «молясь, не говорите лишнего, как язычники, ибо они думают, что в многословии своём будут услышаны; Не уподобляйтесь им; ибо знает Отец ваш, в чём вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него» (Мф. 6: 7–8).
Эту заповедь Нагорной проповеди, которую Христос дал перед тем, как научить людей молитве Господней «Отче наш», разъясняет архимандрит Кирилл (Павлов): «Многословием человек опустошает свою душу, расслабляет её и делает рассеянной. Посмотрим на Спасителя, как Он был краток в поучениях и наставлениях! Молитва Господня дана всего только в семи прошениях, а заповеди блаженств – в девяти стихах. Ангелы славословят Бога кратко: Свят, свят, свят Господь Саваоф! (Ис. 6: 3)» (56).
Лиза признаётся, что у неё «своих слов нет» (6, 83). С трудом подбирает она выражения, чтобы донести до Лаврецкого самую суть христианской веры: «Христианином нужно быть, – заговорила не без некоторого усилия Лиза, – не для того, чтобы познавать небесное... там... земное, а для того, что каждый человек должен умереть.
Лаврецкий с невольным удивлением поднял глаза на Лизу и встретил её взгляд» (6, 82). В который раз девушка изумила героя духовной самостоятельностью своих мнений, христианских убеждений. По замечанию Тургенева, «у ней не было “своих слов”, но были свои мысли, и шла она своей дорогой» (6, 113). Однако вряд ли Лаврецкому сразу открывается сокровенный религиозный смысл безыскусственных Лизиных слов.

Архимандрит Рафаил (Карелин), говоря о сердце молитвенника, словно пишет и о «тишайшей» тургеневской героине: «Память о смерти <…> отрывает от земли, <…> даёт силы для молитвы, наполняет душу миром и тишиной» (73). 
И неслучайно поэтому за словами Лизы о смерти Лаврецкий ощутил парадоксальным образом – совсем уж внезапно для себя – какую-то светлую отраду, неизречённое утешение:
« – <…> Но почему вы заговорили о смерти?
– Не знаю. Я часто о ней думаю.
– <…> Этого не скажешь, глядя на вас теперь: у вас такое весёлое, светлое лицо, вы улыбаетесь...
<…> “Я говорю с ней, словно я не отживший человек”, – думал он» (6, 82–83). На удивление «отжившего человека» к нему возвращается жизнь, её радость.
Иначе и быть не могло, потому что напоминанием о неизбежности смерти Лиза выразила христианскую истину о нашем бессмертии, наиболее отрадную для души человеческой. Эта по сути пасхальная весть изгоняет страх смерти, наполняет сердца ликующей верой в то, что вослед за Господом воскреснут и возрадуются в нескончаемой жизни любящие Его: «Веселитесь о Господе и радуйтесь, праведные; торжествуйте, все правые сердцем» (Пс. 31: 11).
Вот почему, говоря о смерти, Лиза весела, светла лицом. Это один из редких случаев, когда улыбка расцветает на обычно серьёзном, задумчивом личике девушки: «Да, мне очень весело теперь» (6, 83). 
Пасхальный смысл своих слов о смерти Лиза не озвучила, однако душа Лаврецкого распахнулась навстречу светлым упованиям другой души, горячо верующей, что Христос есть источник жизни и сама вечно обновляющаяся жизнь – по слову Господа: «Аз есмь Путь, и Истина, и Жизнь» (Ин. 14: 6). Когда безыскусственные слова исходят из молитвенного сердца, они и воспринимаются всем сердцем. Недаром в этот момент герой ощутил себя не «отжившим», а возрождённым, обновлённым человеком.

 

Примечания

1. Зайцев Б.К. Указ. соч.– С. 119.
2. Святитель Феофан Затворник. Указ. соч. – С. 157.
3. Там же. – С. 225; 108.
4. Там же. – С. 242–243.
5. Святитель Игнатий (Брянчанинов). Указ. соч. – С. 13.
6. Христианская жизнь по Добротолюбию: Избранные места из творений святых Отцов и Учителей Церкви. – М.: Свято-Данилов монастырь, 1991. – С. 157.
7. Там же. – С. 110.
8. Там же.
9. Там же.

Средняя оценка: 2.76849
Проголосовало: 311