04 сентября 2021 507

«Зачем нам кусать груди кормилицы нашей? Затем, что зубки прорезались?» Пушкин — Рылееву

Есть некое околонаучное (но широко использующееся в литературе) понятие: «Чисто французское легкомыслие». Этимология его идёт издавна. 
«Об этом помнят годы и за это мстят всю жизнь!» — Известен великодушный взрыв негодования Герцена. Пережившего в сороковые годы XIX в. весьма противоречивое впечатление от Французской революции. Лицезревшего над ней расправу. Скотское предательство буржуазии. 

Подобные же чувства испытали русские воины, вошедшие в Париж в 1814 г. Заметившие удручающую, — до пугающей странности: — переменчивость сего «весёлого», с виду дружелюбного европейского народца. 
Народа, который сначала сделал всё, чтобы под вопли «Кишкой последнего попа царя последнего ударь!» сокрушить трон Людовика. Затем — с полной готовностью и с дикими криками восторга — приветствовать восшествие на трон Наполеона. 
И вскоре (относительно вскоре) с тою же безмятежной восторженностью. Под колокольный звон да звуки католического органа, да возбуждённое улюлюканье, — обвив верёвками памятник недавнего идола: — пытаться стащить его со ставшего обрыдлым пьедестала. Въяве обнажая безграничную пестроту отнюдь не миролюбивых «соседских» нравов. Соединяющих чистоту и грязь. Красоту — и человеческое убожество. Всё — по «владыке»-Тютчеву. Но…
Те глобальные тютчевско-катафатические выводы (насчёт неминуемого заката Европы, разработанного в дальнейшем Шпенглером, Бе́рлином, Вентури) будут позже… Намного позже. 
Всё то, что скорбно и метко заметил в своё время кромвелевед Карлейль, — дескать, революция воплотилась исключительно(!) дурнопахнущим духом чистогана. Увы, единственно связующей силой протеста, по Карлейлю. [Тут бы неплохо сопоставить повествование с нынешним «разрушающим республику», — по словам президента Макрона: — движением «жёлтых жилетов»… Да не будем перебарщивать с маркерами. И так картина вырисовывается ясно.]
Но приступим…

Соотнесение поэта с жизненной конкретикой

Немецкие романтики конца XVIII в. (неугасимого века фр. энциклопедистов, — авт.), — дерзко подхватив платоновские представления Воспоминаний, — мнемонически противоположили их поэзии Невыразимого (невосполнимого). Пытаясь проникнуть во вселенную человеческих эмоций, — недосягаемых внешнему взору.
В русской философско-лирической традиции, более схожей (эмпатически) с драматургией, к по-настоящему Невыразимому приблизился разве что Жуковский. Открыв потом дверь — естественно Пушкину. [Видится необъятный хвост пушкинской философской кометы — вечный странник «Овидий»-Батюшков, изящный, похожий на куклу; переводчик «Илиады» долговязый Гнедич; скрытно-замкнутый Баратынский; позднее проф. Шевырёв, но не суть…]
Так, в «Генрихе фон Офтердингере» Новалиса есть символически платоновская сцена. 
Где собственно Генрих — герой сего произведения — соприкасается с прекрасным юным существом. Удивительнейшим образом напоминающим его умершую возлюбленную: «Куда мы идём?» — вопрошает Генрих, — «Всё время домой», — отвечает девушка. Воплощая сей сентенцией извечно страстную устремлённость к проникновению в реальные стихии нашей духовной жизни. Некий эпистемологический нырок в глубины разума. 
То есть мы завсегда стремимся в неизведанные дали себя самих — к себе идеальному, себе ребёнку. Себе чистоте и невинности. Одномоментно (что любопытно) внешне — постоянно кидаемся не туда, куда следует! [Что не только фр. «фишка». А — общечеловеческая.]

Непреодолимое предчувствие войны

1805—10-е годы… Создаётся «Милиция». Да-да! — милицией (militia: служба, — лат.) в ту пору называлось воинство вроде народного ополчения. Формируемое с особой тщательностью (десятники, сотники, тысячники): царская элита всемерно ощущала неизбежность столкновения с Бонапартом. 
Далее был первый европейский поход русской армии. Позорный для России Тильзитский мир, напрочь блокировавший Англию, — главного партнёра Империи. Выставивший Александра посмешищем. [О чём говорит множество сохранившихся карикатур.] 
Театр военных действий переместился в Финляндию. Началась затяжная, трудная (гибридная) война всех со всеми (Пруссия, Польша, Австрия, Дания, Швеция etc.). С неровным графиком перепадов успехов-поражений.
Москвичи в увертюре 1812 г. массово эмигрируют в Новгород. И, невзирая на зверства подбирающихся к Белокаменной оккупантов, продолжают легкомысленно гульбанить как ни в чём не бывало. [Так же, отметим, неистощимо веселился Петербург в «Бродячей собаке» перед Первой мировой. Через четверть века бодро вытанцовывал с фрицами коллаборационистский Париж при Петене.]
Стендаль, который в ту эпоху подвизается (именно это слово, не более того) в стане «чёртовых французиков» (как называл их небезызвестный Д. Давыдов), был просто изумлён и потрясён невероятными разрушениями, грабежом, развратом! Гибелью всего и вся. Москва — совершенно разорена и сожжена. От шестисот дворцов, — о коих Париж имел до того часа ноль сведений: — осталось одно пепелище. 
Инородцы насиловали русских женщин и девушек прямо в церквах (по воспоминаниям А. Оленина). Вспарывали животы младенцам, развешивая внутренности рядом с иконами. 
К. Н. Батюшков, самолично проехавший тлеющую Москву несколько раз вдоль и поперёк, писал в послании «К Дашкову»:

Мой друг! Я видел море зла
И неба мстительного кары;
Врагов неистовых дела,
Войну и гибельны пожары.
Я видел сонмы богачей,
Бегущих в рубищах издранных,
Я видел бледных матерей,
Из милой родины изгнанных!..

Крушение основ 

Толстой изрекал: поэт должен жить коллективной, совместной с народом жизнью, всеми его страданиями. И чем явственней он вдыхает острый «перчёный» запах состояния нашей планеты Земля вообще. И состояние гигантской государственной беды в частности. Тем значительней, выше возносятся его лирические, художественные произведения.
И вот тут, — в пылу катастрофических пожаров 1812 г., — происходит резкая смена взглядов гуманитариев на предмет былых кумиров. 
Первая республика рушилась прямо на глазах недавно ещё влюблённых в неё блестящих вийоновских вьюношей. Крушась вместе с незабвенными могутными столпами фр. гуманистической философии. 
Свершается крутой пересмотр отношений к фр. просвещению. К издетства (как говорил Вяземский) устойчивой картине мира. Возникшей благодаря разветвлённым мыслеформам фр. рационалистов.
Падало всё. Падало — книжное умиротворение библиотек. Обваливалось благополучие безраздельного господства Разума с заглавной буквы. С разумностью же — безудержно гибла людская природа общественного мироустройства.
Аморальные философские принципы, присутствующие до поры до времени лишь в этических пределах античной философии эпикурейства-стоицизма, — становились крайне аморальны в пределах абсолютизации мгновенности сущего. Оправдывая краткосрочность человеческого бытия в эру тотальной бойни. И это — жутко.
Незыблемые до сей поры Монтень, Вольтер, Руссо — как бы нехотя отплывают на второй-третий планы. Беря приличную паузу — буквально до второй волны к ним имперского интереса: — декабризма. 

Нашествие

«2 сентября (дата поджога Москвы, — авт.) 1812 года есть повторение эпохи в летописях Московских, бывшей за двести лет перед сим — нашествия Литовцев. <…> И Литовцы делали в Москве то же, что Французы; но какое должно быть различие между теми и другими! Первых едва озарила ещё вера Христианская, а последних многие веки освещает она полным своим сиянием». — Читаем в одном из первых изданных свидетельств (1813, типогр. Селивановского) — «Историческом известии о пребывании в Москве французов 1812 года». Авторства непосредственного очевидца московских пожаров в оккупации — писателя-сентименталиста Петра Шаликова. Назло литературным недоброжелателям (их немало, поэт он был не ахти) не пошедшего на службу к французам. Чем вызвал искреннее уважение как современников, так и потомков.
«В четыре часа перед вечером сказанного дня несколько пушечных выстрелов с горы, называемой Поклонною, на Можайской дороге, верстах в трёх от древней Русской Столицы, возвестили о дерзновенном к ней приближении неприятеля, и в то же время были голосом требования ключей ея. Долго на одном месте предводитель ожидал подобострастной встречи и пышного приёма. Но величественная в самом беззащитном состоянии Москва раздражала пылающие корыстолюбием взоры Наполеона и его сотрудников, его полчищей — и более ничего. Напоследок Король Неаполитанский [в оригинале «Неаполитанской», — авт.] был отряжен с передовою кавалерию через Дорогомиловскую заставу прямо в Кремль; между тем, как часть пехоты входила в Серпуховскую и Пресненскую заставы, и вопреки строгому военному порядку бросилась во все стороны, наводнила предместия, подобно весеннему разлитию быстрой реки; и когда завеса ночи стала опускаться с небес, — ужасное пламя вознеслось к ним из недр горестной Столицы, и страшные вопли раздались под нещастными кровами оставшихся ея жителей: пожар и грабительство начали свирепствовать! Четверо суток продолжалось то и другое во всём своём ужасе, неописанном, невообразимом!» — Созданное Шаликовым сказочно-былинным эпическим языком, «Известие» стало ярким самобытным документом эпохи. 
Даже В. Кюхельбекер, саркастический называвший Шаликова «плохим писакой», несущим «великолепную ахинею», отмечал, что не мог без слёз читать монографию. 

Эпидемия и белоленточники

Вандализм — беспрецедентный. Невиданный-неслыханный. [Схожий разве что с «людоедским» захватом Москвы в русско-польской войне 200-летней давности.] 
Златоглавые храмы буквально разбомблены, опустошены. Превращены в конюшни и камеры пыток несогласным. Туда же складировали провиант с фуражом. Туда же, за печальные остатки алтарей, скопом, — как скот загоняли бездомных истерзанных женщин; ограбленных избитых мужиков.
Серебряные оклады с икон сняты. Деревянные господни лики — кинуты в печь! Солдаты развлекались тем, что беспорядочно звонили в колокола. Обманутые простолюдины шли на благовест к обедне ли, вечерне, — поражаясь дикому безумию инородцев.
В перманентно пылающей Первопрестольной — бесконечная миграция гонимых толп народу вперёд-назад. Без цели и промысла. Теряя имущество. Подвергаясь грабежу. Малейшее сопротивление стоило жестоких ударов плёткой, тесаком, ружьём. Невзирая на возраст, пол. 
Не обошлось и без европейских нововведений на поражённой «эпидемией» территории. 
Французы попытались организовать что-то вроде городского комитета. Куда под разными угрозами заставили войти оставшихся негоциантов. Также обрусевших фр. эмигрантов. 
Главой муниципалитета назначили купца Петра Находкина. Всех его подчинённых обязали носить красные повязки. 
Те же, кто устроился служить в свежеиспечённой фр. полиции, шествовали по улицам с белыми лентами на рукавах. Правда, больше их использовали в качестве переводчиков. Так как собственно функции надзирателей-силовиков «коллаборационисты» практически не исполняли. 
Более того, русские «полицаи» активно сотрудничали с партизанами. Постепенно заполонявшими пригороды и подходы к столице. 

Театр на руинах

Действо, бесспорно, близкое сумасшествию…
Тем не менее он был построен. И призван внушать в перовую очередь самим «французишкам», — мол, они пришли в Москву навсегда. Во вторую — внушить стабильность бонапартовой власти. Приглашая народ подрядиться на дворницкие дела. Также на освещение улиц фонарями, на постройку будок для часовых. Раздавая повестки и разбрасывая листовки: дескать, жизнь налаживается. 
Разумеется, желающие подработать находились (деньги-то на пропитание нужны). Но верил сатрапам — мало кто. Тем паче никто не собирался верить в их «долговечность».
Театр обустроился в доме П. Позднякова на Большой Никитской. Приведён в порядок с необыкновенной роскошью и богатством: чистое злато-серебро, никакой мишуры (по воспоминаниям М. Пыляева). Ложи — из дорогой драпировки. Занавес — из цельной дорогой парчи. В зале висело 170-местное паникадило чистого серебра, стащенное откуда-то из церкви. Сцена убрана с небывалой роскошью.
Афиши, билеты (3-5 франков), прохладительные напитки — всё по-настоящему, аристократически. Богато… 
Распалённый победами Наполеон до того размечтался, что решил вызвать в Москву актёров из Парижа, певцов из Милана. Себе на счастье — приехать никто не успел. Хотя спектакли давались чуть ли не до последнего дня перед бегством.
Постановки играли бывшие артисты французской труппы Императорского театра, не успевшие покинуть пепелище. Судьба их в итоге оказалась печальна.
Через пять недель «король королей» силком потащил их за собой. Погубив ставших абсолютно никому не нужными комедиантов. Сгинувших в огромном потоке голодных замерзающих завоевателей. Согбенным грузным морем истекающих с веками намоленного центра матушки-Руси. 

И в воздух чепчики бросали

И вот русская армия — в Париже. 
Примечателен тот факт, что побеждённой вражеской столице коалиционными силами не было причинено ни малейшего вреда.
Как только появлялся парламентёр, просящий (s'il vous plaît!) государя о мире, Александр I тотчас же давал знак артиллерии прекратить обстрел. 
Горожане встречали русских с распростёртыми объятиями. Подарками, вином и цветами. Благоприятно-громкими ликующими возгласами. Будто старых запоздалых гостей…
По рассказам самого Батюшкова, — оказавшись в гуще обступившей армию толпы (вослед Лейпцигской битве, за год до Ватерлоо), — он тут же услыхал бурное обсуждение экзальтированно-взволнованными людьми непосредственно его личности. Также устало улыбающихся конных сотоварищей поэта. [Притом что офицерский состав прекрасно понимал язык. Отчего возбуждённые дамы тривиально таяли. Млели.] 
— У него слишком белые волосы! — крикнул кто-то, показывая на поседевшую в боях голову Константина Николаевича.
— Это от снега, наверно, — безалаберно ответил энергичный бородатый пенсионер, смеясь.
— У тебя чрезмерно длинная причёска. К тому же не по моде, — простодушно подбежал к Батюшкову молодой парень. 
Тут же подсказав большому русскому сочинителю (неведомому им пока) адрес лучшей в Париже парикмахерской. С великолепным модельным мастером. 
Как ни в чём не бывало — будто не было войны… С сотнями тысяч жертв и сожжённой в ней дотла Первопрестольной.

На обложке: пьющие французы, картина из музея «Бородинская панорама», XIX век.

Средняя оценка: 2.84848
Проголосовало: 165