Освальд Шпенглер и Россия. Часть II
Освальд Шпенглер и Россия. Часть II
Часть II (часть I в № 142)
Русская культура в свете своего прасимвола
Шпенглер пишет о тех особенностях внутреннего мира человека (чувств, воли, психологии) и общественной жизни, которые вытекают из прасимвола русской культуры: «Отсутствие какой-либо вертикальной тенденции в русском жизнечувствовании проявляется и в былинном образе Ильи Муромца. Русский начисто лишен отношения к Богу-Отцу. Его этос выражен не в сыновней, а исключительно братской любви, всесторонне излучающейся в человеческой плоскости. Даже Христос ощущается как брат. Фаустовское, совершенно вертикальное стремление к личному совершенствованию представляется подлинному русскому тщеславным и непонятным. Вертикальная тенденция отсутствует в русских представлениях о государстве и собственности…»
Наш культуролог Г.А. Тиме пишет об этих базовых различиях русской и фаустовской культур: «Таким образом, шпенглеровское понятие Russentum (русскость, русская натура – В.К.) существовало по преимуществу в качестве своего рода противовеса фаустовскому феномену, призванному символизировать собирательный тип европейской и в первую очередь немецкой культуры. По Шпенглеру, они противоположны как вертикаль и горизонталь: «равнинное братство» русских в «вертикальное восхождение» фаустовского Я; взгляд, направленный в пространство, к горизонту и устремленный вверх, к звездам; объемные круглые купола православных церквей и высокие острые шпили католических соборов» (1).
Исходя из этого базового различия, Шпенглер делает весьма сомнительный вывод, что именно бескрайние просторы привели к тому, что у русского человека отсутствуют сила воли и целеустремленность, так свойственные человеку западной культуры. Русская равнина способствовала, по мнению Шпенглера, бесцельному кочевничеству, переездам с места на место, что обусловило недостаток квалифицированных рабочих и ремесленников. Шпенглер пишет: «Истинный русский в своем жизнеощущении остался кочевником, как северный китаец, маньчжурец и туркмен. Родиной для него является не деревня, но бесконечная равнина матери России. Душа этого бескрайнего ландшафта заставляет его бесцельно скитаться. “Воля” отсутствует. Германское мироощущение имеет цель, которая должна быть достигнута — дальняя страна, проблема, бог, власть, слава или богатство. Здесь же семьи крестьян, ремесленников и рабочих переезжают с одного места на другое, с одной фабрики на другую без необходимости, только следуя внутреннему стремлению». Конечно, приведенное высказывание свидетельствует о том, что Шпенглер имеет весьма смутное представление о русской душе и русском человеке. Развивая свою мысль, Шпенглер повторяет расхожее в Европе мнение, что русские не только способны выносить трудности, но и имеют склонность к подчинению, сумели терпеть таких диктаторов, как Чингисхан и Ленин.
Для большинства тех европейцев и немцев, в частности, которые писали о России, она – один большой народ. А вот Шпенглер обращает внимание на такую особенность России, как наличие в ее границах очень большого числа народов, из которых в будущем разовьются новые нации: «До сих пор я молчал о России, умышленно, так как здесь необходимо отличать не только два народа, но и два мира. Русские вообще не народ в том смысле, каким являются немцы и англичане. Они содержат в себе возможности многих народов будущего, как германские народы времен Каролингов. Россия есть обещание грядущей культуры, в то время как тень от Запада будет становиться все длиннее и длиннее».
Подготовка к освобождению от европейского псевдоморфоза
Максимальное приближение России к Европе В.В. Афанасьев датирует временем царствования Александра I, который победил Наполеона и которого считали «спасителем Европы»: «Лишь верхний слой российского общества стремился на Запад — в Европу, наивысшим пунктом в этом стремлении был парад победы Александра I в Париже как “спасителя Европы”» (2). А вот нижний слой Европой мало интересовался, у него мысли были о Византии, Константинополе и Святой земле: «Для верхних слоев всегда был важен престиж в глазах Европы, народ же поддерживал только движение на юг, к Константинополю» (3).
Пробуждение русского самосознания Шпенглер датирует 19 веком. Тем самым временем, когда появились явные признаки «заката» Европы. «В XIX в., как пишет Н.А. Хренов, впервые выяснилось, что, продолжая оставаться прилежной ученицей Запада и представая прозападной страной, Россия начала обнаруживать свою самостоятельность по отношению к Западу и даже открыто об этом заявляла, что, собственно, и сделано в известной книге Данилевского “Россия и Европа” (первая публикация в 1869 г.)» (4).
Примечательно, что утопичность и абсурдность идеи объединения России и Европы видели не только славянофилы и некоторые иные русские мыслители и литераторы, но и сам Шпенглер. Европейцы и до Шпенглера говорили о малой вероятности такого объединения, но по причине «недостаточной развитости» или даже «дикости» России. Шпенглер исходил из принципиальной разности России и Европы. И даже подчеркивал, что в России многие плохо понимали, что такое Европа, что они обольщаются Европой (5). Об утопичности и ошибочности идеи соединения России и Европы Шпенглер писал: «Одно только слово “Европа” с возникшим под его влиянием комплексом представлений связало в нашем историческом сознании Россию с Западом в некое ничем не оправданное единство. Здесь в культуре воспитанных на книгах читателей, голая абстракция привела к чудовищным фактическим последствиям. Олицетворенные в Петре Великом, они на целые столетия извратили историческую тенденцию примитивной народной массы, хотя русский инстинкт с враждебностью, воплощенной в Толстом, Аксакове и Достоевском, очень верно и глубоко отмежевывает “Европу” от “матушки России”».
В определенном смысле работа «Закат Европы» сыграла в пользу российских интеллектуалов, которые утверждали, что будущее России находится не на Западе, а на Востоке. Их принято называть евразийцами. После революции 1917 года начался определенный разворот России от Запада в сторону Азии (правда, более идеологический, чем реально-политический). «Поворот России к Востоку, как отмечает Н.А. Хренов, происходил уже в момент, когда в России обсуждали только что вышедшую книгу Шпенглера, т.е. когда философ формулировал недоверие к европоцентризму. Именно тогда группа русских мыслителей, эмигрантов, позже получивших название евразийцев, уже прогнозировала будущую смену российских приоритетов. Но ведь, удивительное дело, евразийцы лишь демонстрировали то, что уже присутствовало в концепции Шпенглера» (6). Похожее суждение высказывает В.В. Афанасьев: «Едины евразийцы со Шпенглером и в том, что европейская культура исчерпала свои возможности и медленно приближается к своему историческому концу» (7)
1917 год: рождение русской культуры не состоялось
Кое-кому в России (да и самому Шпенглеру) некоторое время казалось, что псевдоморфоз «Петровской Руси» закончился в 1917 году. А что дальше? Начнется ли, наконец, становление истинно русской культуры? Шпенглер видел большое будущее для русского народа, а культуре, которую он создаст, по его мнению, будет принадлежать следующее тысячелетие. Шпенглер отмечает: «Будущее внутренней России лежит не в решении политических или социальных вопросов, а в рождении новой религии, третьей из богатых возможностей христианства». Шпенглер одним из первых на Западе заявил, что Россию ожидает большое будущее.
Немало интеллектуалов и политиков на Западе считали, что за коммунистической Россией большое будущее (8). Нет, Шпенглер не связывал будущее России с коммунизмом.
Интересна интерпретация Шпенглером революции 1917 года. Он ее считал стихийным и, может быть, не вполне осознанным стремлением народа «исцелиться от болезни» псевдоморфоза. Народ, по словам Шпенглера, в революции «уничтожил западный мир руками его же» учеников. «А затем, – делал он важное добавление, – отправит следом и их самих» (удивительная прозорливость немца!).
Сам большевистский переворот Шпенглер называет «белой» революцией, подразумевая, что она пришла из Европы. Но параллельно разворачивается так называемая «цветная» революция, которая пока не видна. Она рождается внутри народа, глухо не приемлющего «белую» революцию: «В России в 1917 году обе революции, белая и цветная, разразились одновременно. Одна мелкая городская революция рабочего социализма с западной верой в партию и программу, революция литераторов, академических пролетариев и нигилистических подстрекателей типа Бакунина в единстве с дрожжами больших городов, насквозь риторичная и литературная, она покончила с петровским обществом большей частью западного происхождения и поставила на сцену буйный культ “рабочего”. Машинная техника, которая так чужда и ненавистна русской душе, стала вдруг божеством и смыслом жизни. Однако снизу медленно, жестко, безмолвно, ориентируясь на будущее, началась другая революция — мужика, деревни, собственно азиатского большевизма. Ее первым выражением был вечный голод крестьян на землю, который тянул солдат с фронта, для того чтобы участвовать в разделе земли. Рабочий социализм очень скоро распознал эту опасность... Он отнял у крестьян собственность, ввел фактически крепостное право и фронтовые работы, отмененные в 1862 году Александром II, и установил в сельском хозяйстве злобное и бюрократическое управление — всякий социализм, который идет от теории к практике, превращается скоро в бюрократию, — поэтому поля сегодня заросли, былое поголовье скота растеклось на части, и голод азиатского стиля стал постоянным явлением, которое может перенести только слабовольная, рожденная для рабства раса».
Присмотревшись к большевикам и Ленину, Шпенглер приходит к выводу, что начинается еще один метаморфоз. Социалистические идеи не могли родиться внутри России, они пришли извне. Конкретно все из той же Европы. В Европе возникло устойчивое мнение, что большевизм – детище некультурной, варварской России. Шпенглер опровергает его: «Большевизм зародился в Западной Европе, точнее в английских материалистических кругах, где Вольтер и Руссо вращались как ученики, а в якобинстве континента нашел свое реальное выражение. Демократия XIX века уже есть большевизм; ей не хватает только мужества быть до конца последовательной... Большевизм не угрожает нам, а он уже овладел нами».
При том, что нигилизм и большевизм Европа считает порождением российского «варварства», она поддерживает этих самых нигилистов. Но том основании, что они, мол, борются с «царским режимом», который «цивилизованной» Европе нравится еще меньше, чем нигилизм. А вот автор «Заката Европы» идет вразрез с этой позицией «цивилизованной» Европы: «Шпенглер также отрицательно относится к поддержке со стороны Западной Европы русских нигилистов и революционеров, что говорит об определенной его смелости, поскольку общественное мнение Европы было на стороне революционеров, которые рассматривались как жертва царизма» (9).
Ленин и Сталин в представлении Шпенглера
Ленин пришел на смену Петру и пытается насильно навязать России европейскую культуру в виде социализма и коммунизма. Шпенглер уверен, что нижний слой рано или поздно отвергнет коммунистическую версию псевдоморфоза, за которой откроется наконец-то истинное, «Иоанново» христианство и начнется история истинной русской культуры. Б.М. Парамонов пишет: «Решающий шаг к рождению этой будущей русско- христианской культуры будет сделан, когда русский народ свергнет большевизм, это порождение подонков петровского периода, которые не могли — в силу самой этой, хотя и негативной, связи с русским западничеством — по-настоящему искоренить петровский псевдоморфоз» (10).
Исследователи творчества Шпенглера считают, что когда к власти в СССР пришел Сталин, то автор «Заката Европы» воспринял его как выразителя интересов широких масс населения, т.е. нижнего слоя. Со Сталиным Шпенглер связывал надежды на то, что наконец-то Россия скинет с себя все эти чуждые ей наряды и встанет на путь самобытного культурного развития (11).
Именно с Россией Шпенглер связывает появление новой культуры, которая придет на смену закатывающейся европейской культуре. Но рождение новой культуры будет происходить в муках. Ведь европейская культура при своем переходе в цивилизацию будет демонстрировать свои империалистические амбиции, будет стремиться завоевывать весь мир. И, естественно, подавлять нарождающуюся культуру.
Примечания:
1. Г.А. Тиме. Два лика «Русской идеи» (Достоевский и Л. Толстой в "Закате Европы" О. Шпенглера) // Достоевский: Материалы и исследования / РАН, ИРЛИ; отв. ред. Н. Ф. Буданова, И. Д. Якубович – СПб.: Наука, 2001. – Т. 16: Юбилейный сборник.
2. Афанасьев В.В. Социология истории. Учебное пособие. – М.: Инфра-М, 2016 (https://studref.com/609358/sotsiologiya/sotsiologiya_istorii).
3. Там же.
4. Хренов Н.А. Незавершенный диалог: отношения России и Запада, какими они казались О. Шпенглеру в начале ХХ века.
5. Порой Шпенглер не щадил самолюбия европейцев. У него встречаются весьма нелестные оценки Европы, особенно современной. Например, в первом томе «Заката Европы»: «Европа — пустой звук». Во введении к первому тому: «Слово “Европа” следовало бы вычеркнуть из истории».
6. Хренов Н.А. Незавершенный диалог: отношения России и Запада, какими они казались О. Шпенглеру в начале ХХ века.
7. Афанасьев В. В. Социология политики Освальда Шпенглера. 2009.
8. Так, английский писатель Герберт Уэллс питал большие надежды на то, что большевики начнут мировую революцию, с помощью которой можно будет создать единое мировое государство, которое станет залогом «мира во всем мире» (см.: Уэллс Г. Открытый заговор. Пер. с англ. С предисловием профессора В.Ю. Катасонова. – М.: «Кислород», 2021.
9. Афанасьев В. В. Социология политики Освальда Шпенглера. 2009.
10. Парамонов Борис Михайлович. След: Философия. История. Современность // Шпенглер о России (https://pub.wikireading.ru/123031).
11. «Если Ленин для Шпенглера, типичный представитель западноевропейского коммунизма, то Сталин отражает интересы широкой народной массы, и именно с его правлением Шпенглер связывает дальнейшее будущее России» (Афанасьев В.В. Указ. соч.)
Художник: Илья Глазунов.
