Перед лицом высшей правды: Л.Н. Толстой и Н.С. Лесков. Часть II
Перед лицом высшей правды: Л.Н. Толстой и Н.С. Лесков. Часть II
На закате дней Лесков так оценивает своё писательское призвание: «…я смерил мои силы и окинул глазом работу, и увидал как раз то, что видел Каульбах: “Вижу, что в храме торгуют и что торговля мешает быть в храме тому, что должно быть там”. И понял я, что прежде всего надо выгнать торгующих в храме и вымести за ними их мусор, и тогда, когда горница будет подметена и постлана, – придёт в неё Тот, Кому довлеет чистота, и нет Ему общения с продающими и покупающими. И взял я метлу и всё выметаю мусор и гоню к выходу торговцев, и почитаю это за моё дело, которое я умею и могу делать, тогда как другого, большего, я не умею делать и если бы взялся за него, то сделал бы его худо и не принёс бы даже и той пользы, которую, может быть, принёс, поталкивая торговцев и выбрасывая их помёты за церковный порог» (XI, 581).
Итак, писатель со всей присущей его человеческой натуре горячностью, жаждущей воплощения на земле идеалов Христа, добровольно возлагает на себя роль «выметальщика сора» из храма с целью максимального очищения «человеческого естества» Церкви. Лесковскую миссию можно было бы определить также как деятельность духовного стража. Этой сознательной установкой, выраженной Лесковым за год до смерти и ставшей итогом самоопределения, обусловливаются важные художественные особенности лесковского творчества последнего периода: главный акцент приходится не на отвлеченно-богословские размышления (хотя Лесков и был глубоким знатоком в области теологии), а на практические, действенные аспекты христианской веры, указанные Самим Христом. Так, в эпизоде исцеления слепорожденного в Евангелии от Иоанна Христос запретил ученикам рассуждать: «кто согрешил, он или родители его, что родился слепым?» (Ин. 9: 2). Но «Иисус отвечал: <…> это для того, чтобы на нём явились дела Божии» (Ин. 9: 3); «Мне должно делать дела пославшего Меня, доколе есть день» (Ин. 9: 4). «Так и вера, если не имеет дел, мертва сама по себе» (Иак. 2: 17), – говорится в евангельском послании апостола Иакова.
Евангелие, по убеждению Лескова, указывает «не столько “путь к небу”», сколько «смысл жизни» (XI, 287). Толстой в Евангелии также «искал ответ на вопрос жизни, а не богословский вопрос или исторический». В «Кратком изложении Евангелия и предисловии к нему» (1881) писатель выразил свои воззрения: «Я смотрю на христианство не как на исключительное божественное откровение, не как на историческое явление, я смотрю на христианство как на учение, дающее смысл жизни» (1). Такая позиция соответствует убеждениям православных аскетов: «Не довольствуйся одним бесплодным чтением Евангелия; старайся исполнять его заповедания, – учил епископ Игнатий (Брянчанинов), – читай его делами. Это книга Жизни, и надо читать её жизнию» (2). В начале 1889 года Толстой сформулировал для себя: «Помни, ты работник дела Божьего» (3). Нередко писатель повторял, что молитва должна быть в делах (4).
«А молясь, не говорите лишнего, как язычники: ибо они думают, что в многословии своём будут услышаны. Не уподобляйтесь им: ибо знает Отец ваш, в чём вы имеете нужду, прежде вашего прошения у него» (Мф. 6: 8) – это евангельское наставление Толстой сделал эпиграфом к своему рассказу «Три старца» (1886), вошедшему в «Четвёртую русскую книгу для чтения». В первой публикации рассказ имел подзаголовок «Народное сказание».
В повествовании нашла художественное выражение любимая мысль Толстого о том, что праведность и святость могут быть совсем не связаны с догматическим богословием, с официальной церковностью. Таковы «Божьи люди» (10, 343) – три древних старца-отшельника, рассказ о которых услышал на корабле архиерей, плывущий вместе с простолюдинами-богомольцами на Соловецкие острова. Его преосвященство настолько заинтересовался народным сказанием, что пожелал завернуть на крохотный безымянный островок, полюбопытствовать, как там в землянке среди камней «старцы живут, спасаются» (10, 342) – вне церквей, монастырей, священнослужителей, религиозных таинств и обрядов. Капитан корабля отговаривает владыку от этой пустой, с его точки зрения, затеи: «не стоит смотреть на них. Слыхал я от людей, что совсем глупые старики эти живут, ничего не понимают и ничего и говорить не могут, как рыбы какие морские» (10, 344).
Однако легендарные старцы-аскеты, абсолютно неграмотные, в нищенских лохмотьях, излучают любовь, сияют духовным светом: «Один махонький, сгорбленный, совсем древний, в ряске старенькой, должно, годов больше ста, седина в бороде уж зеленеть стала, а сам всё улыбается и светлый, как ангел небесный. Другой ростом повыше, тоже стар, в кафтане рваном, борода широкая, седая с желтизной <…> тоже радостный. А третий высокий, борода длинная до колен и белая как лунь <…> и нагой весь, только рогожкой опоясан» (10, 343).
Архиерей задумал им «поучение подать». На вопросы: «как вы спасаетесь и как Богу служите»; «Как же вы Богу молитесь?» – самый древний старец за всех отвечал: «Не умеем мы, раб Божий, служить Богу, только себе служим, себя кормим»; «Молимся мы так: трое вас, трое нас, помилуй нас» (10, 345). Такая младенчески наивная, простодушная, канонически «неправильная» молитва вызвала укоризненную усмешку архиерея: «Это вы про Святую Троицу слышали, да не так вы молитесь». Владыка берёт на себя труд втолковать безграмотным, бестолковым, как ему кажется, старцам молитву Господню «Отче наш», разучить её с ними на слух: «И весь день до вечера протрудился с ними архиерей; и десять, и двадцать, и сто раз повторял одно слово, и старцы твердили за ним. И путались они, и поправлял он их, и заставлял повторять сначала. И не оставил архиерей старцев, пока не научил их всей молитве Господней» (10, 346).
Благодарные старцы при прощании поклонились в ноги архиерею за его учительные труды. Да и сам он был настолько впечатлён встречей с удивительными островитянами, что долго не мог уснуть: «Улеглись богомольцы спать, и затихло всё на палубе. Но не хотелось спать архиерею, сидел он один на корме, глядел на море, туда, где скрылся островок, и думал о добрых старцах. Думал о том, как радовались они тому, что научились молитве, и благодарил Бога за то, что привёл Он его помочь Божьим старцам, научить их слову Божию» (10, 346).
В то же время и смиренные старцы невольно преподали урок своему сановному наставнику. Ночью на корабле архиерей увидел чудо, подобное известному из Евангелия чуду хождения Христа по водам: «В четвёртую же стражу ночи пошёл к ним Иисус, идя по морю» (Мф.14: 25). Диво не привиделось герою рассказа в полусне, в пограничном состоянии на грани сна и реальности, а свершилось именно въявь. Толстой не оставляет у читателя никаких сомнений в истинности происходящего. И архиерей, и кормчий, и богомольцы – все стали свидетелями чудесного события за пределами земного понимания: «бегут по морю старцы, белеют и блестят их седые бороды, и, как к стоячему, к кораблю приближаются. Оглянулся кормчий, ужаснулся, бросил руль и закричал громким голосом:
– Господи! Старцы за нами по морю, как по суху, бегут! – Услыхал народ, поднялся, бросились все к корме. Все видят: бегут старцы, рука с рукой держатся – крайние руками машут, остановиться велят. <…> Не успели судна остановить, как поравнялись старцы с кораблём, подошли под самый борт, подняли головы и заговорили в один голос:
– Забыли, раб Божий, забыли твоё ученье! Пока твердили – помнили, перестали на час твердить, одно слово выскочило – забыли, всё рассыпалось. Ничего не помним, научи опять» (10, 347).
Чудо на море явило владыке, что источник святости не в формальных молитвословиях, церковных канонах, службах, обрядах. Даже единственная незамысловатая молитва «трое вас, трое нас, помилуй нас», которую сами для себя придумали отшельники, не знающие других молитв, не получающие от священников духовного окормления, доходит до Бога: «Перекрестился архиерей, перегнулся к старцам и сказал:
– Доходна до Бога и ваша молитва, старцы Божии. Не мне вас учить. Молитесь за нас, грешных!
И поклонился архиерей в ноги старцам. И остановились старцы, повернулись и пошли назад по морю. И до утра видно было сиянье с той стороны, куда ушли старцы» (10, 347).
Так Бог «усмирил» высокопоставленного церковного иерарха. Он признал себя недостойным поучать истинно верующих, просветлённых светом духовным старцев, которых Сам Господь сделал Своими последователями, наделил святостью, даром чудотворения – тем даром, который стал недоступен даже апостолу Петру, когда тот во время хождения по водам усомнился и стал тонуть (см.: Мф. 14: 28–31). «Усмирял» себя также святой апостол Павел – евангельский учитель и благовестник, – «дабы, проповедуя другим, самому не остаться недостойным» (1Кор. 9: 27).
После выхода в свет «Трёх старцев» и других толстовских произведений в том же духе усилилась атака на писателя со стороны официозной и ортодоксальной критики за якобы «вредное направление, замечаемое в его простонародных рассказах» (XI, 100). Поводом к нападкам «послужил по преимуществу рассказ “Три старца”, где один архиерей увидал, что три старца, совсем не знавшие ни одной молитвы, заслужили себе, однако, благодатный дар святости и чудотворений» (XI, 100–101). В то же время Толстой в этом и других «народных рассказах», в «Русских книгах для чтения» взял на себя труды и обязанности пастыря, призванного рассеивать духовную темноту «омрачённого невежеством», «младенствующего» народа, способствовать «самому полному, самому сознательному усвоению народом истин Христова учения» (5).
О своём абсолютном согласии с позицией Толстого в его религиозно-нравственных исканиях в полный голос заявил Лесков. Он вступил в открытую полемику с «обличителями графа, чтобы заставить их понять всю несправедливость и неуместность их нападок на графа Толстого со стороны его направления» (XI, 103). Адресуясь к порицателям великого писателя, Лесков открывал «в направлении гр. Толстого благородство, чистосердечие и вообще тон, способный возвышать настроение читателя, а такое направление, конечно, не вредно, но полезно» (XI, 100).
В полном согласии с Толстым: «по его рассказам, если человек захочет, то может спасти себя сам, “помимо пастырей”» (XI, 100) – Лесков считал, что не всегда обязательны специальные посредники – особы духовного звания – между человеческой душой и сотворившим её Богом. «Душа по природе христианка» (XI, 456) – эти слова раннехристианского теолога Тертуллиана любил повторять Лесков.
В защиту Толстого и в продолжение его рассказа «Три старца» писатель создал уникальное по жанру произведение «Лучший богомолец (Краткая повесть по Прологу с предисловием и послесловием о “тенденциях” гр. Л. Толстого» (1886). В предисловии Лесков сформулировал свою цель: «Я надеюсь показать, что не только нет ничего предосудительного в том, если кто-нибудь пожелает представить простого человека способным самолично хорошо управить свой путь, но что можно представить простого человека даже соделывающим такие дела, которые приходились не по силам лицам духовным» (XI, 103).
Так, в центральной части «Лучшего богомольца» – «Повести о богоугодном дровоколе» (1886), которая явилась лесковским переложением древнего житийного источника Пролога, – высокопоставленному духовному лицу оказалось «не по силам» донести до Бога молитвы о дожде во время сильнейшей засухи, грозившей голодом. Епископ кипрский при всех его стараниях был не в состоянии остановить губительную сушь, чем привёл народ «в ужас, близкий к отчаянию. Где же, в самом деле, искать спасения? На что ещё уповать и надеяться? Кто же ещё может помолиться лучше, чем епископ, и чья молитва может быть доходнее до Бога? Епископ – разве это не первое лицо во всём духовенстве, и разве кроме него есть кто-нибудь другой, кто бы лучше его знал, как надо умолить Бога дать людям то, чего они у него просят?» (XI, 104).
Но любезнее Богу оказался обыкновенный дровокол – «старый, изнемождённый простолюдин, весь согнутый и едва передвигающий ноги <…> еле двигающийся под вязанкою дров» (XI, 105). На него указал «глас с неба» (XI, 104) как на наилучшего богомольца. Народ изумлён: «Так неужто вот это он и будет тот молитвенник, молитва которого взойдет к Богу лучше, чем молитва целого клира и самого епископа?» (XI, 105). Ошеломлён и сам этот небесный избранник. Поначалу он недоуменно и смиренно отказывается, когда его молитв просят «все люди, ожидавшие благодетельного чуда для истомлённой земли» (XI, 104). «Богоугодный дровокол», подобно толстовским трём старцам, не знает канонических молитв, толком не умеет молиться: «Старик вcё ещё и тогда не решался, и потому, чтобы преодолеть застенчивость этого дровокола, его “принуждением” поставили на колени на его хворост и заставили молиться. Старик более не спорил и как умел, так и начал молиться, а с неба сейчас же заросило, и пошёл сильный и благодатный дождь» (XI, 106).
Епископ Кипра, подобно архиерею из толстовских «Трёх старцев», пожелал узнать «какое житие проводит этот человек, который Богу так угоден и приятен? <…> открой нам, чем ты так угодил Богу, что Он твою молитву лучше всех слушает <…>.
– Ей, отче, не ведаю.
– Ну, для того-то и расскажи нам, как ты живёшь, – и мы все станем тебе подражать и поревнуем стать такими же, чтобы и наши молитвы шли прямо в приём Богу. Не умолчи – сказывай!» (XI, 106–107)
«Лучший богомолец» признаётся: «Мне выпала такая доля, что даже и раздумать о богоугодных делах мне некогда, потому что я себе до старости ничего во всю жизнь не припас и теперь, уже слабый и немощный, не имею ни отдыха, ни покоя» (XI, 107). У старика даже жилища «никакого нет и никогда не было»: «А когда я устану и мне надо отдохнуть или переночевать, то я залезу под церковь и там под полом свернусь и сосну» (XI, 107). Житие дровокола оказалось столь многотрудным, безрадостным, убогим, что епископ, узнав о нём, скорее всего передумал подражать обездоленному нищему. Вряд ли высокопоставленный церковный иерарх пожелал бы вести подобный образ жизни.
Итак, епископ признаёт «лучшим богомольцем не себя, а бедного собирателя хвороста, – человека, который целый век трудился и не мог ничего собрать себе на старость, но притом не ропщет и не жалуется» (XI, 109). Это старая история, замечает Лесков в послесловии, известная «уже целые века, и никакого худа от неё не было. Напротив, упоминаемый в Прологе епископ кипрский всем очень нравится. Все находят, что это, очевидно, был человек не гордого, а смирного христианского духа, человек, который свою важность ставил ни во что, а искал только пользы народу и для того нимало не стеснялся всенародно поставить себя ниже дровокола» (XI, 109).
Писатель полностью разделяет авторскую позицию в рассказе Толстого «Три старца» и приходит к выводу, сходному с толстовским: «люди собственными их силами в самой скромной доле могут устроить свою жизнь так, что она станет боголюбезною» (XI, 112).
Продолжение следует.
Примечания
1. Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. (Юбилейное издание). – М.; Л.: ГИХЛ, 1928–1958. – Т. 24.
2. Игнатий (Брянчанинов), епископ. О чтении Евангелия // Вера. Молитва. Любовь. – М.: Русский Духовный Центр, 1993. – С. 48.
3. Толстой Л.Н. Там же. – Т. 50. – С. 67.
4. См.: Порудоминский В.И. «Помоги, Отец!»: Молитва в жизни Л.Н. Толстого // Человек. – 1999. – № 2. – С. 162–180.
5. Лесков Н.С. <Об отношениях современной светской литературы к литературе духовной> // Лесков Н.С. Полн. собр. соч.: В 30 т. – М: ТЕРРА, 1996. – Т. 1. – С. 617.
