Борис Слуцкий: «…А война была четыре года, долгая была война»
Борис Слуцкий: «…А война была четыре года, долгая была война»
Слуцкий – в ряду выдающихся русских поэтов, чье личностное становление пришлось на четыре страшных года Великой Отечественной войны. Он прошел всю войну. Тяжело раненный под Москвой, он потом воевал на Западном, Юго-Западном, Степном и 3-м Украинском фронтах – на Украине, в Румынии, Болгарии, Югославии, Венгрии, Австрии. С июня 1941 г. – рядовой 60-й стрелковой бригады, затем служил секретарем и военным следователем в дивизионной прокуратуре, инструктором (с осени 1942 г.), старшим инструктором политотдела 57-й армии (с апреля 1943 г.). Но, даже будучи политработником, продолжал сам ходить в разведку. По воспоминаниям племянницы О.Е. Фризен, еще он работал рупористом. Это когда на нейтральную полосу приезжает грузовик, с которого начинается вещание в сторону немцев с призывом сдаваться. Любое свое выступление Слуцкий заканчивал словами: «Да здравствует Гёте! Да здравствует немецкий народ!» Это было опасно. Могли подстрелить с любой стороны.
В августе 1946 г. поэт был признан инвалидом II группы и уволен из армии в звании майора. 1946–1948 годы провел, в основном, в госпиталях. Награжден орденами Красной Звезды, Отечественной войны I и II степеней, медалями «За оборону Москвы», «За освобождение Белграда», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» и др.
Первые стихи опубликовал в 1941 г., а первую книгу стихов «Память» выпустил в 1957-м.
Годы и годы спустя, в 2012 г., поэт Олег Чухонцев опубликует свои воспоминания «В сторону Слуцкого. Восемь подаренных книг»: «“Память” – вероятно, лучшая, может быть, единственная, по-настоящему слуцкая книга Бориса Слуцкого, изданная при жизни. Такой концентрации магического вещества и содержательного трагизма нет ни в одной из последующих. Ей трудно подобрать аналог даже в нашей военной прозе (о стихах не говорю), разве что из смежного вида искусств. <…> Илья Эренбург, написавший первую статью о «Памяти», сравнивший автора с Некрасовым и сыгравший большую, если не главную, роль в признании поэта, – даже он поначалу был убежден, что сила «Кельнской ямы» документального (анонимного) свойства. А это была прежде всего – новая поэтика. Хриплое клокотание после Освенцима и Кёльнской ямы. Страшная и обыденная жизнь и смерть, страшно обыденная и обыденно страшная; разговорная речь с вкрапленьями профессионального и бытового жаргона; небрежный (как бы) или иронический тон высказывания и тут же рядом – речь ораторская, поддержанная высокой архаикой вплоть до церковнославянизмов – такой резко-индивидуальный речевой сплав горнего и дольнего пронизывал всю книгу, и можно было открыть ее на любой странице и читать снова как заново. О демократизме и не говорю – тут Эренбург целиком прав: никакой позы избранничества, никакого щегольства усталостью от культуры. Все по делу, по личному выбору и судьбе».
«Давайте выпьем, мертвые, / За здравие живых!» – напишет он непостижимое – в послевоенном 1952 году в стихотворении «Голос друга», посвященном памяти Михаила Кульчицкого, погибшего в 1943-м на Луганщине в ходе развития Сталинградской операции. Друзья вместе ходили в литературную студию знаменитого харьковского Дворца пионеров, первого в СССР (несколько его кружков посещал до войны и мой отец, потом переживший подростком двухлетнюю оккупацию Харькова), после оба – по очереди – уезжали в столицу Советского Союза, учиться. «Высоко он голову носил, высоко́-высо́ко», – еще и так написал Слуцкий о Кульчицком, который тоже добровольцем ушел на фронт.
Некоторые поэты с Великой войны так и не вернулись или быстро, как предсказали сами, умерли от ран: симбирец Николай Майоров, киевляне Павел Коган и Семен Гудзенко и многие другие. Они ушли из жизни молодыми, подарив нам фронтовые шедевры, но так, в сущности, и не выписавшись. Почти сразу после войны умерли Шубин и Гудзенко. Однако провидение оставило в живых для русской поэзии – в послевоенные годы – целую поэтическую плеяду: А. Тарковского, С. Липкина, Д. Самойлова, Ю. Левитанского, А. Межирова. И даже в этом ярком ряду Борис Слуцкий особенен и заметен.
Уроженец Славянска, он с трехлетнего возраста, с 1922 г., жил в Харькове, который покинул в 1937-м, отправившись на учебу в Москву – сразу в два вуза: юридический и одновременно Литературный им. Горького, незадолго до того созданный.
Переводил из мировой поэзии. Вместе с несколькими поэтами-шестидесятниками был снят Марленом Хуциевым в фильме «Застава Ильича» («Мне двадцать лет») – в известном эпизоде «Вечер в Политехническом музее».
Писал и публиковал много, наследие Слуцкого велико. Что удивительно, во множестве оставленные им сочинения написаны ровно, кажется, почти без провалов. Так и хочется сказать – шедевр за шедевром. Значительная часть наследия Слуцкого – как его неподцензурных стихов, так и мемуарной прозы – была напечатана в СССР лишь после 1987 г.
Харькову этот выдающийся русский поэт дорог не тем, разумеется, что его двоюродный брат Меир Амит стал израильским военным и государственным деятелем и с 1963-го по 1968-й год возглавлял военную разведку и Моссад, а тем, что вырос в этом городе, немало написал о нем хороших стихов и внес значительный вклад в русскую поэзию.
Сегодня важно помнить стихотворение Слуцкого «Как говорили на Конном базаре»:
…Русский язык (а базар был уверен,
Что он московскому говору верен)
От Украины себя отрезал,
И принадлежность к хохлам отрицал.
Русский базара был странный язык,
Я до сих пор от него не отвык.
Все, что там елось, пилось, одевалось,
По-украински всегда называлось.
Все, что касалось культуры, науки,
Всякие фигли, и мигли, и штуки —
Это всегда называлось по-русски
С “г” фрикативным в виде нагрузки.
Ежели что говорилось от сердца,
Хохма еврейская шла вместо перца.
В ругани вора, ракла, хулигана,
Вдруг проступало реченье цыгана.
Брызгал и лил из того же источника,
Вмиг торжествуя над всем языком,
Древний, как слово Данила Заточника,
Мат,
Именуемый здесь матерком…
Имя русского писателя XII–XIII столетий Даниила Заточника выскакивает в финале этой реплики неизбежно – словно заточка из рукава «вора, ракла, хулигана». Ракло́ – особенное улично-базарное (но уже Благовещенского базара, «Благбаза») харьковское словцо, дореволюционное, означающее воспитанника бурсы, носившей имя святого Ираклия.
Вспомним афористичные, жесткие строки 1999 года молодого поэта Бориса Рыжего (1974–2001).
До пупа сорвав обноски,
с нар полезли фраера,
на спине Иосиф Бродский
напортачен у бугра.
Начинаются разборки
за понятья, за наколки.
Разрываю сальный ворот:
душу мне не береди.
Профиль Слуцкого наколот
на седеющей груди.
Сдается мне, что поэт старшего поколения Дмитрий Сухарев, на протяжении многих лет устраивающий в Москве вечера поэзии поэтов-фронтовиков, на которых читает и поет их стихи в сопровождении бардов, хотел бы тоже быть автором этих строк молодого Рыжего. Поскольку не раз высказывал в стихах свое отношение к Слуцкому как к Учителю: «К поэту С. питаю интерес» (1972), «Рыжий остров» («Физики запели Слуцкого...», 1975), «Подражание Слуцкому» (2001) и других. Есть у Д. Сухарева и стихи высочайшего трагизма, блистательные, написанные на кончину любимого поэта, – «Минское шоссе» (1986):
Ради будничного дела, дела скучного,
Ради срочного прощания с Москвой
Привезли из Тулы тело, тело Слуцкого,
Положили у дороги кольцевой.
…
А у гроба что ни скажется, то к лучшему,
Не ехидны панихидные слова.
И лежит могучий Слуцкий, бывший мученик,
Не болит его седая голова.
…
И стоим, как ополченье, недоучены,
Кто не втиснулся, притиснулся к дверям.
А по небу ходят тучи, а под тучами
Черный снег лежит по крышам и дворам.
Холодынь распробирает, дело зимнее,
Дело злое, похоронная страда.
А за тучами, наверно, небо синее,
Только кто ж его увидит и когда.
Это тоже зимний уход из земного мира, как и декабрьский уход харьковца Чичибабина в 1994-м, но у Слуцкого не начало, а излет зимы – конец тусклого тульского февраля 1986-го.
Стихи Сухарева впечатляющи, и, как водится у мастера, последние две строки – стрелы навылет. Вместе с ним и теми, кто стоял у гроба Бориса Абрамовича, мы словно выходим под затянутый тучами небосвод, исполненные трагического расставания. Кажется, на кончину Слуцкого это – самое сильное сочинение в русской поэзии.
Илье Эренбургу Слуцкий посвятил свое самое популярное стихотворение «Лошади в океане» («Лошади умеют плавать, / Но – не хорошо. Недалеко…»), 1950-го года.
Из военной лирики Слуцкого – «Песня»:
Ползет обрубок по асфальту,
какой-то шар,
какой-то ком.
Поет он чем-то вроде альта,
простуженнейшим голоском.
Что он поет,
к кому взывает
и обращается к кому,
покуда улица зевает?
Она привыкла ко всему.
…..
Поет калека, что эпоха
такая новая пришла,
что никому не будет плохо,
и не оставят в мире зла,
и обижать не будут снохи,
и больше пенсию дадут,
и все отрубленные ноги
сами собою прирастут.
Поэт и публицист Андрей Дмитриев (Харьков) замечает: «Он был на фронте политруком. И опыт политработника, как ни странно, оказал благотворное влияние на лирику Слуцкого. В его стихе появились и отрывистость приказа, и та предельная лапидарность, которая вырабатывается у человека, успевающего сказать все самое важное – за несколько секунд до разрыва снаряда... А неожиданный сплав “протокольной” стилистики с поэтическими просторечиями дал потрясающие результаты. Слуцкий приобщил к русской лирике такие лексические пласты, которые до того были несовместимы с поэзией».
Л. Карась-Чичибабина и поэт А. Дмитриев на вечере памяти Б. Слуцкого в Чичибабин-центре. Харьков, 13.04.2009 г.
Эти строки из поры страшной военной работы Слуцкого:
Расстреливали Ваньку-взводного
за то, что рубежа он водного
не удержал, не устерег.
Не выдержал. Не смог. Убег.
Бомбардировщики бомбили
и всех до одного убили.
Убили всех до одного,
его не тронув одного.
Он доказать не смог суду,
что взвода общую беду
он избежал совсем случайно.
Унес в могилу эту тайну.
Процитируем замечания поэта и литературоведа Льва Лосева: «Лирика повседневности, поэтические ресурсы просторечия, умение открывать метафизическую подоплеку в простом и обыденном… <…> Слуцкий открыл свободное пространство между выдохшимися стиховыми формами XIX века и камерным чистым экспериментаторством. Оказывается, достаточно только чуть-чуть варьировать классические размеры – и стих, не разваливаясь, приобретает гибкость. Слуцкий показал, что далеко еще не исчерпаны ресурсы богатых, но не броских, не отвлекающих без нужды внимание на себя рифм. В частности, таковы глагольные рифмы, когда в <...> литературных кружках предостерегали против всех глагольных рифм скопом как бедных, грамматических. Вообще притворяющийся почти прозой стих Слуцкого насквозь пронизан скрепляющими его ткань поэтическими приемами – аллитерациями, ассонансами, анафорами, парономазиями (сближением слов по звучанию), каламбурами и прочим».
Кcтати, когда заходила речь о Слуцком, Бродский читал по памяти «Музыку над базаром»: «Я вырос на большом базаре, в Харькове, где только урны чистыми стояли, поскольку люди торопливо харкали и никогда до урн не доставали…» Будущий нобелиант сказал в 1985 г.: «Слуцкий почти в одиночку изменил тональность послевоенной русской поэзии. <...> Ему свойственна жесткая, трагичная и равнодушная интонация. Так обычно говорят те, кто выжил, если им вообще охота говорить о том, как они выжили, или о том, где они после этого оказались».
Книги Б. Слуцкого в Чичибабин-центре
А вот снова Чухонцев, на этот раз о стилистике Бориса Слуцкого: «Стих не расслаблен, а точен. Мускулист и умен. Вот уж буквально – преткновенная гармония. Что до ритмов – не только замыленная силлаботоника, а тактовик и дольник, местами фразовик, а из жанров – ода и баллада, которые чем дальше, тем больше вытесняются у него фактурными фресками и спонтанными монологами (рубленые слоганы бывшего политрука), складываясь в некий – это уже за рамками книги – лирический дневник социально ориентированного героя, т. е. в собственно лиро-эпос, где автор выступает скорее в качестве очевидца, чем судьи. При том что нравственный императив присутствует весьма ощутимо, до назидательности, но это в природе лирического высказывания, одического особенно, а у Слуцкого нейтрального текста нет вообще».
После кончины жены Татьяны в 1977 г. Слуцкий ушел в глубочайшую депрессию, потерял всяческий интерес к жизни и не выдал более ни строки.
«Написал Слуцкий действительно много, пугающе много, – продолжает Чухонцев, – как какой-то безостановочный агрегат по производству стихопродукции, и только часть была напечатана при жизни. Поражает не плодовитость даже, а интенсивность творчества, а если вычесть из его литстажа годы войны, скитаний по госпиталям и последнюю немоту, поражаешься еще больше. “Сколько у вас ненапечатанных стихов?” – спросил он меня однажды, в начале семидесятых. “Не знаю, – замялся я с ответом, – не считал”. “У меня полторы тыщи”. Я тогда подумал, что он имеет в виду полторы тысячи строк. А когда его не стало и хлынул поток публикаций – и каких! – до меня дошло…»
Скончался поэт 23 февраля 1986 г. Его прах зарыт рядом с урной супруги на Пятницком кладбище. С 2015 г. в Туле и Тульской области проводится Всероссийский литературный фестиваль фронтовой поэзии им. Б.А. Слуцкого.
О. Чухонцев приводит наугад несколько языковых оборотов и формул Слуцкого, отличающихся особой афористичностью:
«Мы все ходили под богом. / У бога под самым боком».
«– Хуже всех на фронте пехоте! / – Нет! Страшнее саперам».
«Давайте после драки / Помашем кулаками».
«Когда русская проза ушла в лагеря…».
«Вождь был как дождь – надолго обложной».
«Семь с половиной дураков смотрели “Восемь с половиной”».
«Отягощенный родственными чувствами, / Я к тете шел, / чтоб дядю повидать…».
«Как только стали пенсию давать, / откуда-то взялась в России старость».
«Широко известен в узких кругах, / Как модерн, старомоден».
Он пережил все: войну, и личное горе, и немоту при жизни, и забвение после смерти. Прошло четверть века со дня его ухода, и спорное стало очевидным. Он был трагическим поэтом позднесоветской цивилизации (потомки подыщут эпитет), абсолютно самобытным и новым, первым в своей генерации. <…> И главное – он дал законные права этому ущербному и ангажированному времени на сочувственное внимание, мусор новояза и канцелярита, язык газеты и улицы сделав материалом поэзии, связал концы и начала. Так считает поэт Чухонцев.
Рано или поздно в Харькове появится памятник одному из выдающихся русских поэтов второй половины ХХ века Борису Абрамовичу Слуцкому. Как лауреат Харьковской муниципальной премии имени Б. Слуцкого поддерживаю и всячески возглашаю эту идею поэта А. Дмитриева, лауреата Харьковской муниципальной премии имени Б. Чичибабина.
Лично мне видится в этом смысле уместной площадь Конституции, бывшая Николаевская.
Лучше было бы не откладывать, пока нынешние энтропические времена не вымыли из сознания поколений остатки общей культурной памяти. Однако в 2014 г. маятник в бывшей УССР, увы, качнулся в адскую сторону.
