Алексей Толстой. Зёрна судьбы «…и да провалится Петербург к чёрту!»

Игорь ФУНТ 11 января 2018 273

Ко дню рождения Алексея Толстого

Дарование есть поручение. Боратынский

Люди часто гордятся чистотой своей совести только потому,
что они обладают короткой памятью. Л. Толстой

«Я исчерпал тему воспоминаний и вплотную подошёл к современности. И тут я потерпел крах. Повести и рассказы о современности были неудачны, не типичны. Теперь я понимаю причину этого. Я продолжал жить в кругу символистов, реакционное искусство которых не принимало современности». А. Толстой об истоках.
Интересно, что когда я взялся за текст об А. Толстом, страна гудела, обсуждая телефильм «Хождение по мукам»-2017 (реж. К. Худяков). К сожалению, сам я его не удосужился посмотреть полностью, пролистав видео лишь фрагментарно. Но тезисы, предпочтения аудитории почитал внимательно.
Удивительно — многие комментаторы сериал откровенно ругают. Не вдаваясь в подробности, сделал вывод, что нынешняя картина проигрывает по качеству исполнения советским фильмам конца 1950-х (реж Г. Рошаль) и 1970-х гг. (реж. В. Ордынский). Проигрывает собственно потому, что в СССР метаться было особо некуда — ты или с нами или против. Причём обе ратующие стороны показаны в довольно-таки положительном ракурсе: давая понять зрителю, дескать, у белых всегда есть шанс сойти на «красные» рельсы.
Теперешняя же эстетика фильма не слишком понятна — равно и в жизни. Зачем, кто мы, с кем: за чёрных или зелёных; идём к спасению либо к гибели; прошлое — великое либо «про́клятое»; да и сами — советские либо «антисоветские», либо уже буржуазия до мозга костей? Одни вопросы без ответов, впрочем, как и у Толстого... (К тому же художественное, актёрское исполнение сериала, с точки зрения сведущих комментаторов-искусствоведов, оставляет желать лучшего. Но это к слову.)
Что заставило меня задуматься о причинах и пафосе зачина А. Толстого. Заставило постараться вникнуть в эти животрепещущие дилеммы. Причём без помощи киноподсказок. Дабы экзистенциально лучше понять историю падений и взлёта Алексея Николаевича.
Но приступим…

Любопытно типологически сопоставить две трилогии из биографии А. Толстого. Трилогию «Хождения по мукам» — и бытийную. Точнее, событийную трилогию писателя.
Первой главой жизни, если можно так выразиться, становится всё пережитое и художественно выраженное им в раннем творчестве — с увертюры века по 1917 г. В свою очередь, первый роман трилогии — «Сёстры» — сделан практически за один год: 1921—1922. Тридцатипятилетний автор уже достаточно опытен, чтобы быстро переработать и отрефлексировать революционный опыт. Пусть и будучи в эмиграции.
Следующий жизненный цикл — годы странствий 1918—1921 гг.: треволнения, политические метания, тоска по родине. Книга «Восемнадцатый год», 2-я часть трилогии, сделана в 1927—1928 гг. Она также полна мучительных переживаний, ярких путешествий, перерождений «туда-обратно». Ведь ничего ещё не ясно: кто победил, кто проиграл. На чью сторону вставать. В том числе автору. [Вообще тема двойственности мечущегося Т. очень популярна и востребована в литературоведении.]
Третья глава «Хмурое утро» (1940—1941) ставит всё на свои места. И героев романа, и самого Толстого. Ставит на сторону победившей Советской власти и в душах, и в головах. К тому же писатель уже осыпан почестями — так что сомнений в правильности выбора и след простыл.
Вот эти две трилогии — творческая и непосредственно прожитая, пережитая — вобрали в себя все обстоятельства и факты его неистово насыщенной жизни. Сделав уникальнейший, неповторимый художественный портрет большого сочинителя на фоне переломной эпохи. На фоне двух эпох вернее. Где одно абсолютно неотделимо от другого — вымысел и реальность.
Где блеск жанрового многообразия вплетается в грандиозное эпическое полотно: от романистики, драматургии и фантастики — до киносценариев, публицистики и критики. Неординарным и неоднозначным творческим порывом дав толчок мощной когорте соцреалистов, «деревенщиков», детских авторов, великолепных фантастов опять же.

Истоки Толстого…

Сельское детство несомненно. Все эти неподдающиеся научным определениям толстовские фразеологизмы: «талант даётся автору взаймы народом», «июльские молнии над тёмным садом», «осенние туманы, как молоко» — туманы, «скатанные», естественно, с тургеневских (тем более что по матери он принадлежал знатному роду Тургеневых). Все эти «люди в круговороте времён года», в «рождении и смерти как судьбе зерна́»…
«…если бы я родился в городе, а не в деревне, — объясняет Т. чрезвычайную встроенность, народную укоренённость, — не знал бы с детства тысячи вещей, — эту зимнюю вьюгу в степях, в заброшенных деревнях, святки, избы, гаданья, сказки, лучину, овины, которые особым образом пахнут, я, наверное, не мог бы так описать старую Москву. Отсюда появлялось ощущение эпохи, её вещественность».
И дело здесь не в обожании Толстым милого, по-некрасовски избяного, по-гоголевски колядочного прошлого (кто ж не любит неуёмное ребячество?). Речь о национальных истоках его таланта. Выплеснувшегося необъятной метафорично-мифологической природой — в неохватном пространстве творчества. Густо проросшего корнями в народную почву, фольклор: «Мне казалось, что нужно сначала понять первоосновы — землю и солнце. Солнцу посвящены стихи; земле — сказки». — Куда его мягко сориентировала литературная среда символистов в увертюре XX в. Глубоко и правильно ощутив толстовские привязанности и наклонности.
Пишет книгу стихов «За синими реками» (1911), «Сорочьи», «Русалочьи» сказки (1910) — вслед за Жан де Ла Ира и блестящей уэллсовской сатире на викторианские ценности вроде «Морской девы». С поселённой в избе алчной наядой. Разорившей весь налаженный домашний устой нешуточным зверским аппетитом и неуёмными требованиями к хозяевам.
Что тут же мнемонически подхватит чуткий до свежих веяний главред «Сатирикона» Аверченко. Правда, переиначив, «перепастерначив» на по-аверченковски неподражаемый — саркастический манер. Помните его несчастного художника Кранца, притащившего домой «мечту идиота» — русалку с печальными молящими глазами?
Далее толстовские экзерсисы переведёт на неповторимый научно-провидческий футурологический язык фантаст Беляев. Ну и, конечно, вершиной, апогеем всему — будет живописно-животная физиологическая тема Булгакова с говорящими собаками и летающе-ползающей, верховодящей миром нечистью. Это если вкратце.
Толстого же, опирающегося на незыблемый постамент фольклора, мы ставим в основание русской пирамиды «сказочных» смыслов: небылиц, легенд и мифов, решающих отнюдь не феерические проблемы и дела. [В том же пантеоне прародителей «физиологической» литературы XX в. находятся, вне сомнения: Чехов, Сервантес, Гоголь, Кафка, Гофман, Лукиан, Л. Толстой наконец, мн. др.]
В начале столетия он, разумеется, уже не юн. Но как автор — считался молодым. [Никто не знал, что он пишет с 14-ти! Первым о том поведал в воспоминаниях Чуковский, — авт.]
Его приверженность истокам народной космогонии сразу же отметила критика: В. Брюсов восторгался каким-то нереальным, — вплоть до бессознательного, — проникновением Толстого в стихию русского духа. В свойственных ему тогда малых жанрах: стихах, коротких рассказах-«пустячках».
Доброжелательно приветили Мейерхольд, Гумилёв (потом и Ахматова), С. и Н. Ауслендеры, Е. Зноско-Боровский, М. Кузмин, художники С. Судейкин и Н. Сапунов (с последними Т. вскоре вольётся, — увы, ненадолго, — в бесконечный импровизационно-«фармацевтический» шабаш в «Бродячей собаке»).
Бунин, будучи редактором «Северного сияния», лаконичные и очень хватко сделанные в модным стиле A la Russe «пустяки» Толстого называл не только «ловкими». Но и сработанными с какой-то особой свободой — «нерусской», что ли, европейской непринуждённостью. Коими всегда отличались все сочинения Толстого.
Тогда-то и открылось Бунину (страшно мучительно входившему в литературу конца XIX в., всю жизнь о том помнившем), как разнообразны (и в плане конъюнктуры тоже!) толстовские вещи. Как претенциозно грамотно проявил тот великое умение поставлять на литературный рынок исключительно то, что шло на нём ходко. В зависимости от «тех или иных меняющихся вкусов и обстоятельств»: шарж, вычурная карикатурность, нарочитые (и не очень), непременно выигрышные в глазах публики «нелепости». [В 1910-х гг. Т. метался меж стилистиками Волошина и Ремизова, одинаково сильно на него влиявшими.]

Символистов он по итогу не принял.

Тем не менее, А. Толстой не был бы «Третьим Толстым», по выражению Бунина, если б не вынес из опыта общения с ведущими литераторами Серебряного века свои открытия и обретения: широту восприятия мировой культуры, умение работать со словом, следование классической традиции, эксплицитность новому художественному поиску.
Без мощного символистского багажа, окрашенного блоковским предощущением гибели всего и вся, призраками Антихриста и мифологии Востока Мережковских, овеянного дыханием андреевского Города, дышащего смертью, — не существовало б того Толстого, коего знает литературный мир.
Эта вот циклизация, зашоренность взгляда. Скрытность, «спрятанность» в себе, в собственном подпольно-«элитарном» мире: — характе́рные маркеры Серебряного века. Являющиеся, в общем-то, попыткой замещения декадентством отсутствие Идеи с большой буквы. Они-то и подтолкнули в дальнейшем Алексея Николаевича к обретению себя в Эпической вселенной, тоже с заглавной.
Присовокупим, что символический толстовский цикл, опыт представлены в частности незавершёнными и неопубликованными произведениями: «Она», «Спустилась ночь»; «Он», «Изя» [мотивы распространённого среди поэтов увлечения мифологией народов мира]; «Уроды».
Подобно стихам символистской линии (навроде сборника «Лирика»: «Тебе, моя жемчужина», — посвящённого Софье), эти прозаические наброски по большей части абстрагированы. Рассчитаны на создание жанровых фиоритур, выражающих стилизованную трансформацию общих течений и веяний: в модернистском ключе. [Критика нередко относила «молодого» Т. к «неореалистам», — авт.]

Наползают медные тучи,
А из них вороны грают.
Отворяются в стене ворота.
Выезжают злые опричники,
И за рекой трубы играют…
Взмесят кони и ростопель
Кровь с песком горючим.
Вот и мне, вольному соколу,
Срубят голову саблей
Злые опричники.
«Москва»

Тем не менее, в отдельных случаях явно просматриваются мотивы и реалии конкретной действительности. Так, в рассказе «Она» в обрисовке города близко передаётся атмосфера Парижа. Где Толстой находился в 1908-м. А в образе Сонечки и развитии её отношений с художником Рыбаковым угадываются отголоски отношений Толстого и С. И. Дымшиц.

Переход в иную ипостась дался Т. довольно тяжко.

Логическим завершением данной темы явились романы «заволжского» цикла. Созданные один за другим: «Две жизни» или «Чудаки» («…любовь сожжёт в тебе всё нечистое, а как сожжёт, ты станешь чистым»); также «Хромой барин».
Первые эксперименты романного повествования абсолютно не устроили критику и самого Толстого. Он не раз возвращался к доработке этих произведений.
Несколько вариантов имела и завершающая часть «Хромого барина». Писательская неудовлетворённость относилась не столько к художественному качеству текста, сколько к целеполагающей концепции романа: проистекающей от отношения к повседневности вообще. И неубедительности пути его главных героев в частности.
Финал романа не давался. Вопреки замыслу, он не выводил Катеньку Волкову из замкнутого мира усадьбы (в силу «замкнутости» идеологем) — в новую современную жизнь. Впрочем, этим страдали многие, и ранний Бунин в числе первых.
«В настоящем сборнике (второй том повестей и рассказов, изданных «Шиповником» в 1912 г., — авт.) привлекает внимание, главным образом, роман Толстого «Хромой барин», — пишет М. Кузмин в рецензии: — Который «Новое время» похвалило за идеализм и неожиданное целомудрие графа. Этих двух качеств мы, признаться, особенно не заметили, но не можем не отметить большей цельности фабулы, нежели в предыдущих его произведениях. Однако, несмотря на то, что автор сосредоточил интерес на небольшом количестве героев, а не тонет в эпизодах, целесообразность поступков его персонажей от этого не делается более понятной, — никогда нельзя предположить, как они поступят, и ещё менее можно догадаться, почему они делают то или другое. Это, конечно, несколько вредит поучительности повествования», — упрекая Т. в безыдейности и бездуховности. Упорно не соглашаясь счесть эту вещь новым шагом как в мировоззренческом, так и в духовно-этическом плане.
В связи с этим ситуация оказывается близкой финалу первой редакции романа «Хождение по мукам». Где писатель ощутимо вошёл в контрадикцию меж камерным решением судеб героев, объективной ситуацией неотрывности их существования — и бурным потоком событий, сродно цунами: народно-исторической жизни.
Неостановимый тот поток уже подхватил их и, по верному ощущению художника, не отпустит до тех пор, пока они, — в хождении по мукам, — не найдут в нём «положенного» места. В параболе условности окончания романа — зримо запрограммирована необходимость его продолжения в эпической трилогии. И Толстой это, бесспорно, чувствовал.

Разрыву с символистами, — да и вообще с литературным кругом, — поспособствовал следующий потешный, одновременно грустный, причём рождественский случай.

Речь идёт о знаменитой ссоре Толстого с Ф. Сологубом. Прозванной Петербургом «Обезьяним делом».
[Масла в огонь по широкой огласке конфликта добавила имеющая тогда место ремизовская игра — Обезьянья Великая и Вольная Палата. «Тайное общество», бывшее у всех на слуху, — оригинальное воплощение принципов литературного и человеческого братства. Идущее с недавней «Трагедии о Иуде принце Искариотском» (1908). Где сюжет пьесы заимствован из апокрифических сказаний. И только один царь Обезьян Великий — Валах, Тантарарах, Тарандаруфа Асыка Первый — выбивался из рамок привычных представлений. Сей колоритный персонаж побудил А. Ремизова придумать для маленькой Ляляши (Елены), дочери брата Сергея, игру в Обезьянью Палату. И тут — «Обезьянье дело» Толстого! Причём Ремизов лично участвовал в «инциденте».]

3 января 1911 года у Сологубов намечен маскарад.
Для чего Толстые позаимствовали у хозяев пиршества костюмы. Которые — в виде обезьяньих шкур — Сологубы одолжили у знакомого доктора-педиатра А. Владыкина. Здесь кроется соль будущего неприятного казуса.
Толсты́е затеяли репетицию — маски-шоу. Позвали гостей. Приступили к переодеванию.
Верховодил же сим праздничным действом патриарх-мирискусник А. Бенуа. Он и придумал, что созванные литераторы обязаны изображать зверинец, а Софья Толстая — всемогущего укротителя дикого царства.
Дабы в «цирке» веселились все приглашённые (а костюмов не хватало), Бенуа просто взял и, никого не спросив (что было ему присуще), легкомысленно отрезал от шкур хвосты. Прикрепив их к брюкам мужской половины театрализованной группы. А женщины, стало быть, остались в шкурах — получился отличный знатный зоопарк: с хвостами и без.
Компания отрепетировала сценку — Софья, переодетая в мальчика, как на сафари необузданно укрощала человечество! Всё было чудесно и весело сыграно. Так и поехали к Сологубам.
Всё шло прекрасно, отмечала Софья в дневниках: торжествовал восторг и восхищение от удачного экспромта Александра Николаевича Бенуа. «Мальчишка»-погонщик укрощал весь тогдашний цвет петербургского общества. Публика хохотала. И казалось, не будет конца-края раскованному веселью.
Вечер благополучно истёк. Хвосты и обезьяньи шкуры возвращены по принадлежности. Вдруг на следующий день разыгрался совершенно неожиданный скандал!
Заметив (в силу занятости) отрезанные хвосты лишь после отъезда гостей, хозяйка дома Чеботаревская пришла в ужас. Тут же отправив Алексею Николаевичу резкое письмо с оскорбительными выпадами, причём в адрес Софьи(!).
Толстой не остался в долгу. Его ответ Сологубу, — мужу разгневанной Чеботаревской, — составлен в крайне хлёстких и метких выражениях.
К разыгравшейся драме были привлечены многие писатели и художники — участники маскарада и сочувствовавшие, — и дело чуть не кончилось дуэлью!
Однако никто из лиц, замешанных в скандале, не мог понять, каким макаром обезьяньи шкуры, даже с отрезанными хвостами, могли наделать столько шуму и сделаться литературным дебошем? — продолжает С. Толстая в воспоминаниях.
Возникла нудная нервная перебранка респондентов. Конечно же, Толстые не выдали, что к ножницам причастен Бенуа (что вскрылось намного позже). Да и Ремизов был отнюдь не против отрезания хвостов.
То есть правда заключалась в том, пишет биограф Е. Толстая: что «Бенуа предложил молодежи, как использовать шкуры, а собравшиеся сами преспокойно поступили по его указаниям. При этом ни у Софьи, ни у Толстого не хватило духу возразить. Так что разбираться, кто тут «виноват» — то есть кто именно действовал ножницами, — было бы бессмысленно».
Жена Сологуба — Анастасия Чеботаревская — и прежде недолюбливала Софью (за неоформленные с Т. отношения. Софью держало прежнее «еврейское» супружество.). После возвращения «покалеченных» шкур Чеботаревская и вовсе назвала жену Т. — «госпожой Дымшиц».
Толстой откомментировал прямой язвительный намёк на незаконность его брака ремаркой Сологубу (не дошедшей до нас, — авт.). Видимо, тоже жутко унизительной. Явно не полез в карман за ответом. Можно себе представить то «письмо запорожцев турецкому султану»: вряд ли он обошёл стороной генеалогию Сологуба — внебрачного сына кухарки.
Сологуб обиделся насмерть — вплоть до инициации суда чести.
Переводчик, преподаватель-пушкинист Ю. Верховский, читавший ответ Сологубу, обвинил Толстого в пошлости. Тот подал в третейский суд на Верховского. И закрутилось.
Разбирательство с Верховским отрикошетило, — превратившись в «уголовный» процесс над Толстым (одним из арбитров был Блок). Синхронно разбирались обиды, нанесённые Толстым Сологубу и Ремизову, нечаянно очутившемуся меж двух огней. Третейским судьёй восседал Вяч. Иванов.
Толстой от безысходности намекал, что виновник происшествия — Ремизов. Явившийся на маскарад в своём обычном костюме. Но со свешенным из кармана брюк хвостом, которым игриво помахивал. С того момента, мол, и завязались «отрезания».
Скандал всё разрастался, принимая фантасмагорические размеры. И хотя Толстой, в конце концов, принёс всем искренние извинения, — и истцы должны были быть удовлетворены, — курьёз оказался крайне тяжелым в морально-психологическом плане. Для менее здорового и легкомысленного человека он мог обернуться роково́й стороной. Ремизова же, «которому и без того жилось несладко, история изуродовала». (Е. Толстая)
Одним из доминирующих обвинений в адрес Алексея Николаевича во время всей этой полусмешной-полупечальной катавасии было его неизменно шутливое отношение к дурацкому конфликту. Которое Толстой, к чести его, пытался сохранить дольше всех: снижая накал страстей.
Исследователи-современники (Блок, Эрберг, Оцуп) осмелились заметить, что конфликт непомерно раздувался Сологубами — с их болезненной, всё сильней и сильней, будто по инерции распаляющейся злобой.
Никто (во всяком случае, тогда), не пытался оценить силу оскорбления, нанесённого гневным посланием Чеботаревской — Софье Исааковне. Никто не оценил эмоциональное его действие в достаточно консервативном и снобистском аполлоновском обществе. (Имеется в виду редакция журнала «Аполлон» М. Добужинского.)
Чеботаревская делегитимизировала брак Толстого, гордящегося красавицей женой, талантливой художницей. Оказавшейся, не по своей вине, в ужасной роли еврейской «агуны». В роли женщины, которой отказывает в разводе супруг. Не имеющей права выходить замуж, — чтобы не попасть в положение двоемужницы.
Блок назвал историю «грязной». Немудрено — наверно, ему ведома была скрытая от посторонних глаз подоплёка. Разумеется, никто никогда не публиковал (может быть, после Верховского и не читал) ответного послания Толстого.
Вячеслав Иванов тайно сочувствовал бедняге-поэту, угодившему в губительный водоворот злобных страстей. Посему Ремизову, весьма неохотно соглашавшемуся простить Толстого, Иванов отвечал с плохо сдержанным гневом. Дружески советуя Толстым уехать в Париж, — чтобы пламя «хвостового» пожара поутихло: «Пью здоровье Москвы, и да провалится Петербург к чёрту — скучный и вялый и неврастеничный город…» — напишет Т. перед отъездом в 1912.
От себя добавлю — роль Ремизова Е. Толстая выписала в этой сценке неявно. Хотя, со своим темпераментом и любовью к «хвостово»-обезьяньей теме он вполне мог с удовольствием подыграть А. Бенуа. Запросто взявшись отрезать хвосты от чужих костюмов.
В свою очередь, Чеботаревская пеняла и Ремизову, обвиняя его в хулиганстве. Алексей Михайлович, само собой, отписывался-отнекивался. Одномоментно страдая неимоверно. Возможно, «невинность» Ремизова не выглядела столь очевидной для непосредственных судей-посредников непомерно затянувшейся оказии. По крайней мере, анархо-мистик Г. Чулков оставался убеждённым в его «виновности».
Ситуация казалась беспросветной. Сологубы дымились от ярости. Фёдор Кузьмич (с его-то положением в обществе!) поклялся выжить Толстого из Петербурга. Коллеги-литераторы, прекрасно сознавая несоразмерность «преступления» Толстого, всё же не могли не обвинить его хотя бы за неосторожность и ветреность(!). С которыми он вляпался в сию несуразицу.
Толстой отреагировал на скандал с хвостами немедленно. Той же зимой создав комедию в одном действии из эпохи крепостного права «Нечаянная удача».
Эта пьеса явно ориентирована на затеянное Сологубами «обезьянье дело». Осью её явилась тема «хвостов» в сочетании с темой «собачьей», для Сологуба профильно-знаковой. [Это и рассказ Сологуба «Собака»: «…гулко прокатился удар выстрела. Собака завизжала, вскочила на задние ноги, прикинулась голою женщиною и, обливаясь кровью, бросилась бежать, визжа, вопя и воя». Это и стихотворение «Собака седого короля»:

Удел безмерно грустный
Собакам бедным дан, —
И запах самый вкусный
Исчезнет, как обман.

Ну вот, живу я паки,
Но тошен белый свет:
Во мне душа собаки,
Чутья же вовсе нет.]

В толстовской пьесе изображён барин-самодур, чья челядь вынуждена при виде его падать на четвереньки и лаять. Преданно махая пришпиленными хвостами (аллюзия на «обезьянье дело):

Угаров. Я спрашиваю, почему ты не собака? Где хвост?

Мужичонка. Какой хвост, батюшка, разве у крестьянина есть хвост?

Угаров. Молчать! Пришить ему хвост и научить по-собачьи! И ты, Тишка, без хвоста!

Однако крепостной мужичонка-крестьянин, хоть и не возражающий против «секуции», всё ж решительно не согласен с язвительными причудами барина и угрожает бунтом.
Сим способом Толстой давал понять «взбесившемуся» беспощадному гонителю, что тот зашёл слишком далеко. «Собачья» тема была на слуху… [Учитывая к тому же открытие в конце 1911 г. арт-кафе «Бродячая собака», в котором принимал деятельное участие Т., — авт.]
В архиве Толстого среди подготовительных материалов к неопубликованному роману «Егор Абозов» находится набросок, рисующий злую писательскую чету: муж — знаменитый романист; жена — крикливо и безвкусно наряженная особа.
По мнению современников, так «безвкусно», до пошлости, одевалась Анастасия Чеботаревская:
«Стояли под руку знаменитый романист Норкин и его жена, оба были упитанные и равнодушные. Она в ярко-зелёном хитоне, с цепями, браслетами, с огромным бантом в волосах и круглым лорнетом, щурилась на торты, и поглядывала потом на мужа. Он был низенький, коренастый, с умным красивым лицом и с большою русою бородою. <…> Они, усмехаясь друг другу, говорили вполголоса: “Разбогател. Гм. А на чём разбогател — мы знаем. Хочет удивить. Ну и пусть — мы удивимся, а денежки возьмём с него втрое, хи-хи. Очень хорошо, самовар серебряный и ликёр хороший, и торт хороший; всего съедим, а уважать не станем”».
Показаны двое удачливых и успешных супругов, объединённых своего рода «подпольной» позицией по отношению к остальному миру. Кажется, в этом коллаборационистском духе и надо понимать имя знаменитого романиста, выступающего в отрывке: Норкин-Сологуб.
Интриги добавляет то, что обезьянья тема будто извека преследует род Толстых. К примеру, ярчайший их представитель — Фёдор Толстой-«Американец», в пору путешествия на борту шлюпа под командованием капитана Крузенштерна, — на Канарах приобрёл самку орангутанга. О чём потом ходили сонмы анекдотов и непристойных историй.
По вине крайне безнравственного поведения Толстого начальник экспедиции камергер Резанов, известный нам по рок-опере «Юнона и Авось», высадил проштрафившегося пассажира в районе Камчатки (1804). Откуда неугомонный изгнанник по гряде Алеутских островов, далее через канадское побережье, — с его же не совсем правдоподобных баек: — перебрался на Аляску. За что и прозван Американцем.
Впоследствии дочь Фёдора Ивановича — Прасковья Перфильева, — влиятельная московская барыня, в память орангутангу своего отца также постоянно держала при себе небольшую обезьянку.
Но отвлеклись…

Вернёмся к упомянутой до описания «обезьяньего» конфликта стране под заглавием — «Заволжье». Жизнь которой характеризовалась степным размахом, безудержностью эмоций людей, её населяющих. И увы, почти туземной дикостью, ухарством, развратом. Шокирующими зрителя. Вместе с тем поражавшими неприкрытой подлинностью.
Название огромной страны могло ассоциироваться у читателя не только с географической территорией — меж Волгой, Уралом и Северными Увалами с Прикаспием. Но и топонимом «Замоскворечье», имевшим определённую литературную традицию: голод, нищета, бандитизм.

Истоки Толстого…

Мишука Налымов, Сергей Репьев, «пенкосниматель» Николушка, «чудаки» Смольков и Ртищев. Художественное повествование об угасающих очагах старой дворянской культуры получилось достаточно печальным.
В страшных физических страданиях умирает герой повести «Заволжье» Мишука Налымов. Гибнут, не выдержав столкновений с неадекватной им новой реальностью, генерал Брагин и его жена. А в первой редакции романа и старик Репьев, отец Сонечки.
Доживают свой век, угасая в глуши, брат и сестра Репьевы («Заволжье»). Вера Ходанская, выйдя замуж за постылого человека, обнаруживает себя как бы заживо погребённой в далёком Петербурге. Подобно Сергею Репьеву в ещё более далёкой Африке. Из которой, кажется, ему уже не суждено вернуться.
Амурные похождения-перипетии Николушки Тургенева, Сергея Репьева несут в себе немало пошлости, балаганности — чувственности, подменяющей любовь. Власть плоти над духом низводит жанровое изображение героев до обыденности. Страсть Никиты Репьева не сделала его сильнее, решительнее, — совершенно не воздействовав на его личность.
Понимание любви как проявления наивысшей духовности, пробуждающей в душе всё лучшее, возникло у Толстого позже. Оно пришло к нему через преодоление творческого тупика, пережитого им в 1910-х гг. И было сопричастно духовному возрождению самого писателя.
Трагизм ухода (словно трагизм-фарс сологубовского конфликта «хвостов»), свойственный эпохам перелома, кризисным по существу, в той или иной мере ощутим во всех произведениях Т., посвящённых бунинской теме исчезновения сладостного запаха антоновских яблок — теме неугасаемого пепелища дворянской усадебно-крестьянской Руси.
«После книжки «Заволжье» я заметался, искал тему, стиль, стремился наблюдать жизнь, но для плодотворного наблюдения у меня ещё не было ни опыта, ни подходящего орудия. Результатом был ряд слабых рассказов», — резюмирует Толстой первую часть трилогии своей жизни.
Произведениями о поместном дворянстве, построенными на семейных хрониках и воспоминаниях детства, — Т. делает попытки творческой рефлексии современности.
В тот период появляется повесть «Неверный шаг», рассказы «Лихорадка», «Поцелуй», «Казацкий штос»: «…я, помню, весьма изумлялся, когда прочитал в одном из толстовских очерков, как некий шулер Потап надул, обыграл, обокрал не только желторотого какого-то юнца, но и целый полк офицеров, и тут же заодно, одним почти жестом похитил у столоначальника жену, объегорил весь город и скрылся», — писал Чуковский о первом варианте «Штоса».
В публикациях 1911 г. Т. существенно перерабатывает сюжет, уходя от анекдотической фабулы, пойманной Чуковским. Изменяет сам характер героя.
Вспыхнувшее светлое чувство к Наденьке пробуждает в авантюрной натуре стремление к порядочности. Он отступает от ранее задуманного «необычайного плана». Рвёт «верные» меченые карты.
Созданная автором драматическая ситуация в конце рассказа эмоционально поднимает героя над заурядным любовным приключением. И приводит к развязке — Потап осознаёт себя человеком чести: «Из морозного вихря долетели слова Потапа: “Скажи всем, что сегодня я был честный человек”».
В ранних произведениях Толстого, в его поэзии и сказочно-фольклорных циклах преобладающие жизненные ценности и значение творчества — русская природа, язык, русские люди. В более поздних: противопоставлением декадентскому эротизму постоянная звучащая тема — Любовь — осмысляется облагораживающим гуманистическим началом, исцеляющим душу. Окрыляющим, открывающим в личности всё самое хорошее, светлое. Чистое.
Для писателя сей контрапункт в палитре повествования стал выходом из затяжного творческого кризиса — стал мостком от первой ко второй главе жизни. Как в свою бытность Т. называл А. Ремизова «мостиком» к далёкой безбрежности литературных высот. Что, несомненно, актуально и применимо к литературе сегодняшней.
Пришло ли время сменить пелевинскую чересполосицу испепеляющих революционных фантасмагорий? — ответ дадут новые нынешние Толстые. Коих на горизонте, извините, пока не видно.

«Знаете, вы очень редкий и интересный человек. Вы, наверное, должны быть последним в литературе, носящим старые традиции дворянских гнёзд». Волошин — Толстому

Литература

1. А.Н. Толстой. Новые материалы и исследования. ИМЛИ РАН. 2002.
2. Е. Толстая. Ключи счастья. А. Толстой и литературный Петербург. 2013.