За чертой

После Медового Спаса ночное небо всё чаще роняет звёзды. За моею спиной, окрасив нежной охрой макушки деревьев, вставала луна. Нужно переходить, пока она не осветила реку и не выявила меня, идущего вброд к чёрному враждебному берегу. Одному мне известными тропами просачиваюсь за «ленту» к Нижнему хутору. Там, в небольшом флигельке, живёт на своей даче «Пенсионер». На вид он младше меня, выправка выдаёт в нём былого солдата. О нём я практически ничего не знаю, кроме того, что он всё ещё кем-то работает в оккупированной украинскими нациками Станице, и это даёт ему возможность беспрепятственно передвигаться по району. Меня встречает настороженно и не очень дружественно. А может, он просто проверяет меня своими провокационными вопросами.
– Зачем ходишь? – спрашивает он.
– Кому-то надо ходить…
– Твоему «Майору» надо, пусть он и ходит…
– Ему нельзя…
– А тебе можно? – усмехается он. – Ты ему звёзды на погоны зарабатываешь, и не факт, что вернёшься…
– Какая разница, кому звёзды, кому кресты – лишь бы поскорей всё закончилось.
– Не для того это всё затевалось, чтоб быстро закончилось, – вновь усмехается «Пенсионер». – Прошлый раз на тебя ставили растяжки. Знаешь?
– Знаю. Я два раза не хожу одной дорогой…
Однажды я, по глупости, поинтересовался, как его звать.
– Тебе важно, как я назовусь? – кривятся его губы. – Ну, скажем: Александр Сергеевич Пушкин. Звучит? Условности… Зови «Пенсионер», и я не обижусь. И тебе представляться не стоит. Мне достаточно знать, что ты Атаман, от кого и зачем пришёл…
– Хорошо знаешь карту? – спрашивает он.
– Знаю… – отвечаю я.
– Поворот на Пшеничное – первый блокпост. Постоянно два БМП. Бывает и Т-72, но не постоянно… К Югановке и Камышному – передвижные блокпосты, бывают здесь, здесь и здесь… Сопровождение – БТРы. А вот перекрёсток на Тёплое, с правой стороны уже построены крестообразные бетонные укрепления. В каждой секции вкопано по «Булату»… Здесь постоянно человек тридцать…
– Это здесь… – ткнув карандашом в карту и показывая свою осведомлённость, говорю я.
– Да, здесь… – клацнув от досады зубами, «Пенсионер» комкает карту, и, бросив её в камин, тут же сжигает.
– Мне не нужна карта, – поняв свой «косяк», говорю ему. – Я хорошо знаю местность…
– Ладно, проехали… – примиряюще говорит он.
В следующий раз, рассказывая о дислокации украинских войск, он подкрепляет свои слова нарисованными от руки на чистых листах схемами.
– Зрительная память крепче, – поясняет он мне, прежде чем сжечь их. – И передай своим, что знакомый им человек устроился в администрацию, но, по понятным причинам, на связь выходить не будет. Всё через меня…
Вернувшись домой, набираю номер «Майора».
– Есть новости… – говорю я всего лишь два слова, как и условлено.
– Сейчас буду… – отвечает он тоже двумя словами.
И пока он едет ко мне, я на листе бумаги восстанавливаю по памяти все схемы, которые час назад чертил для меня «Пенсионер».

Зима в 2014 году пришла рано. Уже во второй половине ноября с верховьев Деркула дунул студёный ветер, когда он стихал, небо прояснивало, звёзды становились ярче и зримей, и первый мороз прочно сковывал зябь. По реке двинулись нескончаемые караваны шуги. Где-то в камышовых заводях по ночам жалобно вскрикивал одинокий лебедь.
«Что же ты, дуралей, остался? – в сердцах думал я. – Скоро скуёт реку и гибель…»
К декабрю Деркул стал, лишь на перекатах ещё бурлила вода. Переходить стало легче. Одна беда – выпал снег.
– Сейчас они читают твои следы, – говорит мне «Пенсионер».
– Я тоже читаю их следы, – отвечаю ему. – Если вижу их тропу – иду по ней «против шерсти». Наверняка никого не будет…
– До поры, пока не оставят на ней кого-то… Они уже знают твой «почерк»…
– Пока не оставляли… – говорю я, но на заметку предупреждение «Пенсионера» принимаю.
– А это что у тебя? – кивает на висящую на плече сумку.
– Сменная обувь… После перехода, прежде чем заходить к тебе, переобуваюсь. Чтоб спутать следы…
– Маскарад… – насмешливо хмыкает «Пенсионер», но вижу: мой «маскарад» ему нравится.
– Как там наша казачья Станица? – бодрым голосом спрашиваю я.
– Какая там Станица… – ухмыляется он. – Це зараз украинске село, и размовляты там требо лишь на державной мове.
– Справляешься?
– А то як же! Я колы захочу, – краснише хохлов размовляю.
– Станишанам туго придётся…
– Да там уже и станишан не осталось. «Освободители» как пришли – грабежи и изнасилования що дня. Обычное дело… Народ побежал, кто куда. Процентов десять осталось – в основном старики, которым и деться некуда.
– И что ж на это новая «влада»?
– Молчаливо поощряет. Видимо есть установка: очистить район от населения. Вечером нос со двора не кажи, – забьют до смерти – никто и не заметит.
– Ничего, скоро народ вернётся…
– Возвращаться уж некуда, – грустно усмехается «Пенсионер». – Ты знаешь, сколько домов в Станице осталось?
– Там больших боёв вроде не было, а наши по Станице не бьют…
– Не бьют, – согласился «Пенсионер». – Но этим позарез нужно, чтоб били! Поставят в жилом дворе миномёты, обстреляют позиции у «Князя Игоря» – и ходу. Ждут, чтоб ответка прилетела, а ответка не прилетает. Кто ж по своим домам стрелять будет… Вот «освободители» и взялись освобождать оставленные дома. Всё начисто выгребут, потом двери-окна вынут, крышу снимут, до стен доберутся… Глядь, а от дома и фундамента не осталось. Сейчас уже добрая половина станишанских домов до Львива переихала… При немцах такого беспредела не было…
– Как быстро всё поменялось, – с горечью говорю я. – Давно ли в одном строю ходили? И народ на всех был один, и армия одна…
– Эх, армия… Сейчас не армия всё решает… Зайдёт к командиру полка какая-то сопля зелёная, которая и срочную не служила, и кажет: «Будешь робыты, як я сказав». И полковник тянется перед ним, потому что сопля эта из «Правого сектора», и как она скажет, так и будет. А ели не будет, то и полковника этого завтра не будет здесь. Сейчас офицерьё спешно меняют, – с западной примороженных присылают. Звёздочки на погоны дорисовали – и вперёд!..

Вечер был промозглый и тихий. На западе ещё теплился призрачный свет былого заката, а с востока уже наползала тьма. Вдали на горе, едва различимые, уныло дремали курганы. Тени на снегу наливались густой синевой, и в холодном сумраке едва угадывались привычные ориентиры. 
За «лентой» я не увидел свежих следов украинского патруля, и это меня взволновало. Обычно они натаптывают их ещё по светлому. Если до сих пор не прошли, то могут выйти навстречу или, затаившись, ждать где-нибудь на подходе к хутору. Самое надёжное – пройти звериной тропой. Это долго и утомительно, зато безопасно – зверь близ человека не ходит. Когда-то по такой тропе мы с Жекой гнали на Кубанца́ кабанов. «Теперь сам, как кабан, продираюсь этим путём», – с усмешкой думаю я.
В Нижний хутор вошёл уже в полной тьме. Когда-то с весёлой ватагой мы ходили здесь со своими колядками из двора в двор, поэтому мне знаком тут каждый проулок, каждый светящийся окнами дом. Сейчас тут непривычно тихо, даже молчат собаки. Так бывает, когда в хутор заходит волчья стая. И не мудрено, с приходом киевских «освободителей» многие дома опустели.
В чёрной тьме стоит высокий, с вытянувшейся во всю длину открытой казачьей верандой, родительский дом Носача. Николай Павлович умер давно, лет двадцать назад, Анну Дмитриевну похоронили в позапрошлую зиму. С началом войны Носач заколотил досками ставни и больше не показывался здесь. Угрюмо и пусто на широком дворе. На какой-то миг мне вспомнился свадебный шатёр, важно вышагивающий меж рядами столов Кудин, огромный Бармалей, покорно роняющий на плечо Людки свою, тогда ещё кудрявую, голову, Павел Николаевич, лихо распахивающий меха гармони, с посвистом скачущий на присядках и далеко выбрасывающий свои полуметровые лапы Жека… Вспомнился Носач, растерянно улыбающийся гостям, и невеста Маша, слегка запрокинув голову, восторженно глядящая на своего суженного… Тру щёки, протираю глаза; мне становится тоскливо и грустно, и я ускоряю шаг.
На твёрдой уезженной дороге, чтоб спутать свои следы, переобуваюсь и иду к знакомому дому «Пенсионера». Скоро у жаркой печурки я отогреюсь, «Пенсионер» напоит меня горячим чаем, и пока я, обжигая губы, буду отхлёбывать его мелкими глотками, он расскажет прифронтовые новости, исчертит большой белый лист своими схемами. «Запомнил?» – спросит меня, и, не дожидаясь ответа, скомкает и бросит его в огонь.
Вот и известный домик. Я схожу с дороги и тут замечаю, что стёжка во двор не чищена, снег, выпавший пару дней назад, не натоптан. С трудом приоткрыв калитку, протискиваюсь во двор. Вслушиваясь в тишину, несколько минут стою без движения. Дверь в дом приоткрыта, но на заметённых ступеньках ни одного следа. Недобро смотрят на меня чёрные окна. Тихо скрипнула дверь. Я понимаю: это лёгкий ветерок сдвинул её с места, но у меня привычно немеют виски. Жуть начинает владеть моим сознанием, и мне уже видится, что из каждого чёрного окна, неотрывно, следят за мною чьи-то жадные глаза. Сдерживая дыхание, всё ещё раздумывая, переступаю с ноги на ногу. Зловеще громко пищит под ногами схваченный морозом снег. Осматриваюсь вокруг себя, и делаю шаг к калитке. Снова вслушиваюсь. В морозной тишине, где-то в чёрном непроглядном саду, враждебно потрескивают на холоде деревья.
Наверное, мне нужно было переступить через свой страх и войти в дом, но чей-то голос внутри меня говорил:
«Что ты увидишь в этом распахнутом мёртвом доме? Пустоту?»
«Быть может, мёртвое тело…» – отчаянно спорю я.
«Мало ты видел мёртвых тел?»
«Но…» – ищу и не нахожу возражений.
«Если там пустота, то к чему тебе тревожить её, – резонно говорил голос. – А если там мёртвое тело, то чем ты ему поможешь?..»
Выйдя со двора, по-воровски озираясь, бреду по пустой улице. У меня здесь много знакомых, и я бы мог узнать у них о произошедшем, но сейчас я никому не доверяю, поэтому не хочу никого видеть, и не хочу, чтоб здесь видели меня. Если «Пенсионер» ещё жив, это может ему навредить.
Неожиданно, ослепив меня, в глаза ударили светом фары, взревел мотор, и машина двинулась мне навстречу.
«Засада!..» – прокричало внутри меня.
Я влетаю в первый попавшийся двор, бегу мимо дома в чей-то тёмный заснеженный сад, перескакиваю через изгородь другого двора, спотыкаясь и падая, пробиваюсь через сугробы туда, где виднеется поросшее лесом старое русло Деркула. Я слышу, что машина проехала мимо, что где-то уже далеко, очнувшись от зимней дрёмы, отчаянно лает мне вслед какая-то собачонка. Можно бы остановиться, перевести дух, обдумать дальнейший путь, но чей-то безумный голос продолжает гнать меня своим криком: «Бежать, бежать, бежать!..»
Потеряв дорогу, бегу наугад, и молодые ветки деревьев больно хлещут меня по лицу. 
Скорей, скорей, скорей!.. К спасительной реке, по которой начертана незримая граница. Возможно, где-то на этом пути ждёт меня засада… Наверняка ждёт. И я, сам того не ведая, бегу на неё… 
Всё так похоже на старую детскую игру, когда на песке проводили длинную черту, и, перешагнув её, мы прорывались к чужому знамени. Противная сторона хватает тебя, швыряет на землю, бьёт, но у тебя лишь одна задача: вырваться, увернуться, убежать за свою черту. И едва ты её переступишь, никто уже не смеет к тебе прикоснуться, и ты можешь смело показать язык своим некогда грозным, но теперь уже беспомощным противникам.
Где этот противник, где спасительная черта, где я?.. Замедляю шаги, наконец, останавливаюсь среди ночной непроглядной сини, вслушиваюсь в неё, – до меня отчётливо доносится стук шагов, и я слышу рядом с собой чужое дыхание… Нет, это не чужие шаги, это, заглушая все земные звуки, стучит моё сердце, глухо гудит в висках кровь, и моё хриплое дыхание заполняет собой тишину. Осматриваюсь. Вон там вдали чёрная стена тополей и прибрежных верб. А за ними спасительная черта. Нужно только дойти до неё… Меня смущает только то, что при переходе я не видел чужих следов. Возможно, эти чужие люди греются сейчас водкой в каком-нибудь пустующем доме, но неведение всегда страшит.
«А если они пришли позже и теперь ждут меня?.. Где ждут? Где они могут ждать меня?.. По логике там, где я переходил…» 

Я делаю крюк, удаляясь от места своего перехода. Задержав дыхание, вслушиваюсь в звенящую бездну и, уже обречённо, иду в тёмную чащу потрескивающих на морозе тополей. Спасительная черта уже рядом, но как громко скрипит снег под моими ногами! Когда-то в далёком детстве мне было так же страшно входить в пугающий своими скрипами и вздохами ночной лес, – всюду мне мерещились демоны и неведомая лесная нечисть. Но тогда, наученный своей бабушкой, я знал: стоит лишь мне осенить себя крестным знаменем и прошептать: «Господи, спаси и помилуй», как все эти бесы превращались в сказочные безобидные персонажи и утрачивали способность нанести какой-нибудь вред. Нынешняя нечисть, сторожащая меня у черты, много страшней – крестом и молитвой её не возьмёшь. С каждым шагом я жду чужого окрика, и это ожидание самое мучительное на моём пути. Вот он и склон, внизу лёд, река. Теперь меня никому уже не взять! Даже мёртвый, я успею достигнуть своей черты!
Больно ударяясь, скатываюсь на выступающий у берега козырёк осевшего и обломившегося льда, качусь на спине к своей незримой черте. Вот она, где-то здесь! Сейчас сделаю шаг, переступлю её, и уже никакие демоны не посмеют ко мне прикоснуться. Только сейчас, приходя в сознание и начиная осознавать себя, ощущаю сильную боль в своей искалеченной ноге и удивляюсь: «Как я с этой болью сумел проделать свой путь?»
Теперь, уже в полной безопасности, я осматриваюсь и пытаюсь понять, где нахожусь. В мирной тишине даже не слышен стук моего сердца, и лишь с протяжным постреливающим хрустом, катящимся вдоль берегов, привычно оседает лёд. А как радостно и безмятежно сияют здесь звёзды! Ярко горит жемчужная россыпь Млечного Пути, Большая Медведица, задрав свой ковш, смотрит на неподвижную Полярную Звезду. Из-за яра сонно выкатилась запоздалая луна – замигали под ногами золотистые искорки снега. Я начинаю угадывать это место – исстари зовётся оно Малашкиной ямой. Вон под яром чернеет промоина – она здесь всегда. Когда-то, играя на этом месте в хоккей, мы, запарившись, поочерёдно подползали к ней и пили из неё деркульскую воду. Знакомая верба свесила к реке свою могучую ветвь. На ней располагались наши болельщики. Мне почудилось, что даже сейчас я слышу их крики: «Ку-дин-Ку-дин! Же-ка-Же-ка! Са-ня!..»
Засмеявшись от счастья и необъяснимой радости, припадая на ногу, я иду к своему берегу. Вот и мой дом. Мне кажется, что я не был здесь целую вечность, но Виктория вдруг сказала, что сегодня я пришёл на удивление рано.
– Это было последний раз… – говорю я.
– Да?!. – радуется она.
– Наверное…
Беру телефон, набираю знакомый номер.
«Может завтра? Что толку?.. Нет, он просил сегодня…»
Идёт вызов.
– Да, – спокойно произносит «Майор».
– Новостей больше нет, – говорю в трубку.
На другом конце затянувшееся молчание.
– Я понял… – наконец произносит он.