Мартовские иды

От редактора

Увековеченный Шекспиром выкрик на площади Рима, предупреждение «Берегись мартовских ид!» не помог Юлию Цезарю, но эхо его уже более двух тысяч лет собирает даты смертей великих правителей, особенно в Риме Третьем. 1 марта убит Александр Второй. 5 марта умер Иосиф Сталин. Мистический магнит марта сильнее перемены календарных стилей. Демонстрация женщин (приуроченная к Празднику, отмечаемому ныне 8 марта) в Петрограде 1917-го убила монархию в России.

А еще не вычеркнуть 2 марта — смерть загнанного в угол «Крымской войны» Николая Первого. И «Камертон» призвал известного советского, российского писателя Александра Мелихова: «Поведай о мартовских идах и других днях этого месяца!» — И он представил пару рисунков, словно мелом обведя контуры поверженных владык.

День смерти Николая Первого

Что-что, а ненавидеть Толстой умел — с каким ледяным омерзением он описывает в «Хаджи-Мурате», как Николай Первый вытирает льдом свое большое сытое тело. Можно ли представить, чтобы свое большое сытое тело обтирал льдом Пьер Безухов? Лев Николаевич наделяет неприятной телесностью лишь неприятных героев — покуда они не перевоспитаются. Вот и Нехлюдов, утопающий в самодовольстве, тоже обмывает холодной водой свое обложившееся жиром белое тело, зато когда в нем пробуждается совесть, он мыться как будто и вовсе перестает.
А как вам такие проявления телесности? «Четвертого февраля ночью государь почувствовал некоторое стеснение в груди, вроде одышки. Исследование показало сильный упадок деятельности в верхней доле левого легкого; нижняя доля правого легкого оказалась пораженной гриппом». И все-таки Николай Павлович отправляется в манеж на смотр маршевых батальонов, как ни отговаривают его лейб-медики Мандт и Карель:

«— Если бы я был простой солдат, обратили ли бы вы внимание на мою болезнь?
— Ваше величество, — отвечал Карель, — в вашей армии нет ни одного медика, который позволил бы солдату выписаться из госпиталя в таком положении, в каком вы находитесь, и при таком морозе (23 градуса); мой долг требовать, чтобы вы не выходили еще из комнаты.
— Ты исполнил свой долг, — отвечал государь, — позволь же мне исполнить мой».

Если вспомнить, что мужество перед лицом смерти всегда было для Толстого едва ли не главным критерием, то Николай Палкин, каким он предстает из мемуарной мозаики в книге Якова Гордина «Николай I без ретуши» (СПб, 2013), не слишком уступит и самому Хаджи-Мурату.
Лейб-медик сообщает императору о неизбежной смерти в течение ближайших часов: 

«В лице больного не изменилась ни одна черта, не дрогнул ни один мускул, и пульс продолжал биться по-прежнему. …Я даже не считал возможным, чтоб сознание в точности исполненного долга, соединенное с неколебимой твердостию воли, могло до такой степени господствовать над той роковой минутой, когда душа освобождается от своей земной оболочки».

Николай I. Худ. Егор Ботман, 1850 г.

«Он был так нежен и добр с нами, что мы любили ходить к нему», — вспоминает дочь, и этого не так уж мало, если вглядеться в детство будущего тирана. «Когда мы думаем о характере и стиле правления императора Николая Павловича, то странным образом забываем о той страшной травме, которую пятилетний Николай получил утром 12 марта 1801 года, — убийство любимого отца» (с.13). «И в канун 14 декабря 1825 года Николай слишком хорошо помнил, что Павла убили его приближенные, а во главе их стоял тот, кому он больше всего доверял» (с.15).

Мы и впрямь забываем, что и цари не более (но и не менее), чем люди, хотя забывчивость эта совсем не странная, поскольку нам нужны отнюдь не люди, а простые функции в нашей политической или моральной борьбе. Нам будет сильно мешать то, что, по мнению того же Толстого, способно примирить с любым человеком, — воспоминание, что ему когда-нибудь предстоит умереть и что когда-то он был ребенком. В предсмертные часы императора мы уже заглянули, теперь заглянем в его собственные детские воспоминания.

«Граф Ламсдорф и другие, ему подражая, употребляли строгость с запальчивостью, которая отнимала у нас и чувство вины своей, оставляя одну досаду за грубое обращение, а часто и незаслуженное. Одним словом — страх и искание, как избегнуть от наказания, более всего занимали мой ум.
В учении я видел одно принуждение и учился без охоты. Меня часто, и, я думаю, не без причины, обвиняли в лености и рассеянности, и нередко граф Ламсдорф меня наказывал тростником весьма больно среди уроков».

«Модинька» Корф рисует картину еще похлеще: 

«Ламсдорф, вместо того чтобы умерить этот характер мерами кротости, обратился к строгости почти бесчеловечной, позволяя себе даже бить великого князя линейками, ружейными шомполами и пр. Не раз случалось, что в ярости своей он хватал мальчика за грудь или за воротник и ударял его об стену так, что тот почти лишался чувств».

Не граф ли Ламсдорф определил будущую судьбу декабристов, да и вообще особый российский путь?
Но куда же смотрела мать, вдовствующая императрица?..

«Вероятно, она так же полагала, что все это хорошо и необходимо для воспитания». Вот и сын впоследствии считал, что шпицрутены — это хорошо и необходимо для воспитания России. А для ее главы — неуклонное следование долгу, бессмысленному и беспощадному. «Как он этот долг понимал, — мощной рукой пытался задержать органическое течение истории».

«Трагическая судьба Николая I и драма николаевской России, — завершает Гордин, — горький урок, который так и не был в полной мере учтен за последнюю четверть тысячелетия».

Увы, лично я не могу его извлечь и по прочтении этой отличной книги: как быть, когда органическое течение истории сулит страшные катастрофы? И когда благороднейшие умы — Гоголь, Достоевский, Глеб Успенский, Толстой — уверены, что либеральный, европейский путь развития еще и морально отвратителен?
Императору, правда, было легче — он их не читал.

Посвящается Первому марта (Из романа "Тризна")

Император Александр II на смертном одре. Фото С.Левицкого, 1881 г.

Я с детства мечтал быть то последним из могикан, восставшим против бледнолицых завоевателей, то карбонарием, сражающимся с угнетателями моего народа. И какое же это было счастье — узнать, что угнетенные живут рядом с нами, что это те самые мужики, которые робко ломали шапку при входе в наш господский дом и почтительно благодарили отца за какое-то очередное его благодеяние. И как же отец оскорбился, когда я ему сказал, что он всего лишь возвращает народу малую часть награбленного, он отчеканил, что главное наше родовое достояние это двести тридцать шесть погибших на полях сражений, а лично его главный дар народу это образцовое на немецкий лад хозяйствование, которое он завел в наших имениях.
Я не приехал даже на его похороны: предоставь мертвым хоронить своих мертвецов, сказала мне Справедливость. Я находился в розыске, и наше дело не оставляло мне права рисковать.
И я ощутил это страшным падением с нашей общей высоты, когда Ольга внезапно отказалась разделить со мною мой жертвенный порыв. Я слушал ее отчаянные крики с ужасом и отвращением, хотя и сознавал, что она выкрикивает правду. Но содрогание я испытывал не столько перед нею, сколько перед собой. Ибо в ее исступлении я слышал зов самой жизни, и от меня требовалось напряжение всех моих душевных сил, чтобы не откликнуться на этот зов.
Боже, как она кричала — словно в нее вселились все взбесившиеся фурии ее фабричной казармы!.. Мне наплевать на вашего царя, мне наплевать на ваш народ, на вашу Россию, на ваш социализм, на вашего Лаврова с вашим Бакуниным, ты мой народ, ты моя Россия, ты моя жизнь, ты свет моей души, я не смогу без тебя жить, я тебя не отпущу, убей сначала меня!!!
Глаза ее горели, лицо пылало, она была прекрасна, как Шарлотта Корде с картины Бодри, словно защищала она не свое маленькое женское счастьице, но какую-то высшую правоту.
Объясняться было невозможно, решимости мне могла придать только жестокость. Чтобы оттолкнуть ее от двери, мне пришлось применить всю свою силу, и лишь тогда она все-таки разрыдалась. Упав на колени, она повисла на моем рукаве и сквозь рыдания прокричала:
— Ты не можешь уйти, у нас будет ребенок!
— Это правда? — остановился я, но тут же понял, что это ничего не меняет: все уже распланировано, расставлены часовые, намечены способы отвлечения шпионов — меня отпустили только проститься, а ночь я должен был провести в самом надежном из наших убежищ.
— Милая, — я постарался изобразить нежность, которой не было в моей душе: сейчас я способен был испытывать жалость лишь к самому себе. — Милая, подумай: нужен ли ему такой отец, который будет стыдиться смотреть ему в глаза? И мы сами с тобой пока еще смотрим в глаза другу другу, — я пристально вгляделся в ее переносицу, не в силах видеть ее красных распухших век, словно она плакала несколько часов подряд, — но делаем мы это в последний раз. Завтра мы начнем стыдиться друг друга.
Она впилась в меня снизу вверх пронизывающим взором и поняла, что я прав. Она выпустила мой рукав и упала ничком так неловко, что мне пришлось бы переступить через нее.
— Еще можно успеть обвенчаться, отыскать какого-то услужливого попика… Чтобы ребенок имел законное имя… Только на пользу ли ему имя цареубийцы?
— Не нужно, — глухо ответила она, — я солгала.
И я перешагнул через нее.