Мартовские иды
Мартовские иды
![](/sites/default/files/wp-content/thumbnails/3_91.jpg)
От редактора
Увековеченный Шекспиром выкрик на площади Рима, предупреждение «Берегись мартовских ид!» не помог Юлию Цезарю, но эхо его уже более двух тысяч лет собирает даты смертей великих правителей, особенно в Риме Третьем. 1 марта убит Александр Второй. 5 марта умер Иосиф Сталин. Мистический магнит марта сильнее перемены календарных стилей. Демонстрация женщин (приуроченная к Празднику, отмечаемому ныне 8 марта) в Петрограде 1917-го убила монархию в России.
А еще не вычеркнуть 2 марта — смерть загнанного в угол «Крымской войны» Николая Первого. И «Камертон» призвал известного советского, российского писателя Александра Мелихова: «Поведай о мартовских идах и других днях этого месяца!» — И он представил пару рисунков, словно мелом обведя контуры поверженных владык.
День смерти Николая Первого
Что-что, а ненавидеть Толстой умел — с каким ледяным омерзением он описывает в «Хаджи-Мурате», как Николай Первый вытирает льдом свое большое сытое тело. Можно ли представить, чтобы свое большое сытое тело обтирал льдом Пьер Безухов? Лев Николаевич наделяет неприятной телесностью лишь неприятных героев — покуда они не перевоспитаются. Вот и Нехлюдов, утопающий в самодовольстве, тоже обмывает холодной водой свое обложившееся жиром белое тело, зато когда в нем пробуждается совесть, он мыться как будто и вовсе перестает.
А как вам такие проявления телесности? «Четвертого февраля ночью государь почувствовал некоторое стеснение в груди, вроде одышки. Исследование показало сильный упадок деятельности в верхней доле левого легкого; нижняя доля правого легкого оказалась пораженной гриппом». И все-таки Николай Павлович отправляется в манеж на смотр маршевых батальонов, как ни отговаривают его лейб-медики Мандт и Карель:
«— Если бы я был простой солдат, обратили ли бы вы внимание на мою болезнь?
— Ваше величество, — отвечал Карель, — в вашей армии нет ни одного медика, который позволил бы солдату выписаться из госпиталя в таком положении, в каком вы находитесь, и при таком морозе (23 градуса); мой долг требовать, чтобы вы не выходили еще из комнаты.
— Ты исполнил свой долг, — отвечал государь, — позволь же мне исполнить мой».
Если вспомнить, что мужество перед лицом смерти всегда было для Толстого едва ли не главным критерием, то Николай Палкин, каким он предстает из мемуарной мозаики в книге Якова Гордина «Николай I без ретуши» (СПб, 2013), не слишком уступит и самому Хаджи-Мурату.
Лейб-медик сообщает императору о неизбежной смерти в течение ближайших часов:
«В лице больного не изменилась ни одна черта, не дрогнул ни один мускул, и пульс продолжал биться по-прежнему. …Я даже не считал возможным, чтоб сознание в точности исполненного долга, соединенное с неколебимой твердостию воли, могло до такой степени господствовать над той роковой минутой, когда душа освобождается от своей земной оболочки».
Николай I. Худ. Егор Ботман, 1850 г.
«Он был так нежен и добр с нами, что мы любили ходить к нему», — вспоминает дочь, и этого не так уж мало, если вглядеться в детство будущего тирана. «Когда мы думаем о характере и стиле правления императора Николая Павловича, то странным образом забываем о той страшной травме, которую пятилетний Николай получил утром 12 марта 1801 года, — убийство любимого отца» (с.13). «И в канун 14 декабря 1825 года Николай слишком хорошо помнил, что Павла убили его приближенные, а во главе их стоял тот, кому он больше всего доверял» (с.15).
Мы и впрямь забываем, что и цари не более (но и не менее), чем люди, хотя забывчивость эта совсем не странная, поскольку нам нужны отнюдь не люди, а простые функции в нашей политической или моральной борьбе. Нам будет сильно мешать то, что, по мнению того же Толстого, способно примирить с любым человеком, — воспоминание, что ему когда-нибудь предстоит умереть и что когда-то он был ребенком. В предсмертные часы императора мы уже заглянули, теперь заглянем в его собственные детские воспоминания.
«Граф Ламсдорф и другие, ему подражая, употребляли строгость с запальчивостью, которая отнимала у нас и чувство вины своей, оставляя одну досаду за грубое обращение, а часто и незаслуженное. Одним словом — страх и искание, как избегнуть от наказания, более всего занимали мой ум.
В учении я видел одно принуждение и учился без охоты. Меня часто, и, я думаю, не без причины, обвиняли в лености и рассеянности, и нередко граф Ламсдорф меня наказывал тростником весьма больно среди уроков».
«Модинька» Корф рисует картину еще похлеще:
«Ламсдорф, вместо того чтобы умерить этот характер мерами кротости, обратился к строгости почти бесчеловечной, позволяя себе даже бить великого князя линейками, ружейными шомполами и пр. Не раз случалось, что в ярости своей он хватал мальчика за грудь или за воротник и ударял его об стену так, что тот почти лишался чувств».
Не граф ли Ламсдорф определил будущую судьбу декабристов, да и вообще особый российский путь?
Но куда же смотрела мать, вдовствующая императрица?..
«Вероятно, она так же полагала, что все это хорошо и необходимо для воспитания». Вот и сын впоследствии считал, что шпицрутены — это хорошо и необходимо для воспитания России. А для ее главы — неуклонное следование долгу, бессмысленному и беспощадному. «Как он этот долг понимал, — мощной рукой пытался задержать органическое течение истории».
«Трагическая судьба Николая I и драма николаевской России, — завершает Гордин, — горький урок, который так и не был в полной мере учтен за последнюю четверть тысячелетия».
Увы, лично я не могу его извлечь и по прочтении этой отличной книги: как быть, когда органическое течение истории сулит страшные катастрофы? И когда благороднейшие умы — Гоголь, Достоевский, Глеб Успенский, Толстой — уверены, что либеральный, европейский путь развития еще и морально отвратителен?
Императору, правда, было легче — он их не читал.
Посвящается Первому марта (Из романа "Тризна")
Император Александр II на смертном одре. Фото С.Левицкого, 1881 г.
Я с детства мечтал быть то последним из могикан, восставшим против бледнолицых завоевателей, то карбонарием, сражающимся с угнетателями моего народа. И какое же это было счастье — узнать, что угнетенные живут рядом с нами, что это те самые мужики, которые робко ломали шапку при входе в наш господский дом и почтительно благодарили отца за какое-то очередное его благодеяние. И как же отец оскорбился, когда я ему сказал, что он всего лишь возвращает народу малую часть награбленного, он отчеканил, что главное наше родовое достояние это двести тридцать шесть погибших на полях сражений, а лично его главный дар народу это образцовое на немецкий лад хозяйствование, которое он завел в наших имениях.
Я не приехал даже на его похороны: предоставь мертвым хоронить своих мертвецов, сказала мне Справедливость. Я находился в розыске, и наше дело не оставляло мне права рисковать.
И я ощутил это страшным падением с нашей общей высоты, когда Ольга внезапно отказалась разделить со мною мой жертвенный порыв. Я слушал ее отчаянные крики с ужасом и отвращением, хотя и сознавал, что она выкрикивает правду. Но содрогание я испытывал не столько перед нею, сколько перед собой. Ибо в ее исступлении я слышал зов самой жизни, и от меня требовалось напряжение всех моих душевных сил, чтобы не откликнуться на этот зов.
Боже, как она кричала — словно в нее вселились все взбесившиеся фурии ее фабричной казармы!.. Мне наплевать на вашего царя, мне наплевать на ваш народ, на вашу Россию, на ваш социализм, на вашего Лаврова с вашим Бакуниным, ты мой народ, ты моя Россия, ты моя жизнь, ты свет моей души, я не смогу без тебя жить, я тебя не отпущу, убей сначала меня!!!
Глаза ее горели, лицо пылало, она была прекрасна, как Шарлотта Корде с картины Бодри, словно защищала она не свое маленькое женское счастьице, но какую-то высшую правоту.
Объясняться было невозможно, решимости мне могла придать только жестокость. Чтобы оттолкнуть ее от двери, мне пришлось применить всю свою силу, и лишь тогда она все-таки разрыдалась. Упав на колени, она повисла на моем рукаве и сквозь рыдания прокричала:
— Ты не можешь уйти, у нас будет ребенок!
— Это правда? — остановился я, но тут же понял, что это ничего не меняет: все уже распланировано, расставлены часовые, намечены способы отвлечения шпионов — меня отпустили только проститься, а ночь я должен был провести в самом надежном из наших убежищ.
— Милая, — я постарался изобразить нежность, которой не было в моей душе: сейчас я способен был испытывать жалость лишь к самому себе. — Милая, подумай: нужен ли ему такой отец, который будет стыдиться смотреть ему в глаза? И мы сами с тобой пока еще смотрим в глаза другу другу, — я пристально вгляделся в ее переносицу, не в силах видеть ее красных распухших век, словно она плакала несколько часов подряд, — но делаем мы это в последний раз. Завтра мы начнем стыдиться друг друга.
Она впилась в меня снизу вверх пронизывающим взором и поняла, что я прав. Она выпустила мой рукав и упала ничком так неловко, что мне пришлось бы переступить через нее.
— Еще можно успеть обвенчаться, отыскать какого-то услужливого попика… Чтобы ребенок имел законное имя… Только на пользу ли ему имя цареубийцы?
— Не нужно, — глухо ответила она, — я солгала.
И я перешагнул через нее.