Рождение нации в походе за личным бессмертием

От редакции. «Мцыри нашего времени»

Александр Мелихов, известный современный российский писатель, недавно представил на страницах «Камертона» свой философский взгляд на одну из кричащих проблем «Крокусовского букета»: «О национальных общинах, "центрах", землячествах». По глубине зачерпывания это не назовешь «реакцией, скорым откликом на трагедию», так же и предлагаемое далее его эссе можно прочесть под углом «Крокуса», а можно задуматься и о более общих мировых связях.

Во многих уже десятках своих романов и нон-фикшн книг Мелихов с потрясающим упорством отстаивает одну и ту же мысль: «В борьбе с ужасом ничтожности, кратковременности существования человека — каждый народ выстраивает пьедестал для себя сам, создавая свою культуру для самовозвеличивания (не только в социальном мире — в мироздании!)». За эту «одну, но пламенную страсть» мы и назвали вводную: «Мцыри нашего времени».

​

Террор — устранение или устрашение соперников — так же стар, как само человечество. Однако самое первое, архетипическое убийство — убийство Каином Авеля — не было вызвано корыстными мотивами: это было убийство в борьбе за близость к Богу. Вот и современный идейный террорист лично ничего не приобретает, а вдобавок и убивает большей частью тех, кто ни ему, ни пославшим его не сделал ничего конкретно плохого. Сегодняшний террор стремится не столько запугать врагов, сколько воодушевить единомышленников: противник не так уж всемогущ и всеведущ, мы-то будем покруче!
Но неужели все эти героические злодейства творятся всего только ради утоления простейшей хулиганской потребности быть лучше ненавидимым, чем презираемым? Это сходство слишком уж внешнее — современный терроризм гонится за удовлетворением не материальных и даже не социальных, но метафизических потребностей. Потребностей в чем-то вечном и бесспорном, позволяющем забыть о жалкой участи человека в бесконечно могущественной и бесконечно равнодушной к нему Вселенной. Страх ничтожности — вот сокрытый двигатель современного терроризма. Современный террорист борется не за почетное место в том или ином социуме, но за почетное место в мироздании. Точнее, за воображаемую картину мира, в которой он не ощущал бы своей мизерности и мимолетности.
Но зачем для этого стулья (и судьбы) ломать? Увы, каждому обществу, ориентированному на достижение реальных, «земных» целей, хочет оно того или не хочет, приходится вступать в состязание с романтическими идеологиями, предлагающими человеку иллюзорное участие в великих и бессмертных свершениях. И если даже гражданское общество, сосредоточившись на чисто прагматических задачах, и не помнит о романтических соседях, оно все равно остается для них источником соблазна — особенно если оно окажется материально преуспевающим: самим своим относительно свободным и комфортабельным образом жизни оно будет невольно намекать, что можно очень даже приятно прожить, не напрягаясь ради чего-то отдаленного и незримого.
Поэтому удары наносятся вовсе не по власти, а именно по обществу — по случайным людям. Можно сказать, по образу жизни. По конкурентной культуре. И лучшие умы ломают голову, как бы так превратить конфликт культур в диалог культур. В либеральном мире даже возникла своя догматика, в которой святая троица «диалог, компромисс, толерантность» предстает такой же панацеей, как обобществление в марксизме-ленинизме. Но увы: толерантными и прагматичными бывают только победители, желающие спокойно наслаждаться плодами своего успеха, — побежденные же всегда их ненавидят и сочиняют самоутешительные сказки в том духе, что проиграли они исключительно из-за своего великодушия и благородства, а победители восторжествовали над ними только потому, что были подлыми и безжалостными — из компенсаторных сказок побежденных в основном и вырастают террористические химеры. Заметно увеличить количество толерантности в нашем мире (уменьшить количество потенциальных террористов) можно лишь уменьшая количество людей, которые ощущают себя побежденными. Однако ни на каком пьедестале почета не могут разместиться многие…
В борьбе с ужасом ничтожности каждый народ выстраивает этот пьедестал для себя сам, создавая свою культуру для самовозвеличивания (не только в социальном мире — в мироздании!). Потому-то, вопреки либеральному катехизису национальные культуры не сближают, но, напротив, наиболее остро разобщают нации. Я имею в виду, разумеется, не респектабельные «вершки» культур, но полубессознательные «корешки» предвзятостей и преданий, «обосновывающих» убежденность (всегда иллюзорную) каждой нации и включающей ее цивилизации, что именно она «самая-самая», — ради этой убежденности они и создаются.
И компромиссный диалог возможен при дележе прибыли, но не на конкурсе красоты, где победителем может быть признан только один или, по крайней мере, немногие.
А состязание народов больше похоже на конкурс красоты, чем на торг дельцов. Нации создаются и объединяются в цивилизации не ради достижения каких-то практических материальных целей, — для этого существуют промышленные и финансовые корпорации, включая криминальные, — а ради обретения (всегда иллюзорного) чувства избранности, уникальности, причастности чему-то прекрасному, почитаемому и долговечному.
Но представляете себе общество, в котором избранными себя считают все? Когда конкурируют не прибыли или технологии, но воодушевляющие фантазии?
И можно ли избежать ненависти, когда конкурент пытается разрушить твое жилище? А главным жилищем всякого человека являются его иллюзии. И для них разрушителен любой рациональный анализ, любое соседство чужой сказки, обнаруживающее относительность нашей: слишком тесное соприкосновение культур всегда бывает гибельным как минимум для одной из них. Хотя культура победившая, вобравшая в себя какие-то приглянувшиеся элементы уничтоженной соперницы, уже может позволить себе великодушие, принявшись воспевать исчезнувших индейцев, черкесов или сарацинов.
Но в настоящем, вопреки либеральным химерам, чем лучше народы узнают, тем сильнее и раздражают друг друга: каждый все отчетливее понимает, что его возвышенному образу самого себя нет места в мире другого, что другой, точно так же, как и он сам, приберегает возвышенные чувства для борьбы с собственным, а не с чужим страхом ничтожности.
Конфликты иллюзий самые непримиримые, и диалог их может только обострять. Ибо и в самом деле невозможно доказать, что именно моя мама лучше всех, а моя Дульсинея самая прекрасная дама во всем подлунном мире. Возражая против этого, мы не переубеждаем, но лишь оскорбляем друг друга. А переубедив, уничтожаем миражи, которые только и наполняют нашу жизнь смыслом и красотой, скрывающими от наших глаз ужасную правду о нашем бессилии и мимолетности.
Но таких дураков, которые бы с легкостью позволили чужим миражам вытеснить свои, на свете нет и не предвидится.
Короче говоря, откровенный диалог культур, равно как и слишком тесное их сближение почти всегда ведут к конфликту. В котором проигрывающая сторона рано или поздно берется за оружие. И подкупить или запугать идейного террориста социальными средствами невозможно, ибо он борется не за место в социуме, а за место в мироздании. Его можно только соблазнить. Открыв ему возможность ощутить себя красивым внутри какой-то иной иллюзии. Не имея новых грез, он станет защищать прежние, не щадя своей, а тем более — нашей жизни.
Но есть ли у нынешнего дивного нового мира какая-то новая греза, способная соблазнить чужаков?
Я не раз уже писал: «Нацию создает общий запас воодушевляющего вранья», и если убрать эпатирующее заострение, я и сейчас считаю, что национальная мифология обслуживает не столько материальные, сколько психологические потребности личности. 
Принадлежность к нации — к чему-то могущественному и долговечному — обеспечивает экзистенциальную защиту индивида, защиту от совершенно обоснованного ощущения собственной мизерности и кратковременности. Национализм, бесконечно идеализирующий собственную нацию, убежденный, что отщепенцы, лишенные национального убежища, обречены вести жалкое существование, в состязании грез одолел даже классовую сказку. Грандиозный успех националистической грезы скорее всего объясняется тем, что она сделалась суррогатом угасающей религии.
Империи тоже не сумели противопоставить национализму более привлекательной интернациональной сказки; националисты (а за ними и либералы) даже сумели самое слово «империя» сделать почти ругательством, нагрузив и перегрузив его всеми злодеяниями, без которых не обходится история ни одного государства, благоразумно умалчивая о злодеяниях собственных. Хотя национальная толерантность зародилась именно в империях, — имперская аристократия открыла важнейшие принципы, которыми можно воспользоваться и в сегодняшних многонациональных государствах: управлять национальными меньшинствами руками их собственных элит, что минимизирует национальное унижение; наиболее энергичным и одаренным представителям меньшинств облегчается доступ в имперскую аристократию; имперские законы по возможности стараются не задевать культурные традиции, осуществляющие экзистенциальную защиту меньшинств: им предоставляется право молиться, жениться и даже судиться по собственным законам, если только они не вступают в слишком опасное противоречие с законами федеральными. Эти принципы могут быть приложены даже и к сегодняшним национальным общинам при условии, что их лидеры сумеют удержать в руках своих пассионариев, грубо говоря — отморозков.
Но империи невозможны без ответственной имперской аристократии, ставящей общегосударственное выше этнического.
Когда речь идет об индивидах, только самые глупые и примитивные люди говорят: он убийца, он вор, и здесь больше нечего обсуждать, а те, кто хоть что-то в жизни понимают, знают, что есть огромная разница, убил ли кто-то, защищая свою жизнь или достоинство, или убил ради куража, украл, пребывая на грани голодной смерти, или украл, чтобы хорошенько погулять с дружками. Но когда речь идет о народах, мы с легкостью необыкновенной делим народы на воинственные и трудолюбивые, покорные и вольнолюбивые, не давая себе труда задуматься, почему один народ, скажем, веками осушает болота, а другой тоже веками склонен перебиваться набегами на более зажиточных соседей. Воинственность, конечно, его тоже к этому подталкивает, но ведь и сама она есть результат жизни среди скал, где без подпитки набегами просто-таки не прокормиться. А в скалы этих храбрецов загнала уж никак не их собственная воинственность, а скорее воинственность каких-то их бывших соседей, которую, в свою очередь, тоже кто-то или что-то пробудило.
Есть такая гуманная и во многом справедливая доктрина: каждый человек продукт общества, в лице преступника общество судит себя. Но ровно это же справедливо и для народов: каждый народ продукт окружающего сообщества, в лице народа-изгоя мировое сообщество судит себя.
Есть такой афоризм: каждый народ имеет тех евреев, которых он заслуживает. Точнее сказать: которых он формирует (при этом, разумеется, и они его формируют тоже). Почему бы эту максиму не распространить и на все мировое сообщество: мировое сообщество имеет тех русских, евреев, греков, итальянцев и американцев, которых оно же и формирует...
«Затем и воруешь, чтобы скупым не быть»...
Фашизм — это бунт простоты против трагической сложности социального бытия, это стремление какой-то простой части диктовать многосложному целому. Возможен не только пролетарский или крестьянский, но и профессорский фашизм... 

​

И особо заметен ныне: «либеральный фашизм», — добавляет редакция в завершении эссе Александра Мелихова.

Примечание:

На обложке: памятник "Тысячелетию России" в Новгородском Кремле.