Борис Чичибабин: «В Игоревом Путивле выгорела трава…»

От редакции

Наш автор, известный российский, харьковский поэт Станислав Минаков затронул еще одну «больную харьковскую тему»... — хотя там сегодня — найти бы здоровую! Стирание бандерлогами памяти о Борисе Чичибабине напомнило и о другой их «работе». Минаков ведет этот счет...

Харьковцем был и поэт Михаил Кульчицкий, в 23 года павший на фронте в ходе развития Сталинградской битвы. 19 января 1943 г. Поработав после окончания школы чертёжником на тракторном заводе, Кульчицкий поступил в Харьковский государственный университет им. Горького, а затем перевёлся в Литинститут, тоже им. Горького, в Москву, где вместе с харьковским другом Б. Слуцким учился в семинаре И. Сельвинского. Эти «мальчики Державы», как очень точно назвал свой литературоведческий цикл о молодых советских фронтовых поэтах Л. Аннинский, были, безусловно, людьми пламенно советскими:

И пусть тогда
на язык людей
всепонятный —
как слава,
всепонятый снова,
попадёт
моё 
русское до костей,
моё
советское до корней,
моё украинское тихое слово…

 
М.Кульчицкий                                                                                       "Доска" Кульчицского

О Кульчицком в Харькове напоминала мемориальная доска на доме, где он вырос (ул. Грековская, 9/ пер. Ващенковский, 2), установленная в 1989 г. В церемонии открытия доски принял участие Е. Евтушенко. Охотники за цветными металлами похищали её как минимум трижды (как и в канун столетия поэта), однако всякий раз она восстанавливалась доброхотами. 22 августа с.г. исполняется 105 лет со дня рождения М. Кульчицкого. Доска снесена «десоветизаторами»-русофобами. Для уточнения харьковской картины следует сказать, что снесены и памятник Пушкину, а с театра русской драмы им. Пушкина сбиты все элементы, напоминавшие о поэте, театр переименовывают, как и Пушкинскую улицу. Верим, что русский город Харьков однажды всё вспомнит. Надо ему помочь.

​

В Харькове уничтожили мемориальную доску выдающегося поэта Бориса Чичибабина. На доме, где он жил и где завершил земной путь в декабре 1994 г. Чем так ненавистен необандеровским манкуртам человек, любивший Украину? Незадолго до кончины поэт и гражданин в интервью руководителю телеканала «Первая столица» Константину Кеворкяну провидчески сказал, что если дать волю национализму, он неизбежно перерастет в нацизм. Часто цитируют его строки о малой родине: «С Украиной в крови я живу на земле Украины…», «У меня такой уклон: я на юге — россиянин, а под северным сияньем сразу делаюсь хохлом…» Реже вспоминают слова более жёсткие, пророческие:

Не будет нам крова в Харькове, 
Где с боем часы стенные.
А будет нам кровохарканье,
Вражда и неврастения.

Поминальное слово в Чичибабин-центре в Харькове, куда мы ежегодно отправлялись с морозного кладбища 9 января, в день рождения поэта, начиналось обычно с чтения этого стихотворения Бориса Алексеевича, написанного в 1980 г.: 

Я на́ землю упал с неведомой звезды, 
с приснившейся звезды на каменную землю, 
где, сколько б я ни жил, отроду не приемлю 
ни тяжести мирской, ни дружбы, ни вражды.
….
Что значу я, звезда, в день моего рожденья, 
колодец без воды и дуб без желудей? 
Дано ль мне полюбить косматый мир людей, 
как с детства я люблю животных и растенья?

И как мне быть, звезда, на каменной земле, 
где телу земляка люба своя рубаха, 
так просто обойтись без воздуха и Баха 
и свету не найтись в бесколокольной мгле?

Как жить мне на земле, ни с чем земным не споря? 
Да будут сны мои младенчески чисты 
и не предам вовек рождественской звезды, 
откуда я упал на землю зла и горя.

Стихотворение является эпиграфическим к судьбе поэта, хотя написано им в 57 лет. Эти строки очерчивают, самоопределяют феномен, носящий имя Борис Чичибабин.
Александр Межиров называл его гениальным графоманом. Не буду спорить с мнением Александра Петровича, чьи стихи высоко чту. С одной стороны, не вижу в этом суждении ничего уничижительного. С другой, — в конце концов, история сама определит место каждому. В знаменитом стихотворении «Сними с меня усталость, матерь Смерть» (1967) Чичибабин воскликнул: «Одним стихам — вовек не потускнеть. Да сколько их останется, однако!» Действительно, никто не знает судеб, в том числе судеб поэтических строк. 
Уроженец Кременчуга воспитывался в семье офицера, начштаба эскадрильи Чугуевской школы пилотов Полушина (это и фамилия поэта по паспорту; псевдоним Чичибабин — фамилия матери — в честь двоюродного деда по материнской линии, выдающегося химика-органика, академика Алексея Чичибабина). Школу окончил в известном давними воинскими традициями городке Чугуеве Харьковской области, на родине художника И. Репина. В 1940 г. поступил на исторический факультет ХГУ, в ноябре 1942 г. за месяц до девятнадцатилетия был призван в Красную армию — рядовым 35-го запасного стрелкового полка. На передовой молодому солдату Полушину побывать не привелось, однако службу воинскую в годы войны он нёс. Служил в Грузии, где в начале 1943-го в г. Гомбори поступил в школу авиаспециалистов, и с середины того же года до Победы служил механиком по авиаприборам в разных частях Закавказского военного округа. Несколько месяцев после Победы занимал такую же должность в Чугуевском авиаучилище, затем был демобилизован по болезни.

Солдат войны, он стихов о войне не оставил

В 1945 г. поступил на филологический факультет того же университета, но уже в июне 1946 г. был арестован и осужден на пять лет лагерей «за антисоветскую агитацию». Как считал он сам, срок (действительно странный по тем временам) был по тем временам «смехотворным». Два года провёл в тюрьмах — Лубянка, Бутырка, Лефортово. Остальное — отбывал в Вятлаге Кировской области. Затем вернулся в Харьков, где и книги у него потом выходили, где его исключали из Союза писателей (те же лица потом, как водится, и восстанавливали, спустя много лет), где он, окончив соответствующие курсы, долгие годы работал бухгалтером в трамвайно-троллейбусном управлении. Уже в Бутырке Чичибабин написал знаменитые стихи — «Красные помидоры» и «Махорка».

Кончусь, останусь жив ли, —
чем зарастет провал?
В Игоревом Путивле
выгорела трава.

Школьные коридоры —
тихие, не звенят...
Красные помидоры
кушайте без меня.

Как я дожил до прозы
с горькою головой?
Вечером на допросы
водит меня конвой.

Лестницы, коридоры,
хитрые письмена...
Красные помидоры
кушайте без меня.

Непостижимый эпический гул катится по этим строкам: «выгоревом-путивле-выгорела-трава…» Пророческий? И как диссонирует с этим почти салонное «кушайте»! Непонятный, какой-то иррациональный рефрен «Красные помидоры кушайте без меня» имеет эпохальную эзопову подсветку. И подсветку будущей личной судьбы. Не только если иметь в виду отсидку в Вятлаге до 1951 г., но и социальное иночество всей жизни. «Без меня». 
«Я так устал. Мне сроду было трудно, / что всем другим привычно и легко», — скажет он в своем шедевре «Сними с меня усталость, матерь Смерть», по сути, являющемся псалмом или стоном Иова и включаемым в самые взыскательные антологии русской поэзии. Нередко встречается в стихах Чичибабина-Иова слово «плач». В частности, в шедевре 1968-го года:

И вижу зло, и слышу плач,
и убегаю, жалкий, прочь,
раз каждый каждому палач
и никому нельзя помочь.
…..
Меня сечёт Господня плеть,
и под ярмом горбится плоть, —
и ноши не преодолеть,
и ночи не перебороть.
….
Я причинял беду и боль
и от меня отпрянул Бог
и раздавил меня, как моль,
чтоб я взывать к нему не мог.

Выполнивший некрасовскую заповедь о поэте-гражданине, Чичибабин остался в наших сердцах «страстно поднятым перстом» (Достоевский), с истовством, подобным аввакумову, утвердившим и скрижальные зековские строки, и пробуждавшие нашу совесть: «Давайте делать что-то!..». Когда неразумная масса визжала и улюлюкала на обломках почившей советской империи, не понимая, что любые скачкообразные изменения ведут только к ещё большему безправию и притеснению человека, Чичибабин написал в «Плаче по утраченной родине»: «Я с родины не уезжал — за что ж её лишён?» Вот две последние строфы этого стихотворения: 

При нас космический костёр
беспомощно потух.
Мы просвистали свой простор,
проматерили дух.

К нам обернулась бездной высь,
И меркнет Божий свет…
Мы в той отчизне родились, 
Которой больше нет.

Невероятная сила этого текста вызвала слёзы у известного европейского филолога, весьма, кстати, ироничного человека Жоржа Нива, услышавшего, как Борис Алексеевич читал его в доме-музее Волошина в Коктебеле. А, казалось бы, что ему наша советская страна! 
Горек чичибабинский афоризм «Мы рушим на века, и лишь на годы строим». Думается, новейшее время — непрерывнотекущих общественных катаклизмов и потрясений, эпоха всё большего обнищания большинства и безоглядно-ненасытного жирования дорвавшейся до кормила горстки, «золотой век» эгоизма, алчности и спеси, убеждают нас в том, что не прейдёт на Руси боль о простом, «маленьком человеке», поскольку именно она-то и есть сострадательна, а нам завещано быть на стороне гонимых и несчастных. Гражданственность у нас следует читать как любовь к «бедным людям», «униженным и оскорблённым», коим у нас, как водится, несть числа. «Я не люблю людей…» — сказал Бродский, и его очень даже можно понять. А вот Чичибабин людей любил. 
В большом харьковском посмертном трёхтомнике Чичибабина опубликовано сочинение октября 1993 г., написанное, когда по указанию Ельцина было расстреляно здание российского парламента. Насмотревшись ужасающих кадров, Чичибабин кричал в телефонную трубку: «От этого я и подыхаю!» Умер он через год, 15 декабря 1994 г., морозной зимой, словно закольцевав свой зимний, холодный приход в сей мир:

Вновь барыш и вражда верховодят тревогами дня. 
На безликости зорь каменеют черты воровские... 
Отзовись, мой читатель в Украине или в России! 
Отзовись мне, Россия, коль есть ещё ты у меня!

Отзовись, кто-нибудь, если ты ещё где-нибудь есть, — 
и проложим свой путь из потемок бесстыжих на воздух. 
Неужели же мрак так тягуче могуч и громоздок! 
Я и при смерти жду, что хоть кем-то услышится весть. 

Что любимо — то вечно и светом стучится в окно,
счастьем щурится с неба — вот только никак не изловим. 
И смеётся душа не тому, что мир тёмен и злобен, 
а тому, что апрель, и любимое с вечным — одно.

Пушкин шепчет стихи, скоро я свой костер разожгу, 
и дыхание трав, птичьи тайны, вода из колодца 
подтвердят, что не всё покупается и продаётся 
и не тщетно щедры Бог и Вечность на каждом шагу.

Мне привелось вести в Харьковской муниципальной галерее вечер, посвящённый 45-летию знаменитой литстудии ДК работников связи, которой руководил Чичибабин и которая просуществовала ровно два года — с 1964-го по 1966-й, пока её не запретили. Юрий Милославский, прибывший из Нью-Йорка, рассказал: 

«Я никогда с ним не спорил, но мы никогда с ним не соглашались… Литстудия Чичибабина намного превышала как время, так и место, где она проводилась. Чичибабин был природный учитель; учитель тех харьковских мальчиков и девочек, которые тянулись к литературе. Всё, что я знаю о русской литературе, всё, что понимаю в ней — началось с почина Чичибабина. И я не один такой. Я знаю и других людей, в которых этот импринтинг, то есть первое впечатление, — о русской литературе — пошло от Бориса Чичибабина. И так для меня по сей день, я не скрываю. Я всегда думаю: как бы Борис прочёл тот или иной текст, то есть смотрю на текст словно его глазами… 
Однажды после студии мы шли, чуть выпив, по лужам возле Зеркальной струи (а я перед тем напал на какого-то возрастного автора, читавшего на студии слабые стишки). И шлёпая по лужам своими “журавлиными” ногами, Чичибабин сказал мне: 

“Вот что ты, Юрка, так остро критикуешь графоманов? А если б они не писали стихи, то что бы делали? Они бы пили водку, били жён или хулиганили. Или сидели бы дома, травились хоккейными репортажами, гадкими фильмами, а так они всё-таки тянутся к прекрасному. И как ты этого не понимаешь?” 

Но я ведь ничего тогда не понимал, мне было 16-17 лет. И лишь через много лет понял, насколько он прав! Что литература — вытягивание из довольно скучного и жалкого человеческого бытия, где б оно ни было; это не зависит ни от государственного строя, ни от страны, ни от эпохи; человеку трудно сносить жизнь в чистом виде, как она есть. Так мы задыхаемся от слишком крепкого спирта, так нас жизнь сжигает… То духовное средостение, которое обеспечивала литература, тяготение к ней — его-то Чичибабин как-то создавал, давал его нам. Я это не забываю… Не головой, я не забываю это костями». 

Присутствие Чичибабина сохраняется и, похоже, усиливается. Можно сказать, что рядом с ним и вослед ему в Харькове взошла плеяда ярких стихотворцев, чьи сочинения наряду с чичибабинскими регулярно публиковались в крупнейших антологиях русской поэзии Украины, России, дальнего зарубежья, в толстых литературных журналах разных стран. Однако поэзия поэзией, а главное послание литературы, думается, — в Добре и Красоте. «Во имя Красоты, и больше ни во чьё!» — воскликнул Чичибабин. Наивно?
Влияние на русскую литературу Чичибабин оказал и далеко за пределами Харькова. Не только, разумеется, потому, что широкую (уже не андеграундную) известность он приобрёл в последние годы «перестройки» и стал лауреатом Госпремии СССР (1990). Кстати, беспрецедентный факт: лауреатства поэт удостоен за книгу, изданную за свой счёт — «Колокол». У Чичибабина немало стихов о русской истории (о городах древней Руси — Киеве, Чернигове, Пскове, Новгороде, Суздале), о русской словесности (Пушкине, Гоголе, Толстом, Достоевском), мировой культуре («Не дяди и тёти, а Данте и Гёте / Со мной в беспробудном родстве…»).
Поэт даровал нам немало поэтических шедевров, таких как «Ночью черниговской с гор араратских…», «Судакские элегии», «Между печалью и ничем…» и других. А кто так много, вдохновенно и космично писал о снеге? Вот — финал лучшего, на мой взгляд, (наряду с «Элегией февральского снега») из «снежных» стихотворений Чичибабина, «Сияние снегов»:

…О, сколько в мире мертвецов, 
а снег живее нас.
А всё ж и нам, в конце концов, 
пробьёт последний час.

Молюсь небесности земной 
за то, что так щедра, 
а кто помолится со мной,
те — брат мне и сестра.

И в жизни не было разлук, 
и в мире смерти нет, 
и серебреет в слове звук, 
преображённый в свет.
 

 
Портрет шестидесятых годов                                           "Доска" Чичибабина

​