Вектор Евгения Весника: краткие воспоминания

Александр БАЛТИН 03 августа 2024 97

Искристое, хмельное, упоительное великолепие Е. Весника — актёра, режиссёра, рассказчика, чтеца, мемуариста: всего-всего: ворох жизни, играющий столь сгущёнными красками, что и Врубель был бы удовлетворён такой актёрско-словесной живописью.

Весник-актёр: выходит Бендер…

Он выходит из ниоткуда, чтобы огнём своей игры насытить вас, расцветить радугою красок онтологию обыденности, имеющую своё обаяние, но — вместе с тем — и бесконечно утомляющую… Ругается, орёт, рычит как лев, гавкает как комнатная собачка его — Весника — Городничий: словно живописанный для него, Евгения Яковлевича…
О, он входит в городничего как в страну, которую надо покорить: и покорится она, но так, — что от этого обогатится общее пространство яви, люди станут немножко другими.
Упругий бобрик волос, яйцевидный живот, перекатывающийся под мундиром: будто отдельная жизнь дана, будто Весник, алхимик актёрства, играет и им — дополнительно к словам, жестам, походкам, всему-всему.
Кстати, у Весника было 150 походок в арсенале, в любой момент он мог продемонстрировать любую, и любил рассказывать: это входило органичным вариантом в бесконечный круг его баек, анекдотов, шуток — как купил одну за бутылку коньяка у Н. Гриценко, которого считал гением.

"Ревизор"-1985

Он и сам был: обычным гением русской сцены, способным выразить всё, что угодно, представить человека так, будто он всегда жил, хоть вы его не замечали.
…тряхнём старика Оккама: без надобности не стоит умножать сущности. Методологический принцип, известный как "бритва Оккама".
Но… ведь большой взрыв, исполненный Творцом, и подразумевает творчество как альфу бытия. Вы не заметили?
Весник понял: мудрый, прошедший войну насквозь, детдомовец, то есть изначально рассчитывающий на покорение жизни, он постиг столько всего важного, что отлилось оно, великолепно наполнило все деяния его — щедрые к людям как июльский, хлещущий радостью ливень.

Весник дарил радость…

Он дарил её щедро — всем мускульным составом огромного своего естества: актёрством, режиссёрством, рассказами. Просто общением с людьми.
…в 2002 году, используя справочник Союза писателей Москвы, в котором состоял Весник, любя шутить, что он — самый поздний по возрасту принятый в Союз, я послал ему свою третью поэтическую книгу: «Тропою волхвов».
Недели через две (время шутит с не желающей молодеть, пробуксовывающей, тормозящей памятью пожилого человека) пришёл ответ; я тогда ходил на службу в библиотеку модного вуза: поскольку преподавались деньги и способы делания их, и близость вуза к дому позволяла ходить обедать домой, в свою крепость, к маминой роскоши супов и второго, и, достав из ячейки почтового ящика конверт и прочитав адрес, поразился… Разрывал в лифте, читал в нём же, рассказал ма, сразу проникнувшейся ситуацией.
Весник благодарил за книгу. Он писал, что хочет прочитать стихотворение «Родная речь» в одной из своих радиопрограмм: на тот момент уже очень изрядно вросший в недра возраста Евгений Яковлевич не играл: боясь подвести и зрителей, и коллег, не режиссировал, только вёл радиопрограммы на канале «Говорит Москва». Он просил — написать продолжение стихотворения, вторую часть, трактующую искажения языка. Родного. Тёплого и необходимого как млеко и хлеб.
Я сочинил стих, идя на службу после обеда, записал его на библиотечных карточках, а, вернувшись, перестукал на машинке (о! старинный мой, поблескивающий драгоценно, безотказно-немецкий «Рейнметалл»), и послал актёру…

Его имя — словно славный символ актёрства!

Он прочитал оба стихотворения. Мы стали перезваниваться и переписываться иногда…
Сложно работает мозаика воспоминаний: год примерно спустя после его смерти (время, как всегда, энергично шутит с не желающей молодеть памятью), утром в воскресенье телефонная трель прорезала мозг… Особенно жёстко: поскольку, занятый последствиями вчерашнего водочного употребления, работал он на замедленно-вялых депрессивных оборотах.

— Да! — ответил похмельный сочинитель, стараясь ничем не выдать собственное состояние.
— Это Александр? — мелодично звучал женский голос.
— Да-да…
— Это Нонна Весник.
Вот как…
Третья жена жизнелюба — аж с переходом за грань, с соскальзыванием за край Ойкумены — Евгения Яковлевича.
— Да, Нонна, слушаю.
— Мне прислали журнал «Литературный меридиан»… — Повеяло дальневосточной экзотикой. — Я прочитала ваш цикл стихотворений памяти Евгения Яковлевича… Очень вам благодарна.
Тепло и медово стало в сердце не похмелившегося поэта.
— Да что вы, Нонна, не за что…
— Ну как не за что… очень даже есть за что.
— Я всегда Евгения Яковлевича помню.
О чём-то ещё длились слова. Потом распрощались с Нонной Весник…

…утром 31 декабря (Весник был Козерогом: знак зимней мистики и метафизической белизны) я возвращался домой с ВДНХ, и на порожках подъезда встретил маму, идущую в магазин. Ах, молодую маму, ещё молодую, вечную, нельзя же поверить, что умерла!
И сказала она:
— Сейчас сорок минут проговорила с Евгением Яковлевичем… Знаешь, так тепло и светло на душе стало.
Снег сиял счастьем.

…бушует его Родриго: огонь классической шекспировской пьесы словно выплёскивается за край Ойкумены, именно так, чтобы поразить зрительские сердца… Лёгкий, как летящий тополиный пух, дающий своеобразный остров счастья, контраст: Весник играет учителя из замечательного, стольким поколениям помогавшего расти Электроника; он играет его, демонстрируя одну из самых смешных своих походок, точный и тонкий, деятельно-добрый: ибо, чтобы ни играл, по метафизической вертикали тёк свет.
…а ведь Весник — роскошный и глубоко берущий, не совсем полностью был вовлечён в театральные дебри! Каков был бы в пьесах Ибсена, трагизм преображая русской добротою! Как бы засверкал дар неповторимый его в постановках по Достоевскому! Может быть, там, где не нужны тела, всё воплощается это — представляемое и чаемое, ожидаемое и желанное? Увы, не узнать…
Весник: детдомовец, дитя войны, чётко артикулировал оную, трагическую и грандиозную как школу своего бытия, был избыточно-жизнелюбив…
"Козерог" его знак: знак Нострадамуса, Эдгара По и А. Грибоедова, созвездие, подразумевающее мистику. И знаете, было нечто подлинно-мистическое… даже в пьянстве Евгения Яковлевича: русском и щедром, с игрой и огнём, со способностью принять ведро… да хоть и армянского коньяку — без особенного ущерба для себя.
И уже будучи в возрасте, крепок и основателен, не отказался от дежурных сто грамм, продолжал… играть, экспериментируя над собой.

Спрашиваю:
— Евгений Яковлевич, а пьяным можно на сцену выйти, играть?
Отвечает, бархатисто-ворчливо переливается голос:
— Знаете, после стакана — здорово! Но… после пол-литра — не стоит: и сам опозоришься, и других подведёшь…
Он, яростный и яркий исполнитель стихов, не представлял, как можно сделать четверостишие, — чтобы и красиво было, и смысл обжигал, и метафоры вершили работу перевозчика. Не представлял: оттого на радио и делал программы поэзии, вторгаясь ею в мир, наполняя его светоносно. Оттого и звучали стихи в его исполнении, — вибрируя проводами пространства, вскрывая потаённые клады сути, расшифровывая тайнопись бытия…
Мистер Томас Сапси пройдёт тайнами Эдвина Друда, храня достоинство своё… А — если б исполнил Пекснифа? Воплощённое лицемерие? Жалкий сгусток человеческой тщеты? Как бы это смотрелось-звучало…
Весник мог играть книгоношу, директора магазина, забавного, жутко фальшивящего голосом и при этом стремящегося петь хирурга (из «Ширли-Мырли»), он мог играть что угодно, любой пустяк, превращая его в факт искусства, неповторимостью впечатывая его в вечность, как янтарь…сохраняет тайны времён.

Он был маг

Благородный белый маг из детской сказки: написанной жизнью и тем, чьё бытие не доказуемо… Он верил странно — Евгений Весник: он ходил в церковь, не будучи воцерковлённым, и говорил: «Становится томно, тепло…»
Есть потрясающее сатирическое, ироническое, метафизическое фото: благородно старый, будто аристократ, Весник стоит у двери комнаты, держа кружку Эсмарха, а над ним, тяжёлый и самоуверенный, висит костюм его, столь густо заполненный наградами, что понятно, насколько тяжёл…
Весник — как Чеширский кот: улыбка медленно тает в пространстве. Но всё остаётся — всё-всё, роли, режиссура, книги… феноменальная доброта.