Герою Северного полюса, так же «Полюсов» либерализма и национализма

От редакции

Наверное, давно следовало на/по/крыть иронию Владимира Набокова по адресу благородного норвежца текстом иной тональности. 163 года со дня рождения великого полярника и вдумчивый очерк Мелихова — сегодня сошлись в «Камертоне».

Что он, в сущности, такого совершил, чтобы претендовать на наше и без того переутомленное внимание? Ну, провел пионерское исследование о нервной системе европейской миксины (отряд позвоночных класса круглоротых, если кто забыл), ну, показал, что ее нервные волокна не связаны в единую сеть, — но теперь-то и без него каждый знает, что межнейронные взаимодействия основаны на синаптических связях. Ну, пересек на лыжах Гренландию — так сейчас ничего не стоит проделать этот путь на вертолете. Ну, наделал еще больше шуму своей полярной экспедицией на «Фраме», ну, поставил мировой рекорд в прорыве к Северному полюсу, — так и этот рекорд был побит через каких-нибудь пять лет: и самое обидное, уроженцем Юга, итальянцем. Ну, возвращал к нормальной жизни армады «перемещенных лиц» после столпотворения Первой мировой, ну, легализировал существование тысяч и тысяч отверженцев при помощи «нансеновских паспортов», ну, получил Нобелевскую премию мира — так кто ее только с тех пор не получал, а паспорта его Набоков пометил изящным «мо»: nonsens pass.
Для серьезных людей, которых волнует лишь полезное и престижное, интересного в этом мало, но те чудаки, которые считают мужество и благородство чем-то нетленным, постоят перед его памятью с благоговением. Для них цена подвига только возрастает, когда они узнают, что совершил его не цельнометаллический рыцарь без страха и упрека, но, в общем-то, человек, не лишенный ни одной из наших слабостей. Он мог проявить жестокость к спутнику, среди полярного мороза провалившемуся в полынью («Мы же не бабы!»), мог во время бесконечного дрейфа впасть в хандру и даже осточертеть команде, и без того не знающей, чем занять себя, мог, отправляясь к полюсу, оставить жене, знаменитой норвежской певице, прямо-таки религиозное прощальное письмо («Ты — моя мадонна, перед твоим образом я каждый вечер стою на коленях»), а потом почти открыто изменять ей, — но после ее внезапной смерти едва не отправиться за нею вслед от горя…

С тою же страстью отдавшись политике, он и там выказывал не меньше противоречий — почти всегда, однако, оборачивавшихся мудростью. Он очень умело воспользовался своей всемирной славой, дабы разорвать унизительную зависимость Норвегии от Швеции, которая, вопреки педагогической либеральной сказке, подобно всем государствам на свете, отнюдь не собиралась добровольно расставаться со своим национальным достоянием. В какой-то момент Нансен, в сущности, уже призывал к войне во имя достоинства своего народа («Долой мир и давайте проявим героизм!»), — оставаясь при этом противником референдума, ибо не был уверен, что народ сделает достойный выбор. Считаясь в теории республиканцем, счел более целесообразным сделать Норвегию монархией, не будучи уверен, «что республиканская форма правления так же идеальна на деле, как на бумаге». — Он и вообще склонялся к формуле ибсеновского «врага народа»: право не большинство, а меньшинство. Но не всякое, а только компетентное. Поэтому и парламенты он предлагал компоновать не из «случайных» избранников народа, но из представителей профессиональных корпораций, кажется, опередив с этой идеей самого Муссолини. Лично себя же поисками критериев компетентности он не обременял: если приходил к какому-то решению, шел до конца, игнорируя людские мнения как завзятый ницшеанец и при этом неизменно служа людям.
Ставить на первое место интересы конкретных живых людей, будь это голодающие Советской России или греческие беженцы, спасающиеся от турецкого геноцида, и лишь затем соображения высокой политики, — за эту его склонность издательская аннотация называет Нансена первым правозащитником ХХ века. И это, пожалуй, было бы правдой, если бы правозащитники не придерживались так часто ровно противоположных принципов: Нансен стремился защищать интересы населения, готовый ради решения этой задачи поступаться высшими соображениями, — современные правозащитники слишком часто во имя высших соображений готовы поступаться интересами населения. Хотя трагическая противоречивость стоящих перед Нансеном задач отнюдь не уступала сегодняшней… Спасать голодающих в Совдепии означало поддерживать большевиков, и весьма многие стратегически мыслящие политики желали, чтобы советская власть сама и расхлебывала заваренную ею кашу; устраивать обмен населения между победившей Турцией и проигравшей Грецией означало принимать участие в этнических чистках, — но Нансен сознательно поступался принципами во имя спасения сегодняшних жизней. Наверняка это был не самый дальновидный, но, по-видимому, самый гуманный образ действий. Так диктовала ему одна только воля. А в другой раз она диктовала ему иначе.

В других случаях он совершенно по-аристократически ставил честь выше жизни. Многажды рискуя своей собственной жизнью. Во время борьбы за национальную независимость он готов был поставить на карту весь цвет норвежской молодежи, когда шведы потребовали уничтожения пограничных крепостей: «Вместо того чтобы разрушить эти крепости, ценность которых является спорной, мы позволим шведским гранатам разорвать на части нашу плоть, уничтожить нашу молодежь и разорить страну». — Зная Нансена, можно не сомневаться, что это не пустые слова. Кажется, к чужим странам он был снисходительнее… Это, может быть, и есть патриотизм аристократа? Предъявлять именно своей стране завышенные требования? Что невозможно делать без ее идеализации.
И здесь нас наконец настигает тема весьма огорчительная для наиболее твердокаменных российских либералов: Нансен, этот индивидуалист, гуманист и сторонник частной собственности (презирая ее лично для себя, полагал, что в ординарных людях она пробуждает ответственность) — этот самый Нансен был пламенным норвежским патриотом и лишь для своей обожаемой Норвегии интересы национального целого ставил выше интересов индивида.
Идейный конфликт либерализма и национализма, разумеется, неизбежен в той степени, в какой вообще неизбежен конфликт индивидуализма и коллективизма. Однако трагический взгляд на человеческую природу позволяет разглядеть, что оба эти начала не могут существовать, не дополняя друг друга, — гибельным оказывается полное торжество каждого из них. Тем не менее экстремисты каждого лагеря предпочитают вести войну на уничтожение: «патриоты» честят либералов шкурниками, готовыми за тридцать сребреников продать славу отцов и дедов, «либералы» патриотов ничтожествами, мечтающими примазаться к чужой славе (это как раз про Нансена!), шовинистами, стремящимися угнетать слабых, и в самом мягком случае — дураками, которыми манипулируют негодяи. Надо ли добавлять, что доля грустной истины есть и на той, и на другой стороне… Кроме одного пункта: манипулировать людьми невозможно, даже дураки всегда мыслят и действуют не в чужих, а в собственных интересах. Только интересы в политике чаще всего бывают не материальные, а психологические, и если бы массы не испытывали потребности иметь родину, никакие элиты не сумели бы создать ее. Как правило, человек примыкает к той или иной политической сказке для того, чтобы ощутить себя более сильным, красивым и долговечным, — и продолжает держаться за нее ровно до той минуты, пока она дарует ему эти сладостные иллюзии. После этого начиная оплевывать ее без всякой жалости. Но не ранее. Что пытается делать либеральный экстремизм. Ослабляя этим исключительно себя.

Речь здесь идет не о правоте — оценочные суждения всегда больше говорят о личности судящего, чем о предмете, которому он выносит приговор. Спорить о том, прекрасна или мерзостна любовь к родине (невозможная, как и любовь к женщине, без ее идеализации ), так же глупо, как и препираться о том, какое суждение ближе к истине: «Женщины возвышенные и преданные создания» или «Все бабы суки», — ясно, что во второй позиции окажутся те, кому не повезло в любви (и чаще всего в ней не везет тем, кто не умеет любить сам). Ординарные люди обычно держатся простого правила: свое расхваливать — чужое оплевывать, доступный им виноград всегда истекает спелостью, недоступный зелен до оскомины. Споры о патриотизме практически полностью укладываются в эту схему: его как правило оплевывают неудачники. Зато и удачники легко не расстанутся с предметом своей привязанности: сколько ни осмеивать наклонность русского человека гордиться размерами своей страны, он никогда от этого не откажется, потому что все стремятся возвести в достоинство что-то свое, а не чужое: большие гордятся тем, что они большие, — маленькие тем, что они маленькие.
Поэтому Нансен, естественно, возводил в достоинство исключительно малые размеры своего любимого отечества, пытаясь, как и все патриоты на свете, приписать ему какую-то особую миссию: все значительные прогрессивные идеи всегда исходили из маленьких общин — древние евреи, древние греки, Италия эпохи Возрождения… Малые страны развивают здоровые и добрые идеи, а большие занимаются свинством во вред всем и самим себе…
В глазах чужаков эта сказка не выдерживает никакой критики — вспомнить только войны, без конца раздиравшие Палестину, Элладу (о рабстве из деликатности умолчу), Италию тех благословенных времен. Интереснее то, что сказка о собственной избранности отнюдь не помешала ни Норвегии, ни другим большим и могучим лидерам либерального прогресса пойти путем либерализации и гуманизации.

​