Уголки бездонной памяти, или О чём умолчала Цветаева?

8 октября 1892 года родилась русская поэтесса Серебряного века, прозаик, переводчица Марина Цветаева.
Ещё больше, чем написала и произнесла в своём творчестве, — Цветаева не сказала и не произнесла. Не досказала. Утаила. Десятки лет филологи бьются над этой цветаевской пустотой, пытаясь по крупицам заполнить её смыслом — ну, хотя бы галлюцинациями смысла, их созвучием. 

Но увы… Так и тянется эта молчаливая пауза меж «воскресеньем и субботой». За ней, за паузой, — шествуют сонмы страждущих, отчаявшихся найти хотя бы намёк, хотя бы лучик отгадки потаённости.
Но нет… Остаётся только прорваться в сферу, небесное WEB-облако, разлитое вокруг имени. Сравнивая. Сопоставляя. Анализируя. 
Молчание — ахматовское? Косноязычие — специально на потребу — платоновско-котлованное? Просвечивающий из-под скромно прикрытых век панэротизм, — дабы упорядочить хаос? Божественный дар — бег! — от амазонок? Веяние древности — от бога? Пронизанная фигуральностью современность — от чёрта? Эпохальность — итальянская, немецко-французская? Блаженство — киммерийское, волошинское? Дьявольская обнажённость — от чердачной нищеты? Страдание радости — от Блока? Внутренний затаённый пересмешник — от обилия крестов на погостах?
Спускаемся вниз по временной шкале — по её стопам, её дорогой — в поисках истоков. Видим неутолённые мифы «непрошедшего» прошлого: преображения-отречения, самоумаления-самоистощения. До самоуничижения. 

Она тоже тут бродила в своих любимых немецких вездеходах-«бергшуэ» мимо призраков чешских готических храмов. Чуть шевеля иссохше-прокуренными губами, лепеча про себя по-французски строки из Готье. И… не понимала, что с ней происходит, и куда постоянно исчезает смысл, где скрывается? — В сомнении? агрессии? в божественном порядке вещей? семантике рифм?
Пытаясь добраться до мифологического дна страшной неутомимой бездны, ощущаем пролетающую мимо музыку. Но — непонятны темперация лада, настрой клавира — они бы нам поведали о многом. И может быть — о ней самой: виолончельным флажолетом из преисподней. Диатоникой молчания.
Но увы… Антиутопию — лицезрим. Знаки расчётливых архетипов — видим. Тяжеловесное барокко слов — слышим. Почти не различимую ухом мелодию — нет, не в силах разобрать. 
Даже смерть ходит где-то недалеко, рядом. Но даже она едва ли нам поможет. Ведь смерть не вечна, мгновенна. Вечна — жизнь. Складывающаяся из всего чего угодно. Только не из синтетической органики вселенной: оксюморона урбанизма. А — из непрекращающихся бунтов, гностики воскрешений, чёрного модерна ниспровержений и светлой печали классицизма. Приправленного схизмой незавершённости. 
И ангелы, кружащие тут, в безнадёжной тьме, наверняка видели её! Могли бы рассказать.
Но нет… Мы ж не сущности, как она. Не умеем внимать ангелам. Мы лишь инструменты, получившие божественное разрешение что-то там помыслить о гении, летящем «сквозь плиты — ввысь!». Мы — лишь вещи. Она — сущность. Мы — проекции. Она — фатум.
Готовы ли к жертве, к какой готовилась всю жизнь Цветаева — не знаем. И зачем мы пишем, и что пытаемся уяснить — так же не знаем, в отличие от неё. Она — знала. Она — ведунья — ведала. Была одним из чародеев, ставших посредником меж этим, простым миром обыденности, и — сверхъестественным. Господним.

Её знание триединства бытия тоже лежит здесь — в подвале вечности. Тут же, — в уголках бездонной памяти: — где-то замурована цветаевская Марина Мнишек, безбожница. Тут же близко «погребальные звоны» цветаевских предвидений, ужасающих своей катастрофичностью. Тут и перелицованные с Газданова усопшие «двойники» — предостерегавшие её от гибели, да не уберёгшие. Тут же метёт ахматовская вьюга, не в силах замести следы, идущие из полуночной Москвы. Звенящей траурным колоколом глобального Исхода. 
Она бы и хотела заговорить-заколдовать чернокнижную Россию от скатывания в каббалистический костёр царя Иоанна. Уж было поменяла PHP-код векторного рендера творчества, что явно изменило бы течение истории…
Но увы… В последний момент вместо восклицания обойдясь многоточием. Перейдя на шёпот: шелест пустых страниц. Шёпот сделав паузой. Паузу — альтерированным интервалом. Интервал — неразгаданной музыкой ветра. 

И тот, кто вдруг когда-нибудь найдёт и услышит музыку из упомянутой мною галактической бездны — тот и поймёт Цветаеву. И постигнет, конечно, — о чём же так и не сказал Поэт.

На обложке: фрагмент памятника Марине Цветаевой в Москве