Что создает национальных героев?

22 ноября 1890 года родился Шарль Андре Жозеф Мари де Голль. Национальный герой Франции.
И что же возвысило его до этого общепризнанного титула? Что в его биографии наделило его данными для свершения его жизненного подвига? Ведь не то же, что он был третьим ребёнком в семье, что его отец был профессором философии и литературы в школе иезуитов или что его мать была родом из текстильных фабрикантов.

А вот то, что он с раннего детства был запойным читателем и уже тогда мечтал послужить Родине, — это ближе к разгадке. И эту мечту породили не столько победы Франции, сколько ее поражения: оба родителя вспоминали поражение во франко-прусской войне как личную трагедию. В своих «Военных мемуарах» де Голль писал о них так: 

«Отец мой, человек образованный и мыслящий, воспитанный в определённых традициях, был преисполнен веры в высокую миссию Франции. Он впервые познакомил меня с её историей. Моя мать питала к родине чувство беспредельной любви, которое можно сравнить лишь с её набожностью. Мои три брата, сестра, я сам — все мы гордились своей Родиной. Эта гордость, к которой примешивалось чувство тревоги за её судьбы, была нашей второй натурой».

Неудивительно, что с такими ценностями он поступил в Особую военную школу в Сен-Сире, которую и закончил в 1912 году с блестящей аттестацией: «Обладает большими способностями, энергией, усердием, энтузиазмом, самостоятельностью и решительностью. Может стать прекрасным офицером». — Он им и стал. Но достаточно ли этого, чтобы сделаться национальным героем? Разумеется нет, прекрасных офицеров много. В Первую мировую он храбро воевал, был трижды ранен, а под Верденом был покинут на поле боя и посмертно награжден орденом Почётного Легиона. Тем не менее остался жив, в бессознательном состоянии оказался в плену у немцев, где его сумели вылечить и до конца войны держали в разных крепостях и тюрьмах, несмотря на его бесчисленные попытки к бегству. Это круто, конечно, но — все это подвиги не общенационального масштаба.
После краткого участия в советско-польской войне де Голль приобрел известность как военный теоретик, но разработанный им законопроект о реформе армии в 1935 году был отклонен Национальным собранием как «бесполезный, нежелательный и противоречащий логике и истории». За день до начала Второй мировой войны полковник де Голль был назначен командующим танковыми войсками в Сааре. Звучит пышно, но он о своей танковой армаде писал весьма пренебрежительно: «Несколько десятков лёгких танков, которыми я командую, — это всего лишь пылинка».

За год до нападения Германии на СССР де Голль был назначен заместителем военного министра и в этой должности пытался противостоять перемирию, а, в сущности, капитуляции Франции, но не преуспел. И решил действовать в одиночку. Что в конце концов и сделало его национальным героем. В «Мемуарах надежды» он вспоминал об этом так: «18 июня 1940 года, отвечая на призыв своей родины, лишённый какой-либо другой помощи для спасения своей души и чести, де Голль, один, никому неизвестный, должен был взять на себя ответственность за Францию». — Зато в своих листовках, обращенных «ко всем французам», де Голль держался как власть имущий: «Франция проиграла сражение, но она не проиграла войну! Ничего не потеряно, потому что эта война — мировая. Настанет день, когда Франция вернёт свободу и величие… Вот почему я обращаюсь ко всем французам объединиться вокруг меня во имя действия, самопожертвования и надежды».
Шарль де Голль назначил себя главой «Свободной», или «Сражающейся» Франции, утверждая, что законность его власти «основывается на тех чувствах, которые она вдохновляет, на её способности обеспечить национальное единство и преемственность, когда родина в опасности». — Сила де Голля в конечном счете проистекала из той ценности, которую Франция имела в глазах ее граждан. А ведь ее образ для нас долго «лепили» русские классики. Одни наблюдали её собственными глазами, как Фонвизин: 

«Француз рассудка не имеет и иметь его почёл бы за величайшее для себя несчастие, ибо оный заставил бы его размышлять, когда он может веселиться; корыстолюбие несказанно заразило все состояния, не исключая самых философов нынешнего века, Д’Аламберы, Дидероты в своём роде такие же шарлатаны, каких видал я всякий день на бульваре, дружба, родство, честь, благодарность считаются химерою, наслаждаются сокровищами мира одни девки». 

Другие классики больше вслушивались в эхо громких французских событий, как это делал Лермонтов: «Мне хочется сказать великому народу: / Ты жалкий и пустой народ! / …Из славы сделал ты игрушку лицемерья, / Из вольности — орудье палача, / И все заветные отцовские поверья / Ты им рубил, рубил сплеча…» — Словом, один был порядочный человек — Наполеон, да и тот, по правде говоря, свинья (см. «Война и мир»). И какие же уроки извлёк из наших обличений «жалкий и пустой народ»? Точнее, его военный вождь? Шарль де Голль так писал о своём образе Франции: 

«В моём воображении Франция предстаёт как страна, которой, подобно сказочной принцессе или мадонне на старинных фресках, уготована необычайная судьба. Инстинктивно у меня создалось впечатление, что провидение предназначило Францию для великих свершений или тяжких невзгод… Разум также убеждает меня в том, что Франция лишь в том случае является подлинной Францией, если она стоит в первых рядах; что только великие деяния способны избавить Францию от пагубных последствий индивидуализма, присущего её народу; что наша страна перед лицом других стран должна стремиться к великим целям и ни перед кем не склоняться, ибо в противном случае она может оказаться в смертельной опасности. Короче говоря, я думаю, что Франция, лишённая величия, перестаёт быть Францией».

Вот и ответ: героя создала вера в величие своей страны, в величие ее истории. Совершенно очевидно, что полковник де Голль воодушевлялся не историей-наукой, старающейся узнать, как было «на самом деле», но историей-грезой, стремящейся изобразить прошлое красивым и величественным. Поэтому, будучи далеко не самым крупным военачальником, он принялся задолго до Второй мировой войны писать статьи, где доказывал необходимость ударных танковых соединений вопреки господствовавшей государственной мудрости, требовавшей не высовывать носа из-за «неприступной» линии Мажино (тем самым невольно сигнализируя Гитлеру, что за её пределами он может не опасаться удара в спину). А когда Франция была в считанные недели разгромлена, де Голль отказался участвовать в «мирном процессе» и улетел в Лондон, увозя с собой, по словам Черчилля, честь Франции.
Но пардон, как может спасти честь страны один человек, если всё государство во главе с законным правительством покорно улеглось под страшного и отвратительного врага? Как действия одного человека могут перевесить действия миллионов? А вот так — в истории-сказке сохраняются прежде всего эффектные символические жесты и слова: «Я призываю всех французов объединиться вокруг меня во имя действия, самопожертвования и надежды, я с полным сознанием долга выступаю от имени Франции». 

Но разве Франция расположена в лондонской радиостудии? Или у нас имеются две Франции? Именно так: есть Франция, возглавляемая предателями (ничего что главный из них — маршал Петен — герой Первой мировой войны), и есть Франция Свободная, Сражающаяся — пусть пока ещё больше в мире слов и жестов. Разумеется, серьёзные люди не принимали всерьёз недопечённого бригадного генерала, которого и в собственной-то стране знали только сослуживцы. Но Черчилль поставил именно на него, не располагавшего ничем, кроме веры в величие Франции и высоких слов, имеющих очень слабое отношение к действительности: Черчилль официально признал де Голля «главой всех свободных французов».
И в дальнейшем де Голль неотступно требовал от всех глав могущественных государств обращаться с собою как с равным. И в конце концов действительно стал главой Франции! И добился для неё равноправного вхождения в число стран-победительниц! Можно сказать, он заранее готовил главы для будущих учебников истории, восполняя красивыми словами и гордыми жестами отсутствие реальных сил. И в итоге победил! Национальная истории Франции пишется по де Голлю. Иначе говоря, историографию всё-таки можно конструировать гордыми жестами и пышными словами. 
Интересно только, какой была бы история Франции, если бы в своё время де Голль поверил Фонвизину и Толстому? Который противопоставляет Кутузова Наполеону как скромную естественность напыщенной искусственности. Но ведь и Кутузов у Толстого же конструирует историю словами и жестами. Когда Вольцоген при Бородино докладывает ему о полном разгроме, Кутузов вопреки очевидности негодует: «Неприятель побежден, и завтра погоним его из священной земли русской», — и всхлипывает. И тут же отдает приказ о завтрашней атаке, которая состояться не могла именно из-за «полного расстройства войск».
То есть и Кутузов конструирует события при помощи красивых слов и гордых жестов. Но ему можно, ибо то, что сказал командующий, лежало в душе «каждого русского человека». Вследствие чего «измученные, колеблющиеся люди утешались и ободрялись». — Так что красивые слова и гордые жесты огромная сила, если люди в них слышат «подтверждение того, чему они хотели верить». А иначе они только злят.

После войны де Голль тоже совершил немало решительных поступков. В 1959 году он произнес знаменитую речь о «Европе от Атлантики до Урала». Союз стран Европы он желал противопоставить «англосаксонскому» НАТО, воспринимая СССР как историческую Россию. В 1968 году он не поддержал студенческий мятеж, приведший к общенациональным потрясениям, а во время гражданских смут остаться национальным героем невозможно: как ни поступи, миллионы соотечественников останутся недовольными. Но его смерть через два года переместила де Голля из действующих политиков в исторические фигуры.

​