«Производственный романтик». Ко дню памяти А.Бека

Александр Бек родился 3 января 1903 года по новому стилю в Саратове, в семье генерала медицинской службы; окончив реальное училище, вступил в Красную Армию, после ранения перешел в красную журналистику.
В двадцатых годах на пару с другой радикалкой Лидией Тоом проповедовал социальный расизм, доказывая, что пролетарское сознание достается только по наследству от пролетарского происхождения, вынося тем самым приговор и самому себе.

За что получил по рукам от главного пролетарского писателя Александра Фадеева: «У тт. Бека и Тоом есть по линии этих вопросов какая-то болезненность. У них имеются моменты противопоставления рабочих и интеллигенции в сплошной форме». — Каков язык! Изгнанный из критики Бек подключился к горьковскому проекту «История фабрик и заводов». Тогдашние его письма той же Лидии Тоом чрезвычайно интересны описанием запредельного бардака. Но все-таки именно в Новокузнецке Бек нащупал свой главный дар — быть певцом чужого таланта: в 1935 году он написал отличную книжку «Курако» о подзабытом основоположнике российской металлургии. Бек показал, что производственный роман может быть более увлекательным, чем любой боевик, и не менее познавательным, чем любая научно-популярная брошюра.
Романтический производственный роман — это жанр, которого страшно не хватает сегодняшней литературе. Правда, жанр этот и дискредитирован как никакой другой пресловутой «темой труда», которой от нас требовали в советское время. Хотя, если всерьез, то тема эта совсем не простая.

Создатель системы Тейлора предлагал задаться вопросом: почему рабочие в цеху, где им платят, стараются работать как можно хуже, а во время перерыва, играя в футбол, за который не получают ни цента, они же лезут из кожи вон? Ответ, мне кажется, очевиден: люди любят побеждать, торжествовать над кем-то или над чем-то. А просто труд даже Библия преподносит как Божеское проклятие. На картинах мастеров соцреализма советские заводы предстают, разумеется, не такими тесными кочегарками, как «На старом уральском заводе» — домны, мартены, блюминги, огненными реками изливается расплавленная сталь, — но людишки, копошащиеся у подножия этих огнедышащих или темных громад, по-прежнему представляются испуганными тараканами…
Примерно на таком заводе лет тридцать проработал один мой дальний родственник, человек очень нелегкий: все время старался подчеркнуть, что он хоть университетов и не кончал, но получает побольше всех доцентов с кандидатами, что в цеху его страшно ценят и что он за тридцать лет, невзирая на постоянные крупномасштабные загулы, ни разу не опоздал на работу. Но когда мне пару раз случилось видеть его в хабэшной спецовке среди тех самых наводящих трепет заводских громад, это был веселый, щедрый, уверенный в себе мужик. Сквозь океанский гул моторов кричал что-то шутливое, мимоходом притискивал льнущих к нему бабенок, перекрикивался с мастером совершенно на равных и едва ли даже не свысока, и управлялся с трехэтажной махиной (машиной) своего станка именно играючи. Похоже, только здесь, на своем рабочем месте он и обретал вожделенное достоинство и даже, страшно сказать, пресловутую рабочую гордость. А загулы, расшвыривание червонцев и четвертных по кабакам и параднякам порождались стремлением и за воротами своего необъятного завода «чувствовать себя человеком».
И пока было куда опаздывать, он ни разу и не опоздал. А когда завод закрыли, он спился и погиб в считанные годы. И на его поминках я с удивлением осознал, что сегодня какие-нибудь шахтеры попадают на экраны только когда их завалит в забое, а рабочие — только когда нужда заставит их учинить какое-то буйство. Пока же они что-то там добывают и фрезеруют, их как будто и вовсе нет на свете.
А между тем, каждый человек должен хоть в какой-то области ощущать себя победителем, чувствовать, что он не хуже прочих, а кое в чем и получше. И для большинства людей такой областью во все времена был мир труда. Я подозреваю даже, что и сталевар на старом уральском заводе ощущал себя не только угнетенным, но и укротителем огня. Даже в сталинском концлагере бессмертный Иван Денисович отмечал: «Кто работу крепко тянет, тот над соседями тоже вроде бригадира становится». 

Деньга — деньгою, слава — славой, 
Но сверх всего еще по нраву 
Класс показать. 
Самим по праву 
Сказать: «А что — не молодцы?»

Верность этих слов Твардовского я наблюдал даже на таких работах, где о славе не могло быть и речи, а деньги все равно наполовину пропивались сообща. Но в тех, кто огребал больше, видели победителей, рекордсменов. Они и держались с надменной скромностью звезд. «Два директорских оклада огреб», — говорили про грузчика-рекордсмена, который, не выпуская из зубов цыгарки, разгружал за смену две платформы щебенки вместо одной.
Разумеется, хозяевами мира люди физического труда как не были при социализме, так не будут и при капитализме. Разумеется, как не было шедевров о производстве тракторов и рубке леса, так скорее всего и не будет. Но если мир труда вовсе исчезнет из искусства, если окончательно перестанут появляться новые «Битвы в пути» и «Девчата», миллионы людей, несмотря на хорошую зарплату, станут ощущать себя окончательными лузерами. Разумеется, при коммунистах работяги и сами посмеивались над своим званием гегемона, разумеется, насмешку вызывали и фильмы о положительных рабочих-энтузиастах, и тем не менее они прекрасно чувствовали: перед ними заискивают. Как ни странно, производственное вранье их каким-то косвенным образом воодушевляло: раз пытаются подольститься, значит мы сила. 
А теперь они видят, что их не хотят и знать. И какой компенсации они возжелают за то, чтобы вернуть себе ощущение социальной значительности, над кем они пожелают восторжествовать — как бы нам не узнать об этом слишком поздно. 

С началом войны Бек вступил в ополчение, откуда снова перешел в журналистику, и главная его книга «Волоколамское шоссе» имитирует производственный репортаж — технология войны, снова сочетающая героическую романтику и бытовую достоверность. Обаятельнейший Панфилов из «Волоколамского шоссе» в какой-то степени перекликается с толстовским Кутузовым сочетанием предельной приземленности с мужеством и мудростью. Книга в переводах довольно скоро была рекомендована для слушателей офицерских курсов Израиля и Финляндии, а также для членов Китайской компартии. В 1963 году к ним подключилась и армия ГДР, а Че Гевара называл «Волоколамское шоссе» своей настольной книгой и, по преданию, даже носил ее в своей полевой сумке.
В следующие двадцать лет Бек написал еще два отличных романа: «Жизнь Бережкова» и «Новое назначение» — романтизированные биографии конструктора авиационных двигателей Микулина и наркома, а затем министра чёрной металлургии Тевосяна. Конструктор был изображен обаятельным авантюристом, попутно желающим отправить в тюрьму инженера «из бывших» за неверие в возможности пролетарской российской промышленности. Нарком же получился столь мощной и трагической фигурой, что его вдове удалось задержать выход романа на двадцать лет, до перестройки.
Я давно думаю, что пошлость для искусства более опасная сила, чем политическая цензура, если только она действительно приглядывает лишь за политикой, не пытаясь совать свой нос в вопросы морали и художественного метода.

​