Отнюдь не мирный Панас Мирный

Юрий ПОГОДА (Украина) 13 мая 2016 566

Литературоведение

Мальчонка, которого в крещении благостно нарекли Афанасием (в честь святого Афанасия Великого, Лубенского чудотворца), и который впоследствии «самозашифровался» под именем Панаса Мирного, родился в семье скромного бухгалтера уездного казначейства Якова Григорьевича Рудченка, в славном городе Миргороде. Денёк его появления на свет был непростой: с 30 апреля на 1 мая мир, как известно, приходит в себя после Вальпургиевой ночи – повсеместных шабашей ведьм на Лысых горах. Да и годок был в том же роде: в предыдущем, «окаянном 1848-м», по всей, почитай, Европе прокатилась волна кровавых «революций». Сполохи этих гроз ещё плясали на западных горизонтах Российской Империи. Какая-то искра, тлеющий уголёк, вероятно, залетели и во двор Рудченков… (Иллюстрация 1: Панас Мирный. Художник Алексей Артамонов. Открытка 1956 г. – на открытие статьи).

Папаша будущего классика украинской литературы иных вариантов, нежели госслужба, для своих детей даже не рассматривал. Старшего на четыре года Ивана к моменту следующей интересующей нас даты – 1863 года – он уже пристроил чиновником Казённой палаты в Полтаве. А младший, Афанасий, коему тогда едва исполнилось 14, начал свою чиновничью службу в Гадячском уездном суде. При этом образование обоих - приходская школа, затем уездное трёхклассное училище - оставляло (как для писателей) желать лучшего. Сей недостаток восполнила среда, в которой они оба очутились. Уездный Гадяч был в известном смысле вотчиной Драгомановых. Самый известный из них - Михаил Петрович – тихой сапой дорос на изучении классической римской истории до должности штатного доцента киевского университета имени святого Владимира. Но разоблачение в пропаганде украинофильства и сепаратизма лишило его кафедры, а потом сделало «политическим эмигрантом». Его сестра Ольга (ровесница, кстати говоря, Панаса Мирного), в замужестве Косач, прославилась, в частности, как популяризатор творчества весьма своеобразного литератора из Подольской губернии Степана Руданского. Он создал собственный цикл «типа исторических поэм»: «Павло Полуботок», «Мазепа - гетман украинский», «Иван Скоропада», «Павло Апостол». «Скоропадой», если кто не понял, был по-панибратски назван гетман Иван Ильич Скоропадский. А имя Апостола просто перепутано - на самом деле этого гетмана звали Данила.

Она же, «Олена Пчілка» (почему, кстати, не «Бджілка»?) родила на свет поэтессу Лесю Украинку, сделав затем из дочки не только пылкую украинофилку, но и заложив в ней основы весьма своеобразного миропонимания. Перманентная печаль о тяжкой доле мужика отнюдь не мешала им достаточно привольно жить за его же счёт, путешествуя по Европе, Египту и Кавказу (помещиками были отец «Пчілки» и дед Леси Пётр Якимович Драгоманов; её муж и Лесин отец Пётр Антонович Косач – тоже), при этом подбивая его на бунт - получается, против самих же себя. Столь своеобразная «среда», несомненно, воздействовала на воспитание будущих литераторов «Ивана Билыка» и «Панаса Мирного».

Существенная деталь, на которую почему-то не принято обращать внимание: оба они - и «Билык», и «Мирный» - были государственными служащими. То есть, вступая на эту стезю, каждый них принимал присягу. «С древнейших времен и до настоящего времени при поступлении на службу существовал обычай давать клятву верности, смысл которой заключался, прежде всего, в установлении определенных отношений между тем, кто принимал к себе на службу (военную, государственную) и вступавшим на эту службу, …что понималось как гарантия преданности и верности Государю и Отечеству». Присягавший обязывался «к пользе Его Величества и его Государства, чинить по доброй христианской совести, без обману и лукавства, как доброму, честному человеку надлежит, как должен ответ держать в день Судный… Присяга принималась в присутствии священника. После принесения присяги…, присягающие подписывали индивидуальные клятвенные обещания - „присяжные листы“».

Афанасий Рудченко, более полувека неуклонно двигавшийся по чиновничьей стезе, присягал аж трём государям (Александру II, Александру III и Николаю II). Обязывался служить верно и нелицемерно. А выходя «с присяги», тут же забывал о ней, и «превращался в Панаса Мирного, под покровом своего псевдонима тайно боровшегося с самодержавием», о чём смачно повествуют его житьесказатели. За этот религиозно-нравственный дуализм, беспрецедентное умение входить в сделку с собственной совестью, Панаса Мирного очень не уважал другой известный полтавец – Владимир Короленко. Рудченко только посмеивался в ответ на его упрёки. И продолжал: днём - ходить на службу, изображая верного подданного, а вечером - сочинять свои лживые страшилки про «ужасы царизма».

***

Протоптанной дорожкой брата Ивана, в 1867 году перешедшего в систему Госконтроля, и уехавшего в Житомир, Афанасий в 1871 году переезжает из Гадяча в Полтаву и поступает как бы на его место в Казённой палате (губернское учреждение по налогам). На этом поприще Афанасий Рудченко оставался долгих 47 лет, постепенно вырастая из офисного планктона в достаточно крупную рыбу. Он дослужился до чина статского советника (т.е. штатского генерала), собрав положенный урожай наград за выслугу лет: ордена святого Станислава, святой Анны (вплоть до II степени), святого Владимира IV степени. Отчего такая честь? На данный вопрос, обладая известной долей юмора, сам награждаемый мог бы ответить словами Пушкина: «Потому что <…> есть». Но Рудченко, увы, данным свойством характера не обладал, и воспринимал поощрения, как должное: «Дають – бери, б’ють - тікай». В свой знаменитый сундук с салом Рудченко складывал и произведения своего alter ego Панаса Мирного (писанные частью на заимствованных по месту службы, в «налоговой», бланках бухгалтерских книг), и премии, и ордена. (Иллюстрация 2: Афанасий Рудченко, госслужащий)

Упомянутые чин статского советника и орден святого Владимира IV степени – даже каждый сам по себе - давали право на дворянство. Конечно же, А.Я. Рудченко не преминул воспользоваться этим преимуществом. Указом Герольдии от 15.12. 1901 года он, с сыновьями Виктором, Михаилом и Леонидом, был внесён в список данного привилегированного сословия по Миргородскому уезду (т.к. имел там солидную земельную собственность). «Благородное собрание» получило в его лице сразу и Журжена, и Тартюфа. «Шифроваться» на людях он умел отменно, и сохранил эту способность, что называется, до последних дней. Своего рода некролог ему - запись в дневнике полтавского доктора А.А. Несвицкого. Под датой 15/28 января 1920 г. бытописатель извещает: «Умер украинский писатель Афанасий Яковлевич Рудченко (Панас Мирный); он служил начальником отделения Полтавской Казённой Палаты. Умер от апоплексического удара. Он жил в собственном домике на 3-й Кобыщанской улице. Перед погребением тело было внесено в Собор для отпевания. На кладбище его везли на простых санях, запряженных волами, как «щирого украинца». Он оставил несколько томов украинских рассказов и драматических произведений» И вот последняя строчка, внимание: «Я был с ним знаком и знал его как симпатичного человека».

Знал его Александр Александрович, увы, плохо. Ибо, помимо одновременно подобия мольеровских лицемера и мещанина во дворянстве, Рудченко удивительным образом соединял в себе также и мытаря с фарисеем (многогранная натура, что и говорить).

Едва только появившись в Полтаве, Рудченко вскоре (в 1874 году) вступил в подпольный кружок «Уния». Туда входило порядка 70, по другим данным – 80, «демократически настроенных интеллигентов, студентов и гимназистов старших классов», которые «вели антиправительственную пропаганду в Полтаве й губернии, распространяли произведения Т. Г. Шевченко, А. И. Герцена, Н. И. Чернишевского, Марко Вовчок, революционные открытки, поддерживали связи с народницкими кружками и организациями других городов…». «Под их влиянием, - пишет далее академическое справочное издание, - начались выступления крестьян в Золотоношском, Кобелякском, Костянтантиноградском, Лохвицком, Роменском и других уездах губернии».

Стыдливый эвфемизм «выступления» на самом деле означает бунты, почти всегда бессмысленные и зачастую кровавые. Гибли живые люди. Страдала реальная экономика страны. А подстрекатели, безопасно расположившись в казённых кабинетах Присутственных мест, выводили ализариновыми чернилами на веленевой бумаге «прошения» о пожаловании им положенных наград за выслугу лет. Ну, не мерзость ли?

Помимо А.Я. Рудченко в тот «кружок» входили Д. А. Лизогуб (расстрелянный в Одессе в 1879 году), Д. П. Пильчиков, Р. А. Стеблин-Каменский, А. А. Волкенштейн и другие. Супруга последнего, Людмила Александровна, ученица и воспитанница отнюдь не всуе упомянутого ранее М. П. Драгоманова, стала соучастницей убийства Харьковского губернатора князя Д. Н. Кропоткина. Была приговорена в 1884 году к лишению всех прав состояния (по рождению была дворянкой), и к смертной казни через повешение. «Высшую меру» ей гуманно заменили ссылкой в каторжные работы на 15 лет. Затем, в 1896 году, срок этого наказания из тех же человеколюбивых соображений сократили на одну треть, с водворением на поселение на острове Сахалине. По ходатайству мужа, А. А. Волкенштейна, последовавшего за женой на этот «край света», террористке (которых «бывших» не бывает), разрешили переехать на жительство во Владивосток. Там она «приняла деятельное участие в организации бунта и революционной пропаганде среди солдат». Сыграла активную роль во Владивостокском восстании 1905-1906 годов, во время которого, когда шла она во главе солдатской демонстрации, её и успокоила окончательно шальная, видимо, пуля.

Это лишь один пример того, как дальше и в какой среде развивался и «довоспитывался» налоговик Афанасий Рудченко, он же подпольщик и литератор Панас Мирный, чудом уцелевший после разгрома «Унии» в 1875 году.

А ведь пришёл он туда не любопытства ради, а с вполне определёнными целями. Имея в руках, даром что был молодой да ранний, некий задел, очень пришедшийся по вкусу террористам-«народникам». Почему и был принят с распростёртыми объятиями.

Задел формировался так. За три года до описываемых событий, в 1871-м, он, Рудченко, был командирован на север губернии. Результатом поездки стал очерк «Подоріжжя од Полтави до Гадячого» (Путешествие от Полтавы до Гадяча). Здесь, без всяких авторских фантазий, ним был описан эпизод, ставший впоследствии знаковым в его творчестве: история о серийном убийце Василе Гнидке, который «сумел за небольшое время собрать целую ватагу всяких людей и за полгода вырезать с ней двадцать душ в Зеньковском, Полтавском, Миргородском, да и, вероятно, и в Переяславском уездах».

Гнидка, по расказам «машталира», т.е. возницы, был действительно колоритной фигурой. Убийцей, так сказать, природным, которому быть злодеем на роду написано. Вот как подрастал этот выродок: «Гнидка ещё с малых лет, когда подпаском был, приучал себя к сему ремеслу. Поймает, бывало, ягнёнка, обдерет живьём с него шкуру да и начнёт кнутиком подгонять... .[..]. А как над своей матерью издевался, - поставит на горячую сковороду да и жжёт, чтобы никому ничего не рассказывала...».

Далее он, возница, поведал седоку о том, как Гнидка встретил последний в своей жизни праздник Рождества Христва. «... Невдалеке от Заиченец, - вот как будем ехать, то увидим, - жил себе хутором уже издавна один казак. Зажиточный и денежный. Скота у него – полные загороди, а денег - и свиньи не едят. При нём жили его сыновья, аж три. Двоих он уже и поженил; у старшего и ребёночек был, а меньший ещё парубковал. Его он уже в москали готовил и грамоте обучил, чтобы не так тяжело на службе было. Ещё и дочка у него, так полудевка, была; вот она и осталась только жива...[...] Собрав двенадцать самых наиздоровейших товарищей (Гнидка] и скакнул к тому казаку попраздновать».

Обманом вломившись в дом (покажите, мол, дорогу, сбились с пути) банда убила - кого ножом, кого топором - всех сыновей, а старых, на глазах у невесток, стала мучить, жечь огнём – чтобы выдали место, где были припрятаны деньги. В конце концов порешили и их: «положили в ряд, зашли из-за головы, и обухом в голову; так головы и проломили».

Малое дитя, проснувшееся в колыбели и закричавшее, зарезал сам Гнидка. «Когда его спросили на следствии: зачем ты, Василий, хоть дитя убил? Что оно тебе запретило? - "Я его, говорит, не бил, пока оно не кричало; а как подняло крик такой, хоть без вести беги, - я тогда взял да и проткнул ножом"».

Уцелела, повторимся, только дочка казака, подросток. Она спряталась под подом в печи. После того, как всё закончилось, эта девочка «голая и босая и простоволосая... бросилась к селу. Прибежала к первой хате, а то хата самого Гнидки». На стук вышла мать разбойника. Она «накинула на неё какую-то там одёжку да тихонько в волость. Там всех сразу на ноги подняла да прямо к сыну направила». (Иллюстрация 3: хата Гнидки в Заиченцах прежде и теперь)

Очевидец, местный житель, дополнил рассказ перевозчика:

- Как вошли в хату, то по косточки крови было; так всё в крови и плавало; даже страшно смотреть. Таки не абы-что - восемь душ положить!

За неделю следователь из Опошни распутал всё это дело, и бандитов отправили в губернский центр. «Как вели Гнидку на Полтаву, то похвалялся удрать и мать порешить. А теперь, говорят, вероятно, и с ним уже порешили.

- Как порешили? Я слышал, что он удрал аж из Москвы.

- Удрал уже было, да поймали. Он хотел ещё и вторично удрать, но москаль взял да и застрелил. С дороги, значит, убегал. Гнидка отбежал, а москаль выстрелил, да и положил».

Так обстояло дело в действительности. Но правда, как она есть, отнюдь не интересовала «художника слова». И вскоре под его пером натуральный бандит с закономерно говорящей фамилией Гнидка превращается в Чипку Вареника (Варениченко) – «бунтаря, борца против социальной неправды». Так («Чипка») и была названа первая, в форме повести, редакция будущего романа «Хіба ревуть воли, як ясла повні?» (Разве ревут волы, когда ясли полны), которым Панас Мирный мучился долгие годы, пиша и переписывая, и которым затем буквально истязали (и продолжают истязать) школьников, заведомо фальсифицируя в их головах картины прошлого.

Под извращённым пером автора злодей чудесным образом превращается в положительного, по смыслу, героя, «жертву обстоятельств», «пропащую силу». Истинно сказано: «Кто оправдывает преступника, часто бывает не в состоянии пожалеть его жертву»!

Понимал ли Рудченко, что делал? Несомненно. Сочинения «Панаса Мирного», даже относительно безвинное «Подоріжжя…», по его воле, печатались далече от родных мест: во Львове (Австро-Венгрия), а то и ещё дальше – в Женеве, при содействии всё того же М. П. Драгоманова, «политэмигранта», на «чужі гроші» (которые платятся, как известно, лишь в том случае, если кому-то выгодно получить данный товар). И распространялись наравне с революционной, подрывной литературой.

Ведал ли, что творил? Безусловно. На его глазах разворачивалась вся та безумная вакханалия, которую ныне принято называть «революционным движением»: с убийством императора Александра ІІ, произошедшим 1 марта 1881 года (а «Хіба ревуть воли…» впервые были отпечатаны в Женеве в 1880-м, sic!), покушением на жизнь Александра III в 1887-м, погромами помещичьих имений в конце XIX – начале XX веков - о чём Рудченко, как налоговик, знал куда лучше, чем кто-либо другой.

Вопросим себя: а содержится ли в его «Чипке» и «Хіба ревуть воли…» нечто, соотносимое со всеобъемлющей правдой жизни? Отнюдь. В самом исходнике, в «Подоріжжі…» он, автор, старательно объезжает стороной (и в фигуральном, и в буквальном смысле слова) богатые сёла и местечки – Диканьку, Великие Будища, Опошню. Но душа его просто трепещет от радости, если увидит хутор, где на крыше солома провалилась, или тын упал. Позднее такого рода мировоззрение стали называть «глазом, заточенным на помойку»; здесь оно явно доминирует.

Увы, исчез с лица земли тот хутор казака (по книге – Хоменко) на выезде из Заиченец, где праздновал своё кровавое Рождество этот действительно незаурядный злодей. «Коллективизация», сопряжённая с разрушением мелких населённых пунктов, стёрла и неподалёку лежащий хутор Пацулы (два десятка хат, две ветряные мельницы), где он «погулял» вдругорядь. Но посреди долины, где хутор был расположен, и нине стоит за широкой металлической изгородью большой деревянный, кем-то тщательно возобновляемый, крест, а на нём новая, будто бы только что сделанная, металлическая эмалированная табличка з надписью, которая немногословно рассказывает о трагедии, разыгравшейся здесь 144 года тому назад. Где погибли мужчины (сам казак и два его взрослых сына), обе невестки и дети...

(Иллюстрация 4: Место преступления Гнидки: хутор Пирки, ныне исчезнувший)

Речь, обратим внимание, идёт не о каких-то придуманных, высосанных из пальца «чипках варениченках», «жертвах» якобы «социальной несправедливости», а вполне конкретных, причём отнюдь не самых худших членах общества. Работящих, крепких хозяевах. О уцелевшей юнице сказано: «Такая хорошая девушка вышла, высокая, бравая и хозяйка добрая»… Увы, как установили краеведы, составители «Истории села Заиченцев», спасшуюся вот рук бандитов Гнидки девушку-казачку всё же убили – «на заре» советской власти, причём именно духовные наследники Чипки.

Бандитизм (под прикрытием восстановления всё той же пресловутой «социальной справедливости») расцвёл в здешних местах махровым цветом. Работая в архивах, автор этих строк встретил упоминание о действующей именно в этих краях в «период смуты 1917-1920 годов» банды так называемых лопатников. Поступала она так: вечером, в сумерках, раздавался звон разбиваемого стекла, и сквозь выбитую «шибку» просовывалась лопата, на которую нужно было положить некую определённую мзду. Закрыть ставни и дверь дома было невозможно: отказывавшихся платить бандиты просто сжигали в хатах. Бандитами, возможно, были дети Гнидкиных «побратимов».

А на кладбище в Опошне нам удалось отыскать памятник, чудом уцелевший от той, прошлой жизни. Изображает он дерево, обрубленные ветви которого образуют крест, и на нём надпись: «Здесь покоится прах безвременно погибших от рук злодеев. Даниил Михайлович Павленко, убит на 46 г. своей жизни, и супруга его, Ксения Ивановна Павленко, убита на 31 г. своей жизни. Служанка их Елизавета Михайловна Крипакова, убита на 16 г. своей жизни. Преступление совершено 22 декабря 1917 г. Мир праху Вашему, дорогие родители-страдальцы…» Дата не оставляет сомнений в авторстве дикого злодейства: совершили его большевики, «борцы за справедливость», дорвавшиеся до власти «Чипкы». (иллюстрация 5: Памятник на могиле семьи, погибшей в 1917 году)

При этом сочинитель «Хіба ревуть воли…» ещё, как говорят в этих местах, «топтал ряст». И как не было ему дела до зверски убиенных семей Хоменко, Горилеев и прочих, так не взволновала бы его и судьба семьи Павленко, даже узнай он об этой трагедии. Сколько их было таких в то время, а по каждой не наплачешься. «После революции 1917 года Мирный поддержал Центральную раду, а позднее Петлюру», - говорит о нём справочное издание, ссылаясь на упоминание об этом в изданной в 1930-е годы «Литературной энциклопедии». Позднее, однако, советская критика «очистила» Мирного от этих обвинений, и сделала сторонником Советской власти, аргументируя тем, что он, несмотря на возраст, работал, дескать, в Полтавском губфинотделе. Ну, здесь как раз противоречия нет – налоговики нужны любому режиму, а моральные аспекты колаборационистам, как известно, неведомы.

***

Безусловно, этими двумя произведениями не ограничивается творческий задел Панаса Мирного. Писал он много и завзято. Какое жанровое разнообразие: новеллы, рассказы, повести, романы, и даже пьеса! Одна беда: все они насквозь пропитаны глубочайшим пессимизмом, упадническими настроениями, чувством безысходности. Везде действуют лукавые, совершенно несочувственные к «простому народу» паны, «покрытки», убогие. В ряде случаев заголовки творений «говорящие»: «Як ведеться, так і живеться», «П'яниця», «Лихі люди», «Лихо давнє й сьогочасне», «Голодна воля», «Повія» (последнее из перечисленных известно российскому читателю, как «Гулящая», буквальным же переводом является полуцензурное «Проститутка»). Об этом, несомненно знаковом для Панаса Мирного произведении – чуть позже, сейчас же обратим внимание на два важнейших момента. Не жизнь, как таковая, во множестве своих проявлений являлась определяющей в творчестве Афанасия Рудченко. Темы диктовала «среда»: «тісні зв'язки з багатьма діячами української культури - Лисенком, Старицьким, Карпенком-Карим, Кропивницьким, Коцюбинським, Лесею Українкою…», Именно в ней культивировались вполне определённые, при этом мало связанные с реальной действительностью, представления о ней. Вот, скажем, Старицкий. «Воспеванию героического прошлого» были посвящены его романы «Молодость Мазепы» (1898) и «Разбойник Кармелюк» (1903), а «протестом против царизма» - роман «Перед бурей» (1897)», - пишет справочное издание.

Мазепа, герой Старицкого, в особых представлениях не нуждается. А вот Кармелюку, вероятно, есть смысл дать историческую справку.

Это, на самом деле, отнюдь не тот «украинский Робин Гуд», как его изволил величать Максим Горький, а родной, если не сказать – единокровный, брат полтавского Гнидки. «Подвиги» этого, с позволения сказать, «благородного» разбойника, при ближайшем рассмотрении действительно поражают. Уголовные дела Кармелюка (или Кармалюка) насчитывают свыше 9 тысяч страниц, написанных убористим почерком, с сотнями показаний свидетелей и потерпевщих. «Этот судебный роман вдвое толще, чем знаменитый "Граф Монте-Кристо" Александра Дюма», - отметил один из непредвзятых исследователей деятельности этого «народного героя», родившегося в с. Головчинцы Литинского уезда Винницкої губернии (ныне с. Кармалюково Жмеринского района на Винничине). Дезертир из армии, он сначала два года вместе со своим подельником занимался мелкими кражами. С течением времени вокруг Устима собралась уже настоящая банда, в составе которой Кармелюк начал нападать на имения мелких шляхтичей, дворы зажиточных крестьян, валки чумаков и повозки купцов. Только за полгода, как это явствует из материалов следствия, и только в окрестностях Бара, где промышлял Кармелюк в начале 1820-х, ним было похищено «2000 волов и 1400 коней, не считая домашних вещей и одежды». А всех годов, когда он не выпускал из рук кистень разбойника, было 22 (исключая непродолжительные перерывы на отсидки в Литинской тюрме, Каменец-Подольськом тюремном замке и три «путешествия» на каторгу в Сибирь, откуда он сразу же убегал). Каторжника, на лице которого живого места не осталось от клейм (его жгли железом по крайней мере трижды - в сентябре 1818-го, в апреле 1823-го и зимой 1824 годов) остановила в ночь с 9-го на 10-е октября 1835 года только пуля мстителя, шляхтича Рудковского. Кстати, последние пять лет своего существования Кармалюк перебивался тем, с чего начинал – мелкими кражами; прежняя громкая слава бандита осталась в прошлом.

Но какое, опять-таки, значение имела эта Правда для писателей-либералов, социалистов, революционных демократов? Ровно никакого. Лейтмотив большинства их произведений сводился к одному: «так далее жить нельзя» (ключевая фраза к отверзанию всех без исключений революций); общество готовили к тому, чтобы взять у него временно, на прокат, «народный гнев», дабы опрокинуть ненавистный «режим».

На полном серьёзе обсуждать достоинства произведений Панаса Мирного трудно: они надуманы, схематичны, сюжеты натянуты, герои как бы двумерны, подобны вырезанным из бумаги силуэтам. А, поди ж ты – многим нравится. Ибо, пленяясь льющейся вроде струи воды, речи, читающие, той жизни не зная, и слепо доверяясь автору, отключают любую критику. Но, к счастью, не все. Прочтя «Гулящую», вдумчивая читательница оставила в интернете отзыв, озаглавив его: «Кошмар и отсутствие логики полнейшее!». Свою мысль она пояснила так: «Все как один, [персонажи] идиоты, особенно главная героиня Притыка-старшая! …Лично мне в самых первых строках этого «романа» сразу бросился в глаза смешной до ужаса факт, что будущая вдова Филиппа Притыки начала впадать в панику и изводиться задолго до того, как вообще стало что-то известно о том, вернётся ли её муж, или нет… Эта Приська уже воет/ревёт/давится соплями и!!! - точно знает, что её муж погиб/замёрз/уже не вернётся! Воет по покойнику – который ещё живой гуляет на ярмарке. Этот «опус» - так, что ли, его назвать – ерунда и абсолютный бред! По мере прочтения этого кошмара я всё больше впадала в шок!!! Столько негатива, столько бешенства, ненависти и дикой злобы, как среди главных героев этого "опуса", не встретишь даже в волчьем питомнике! У обитателей села волчье бешенство не то что к богачам-панам, а даже друг к другу!.. Все друг друга, даже бедняки между собой!!! – грызут заживо. Как волки!!!»…

Осуществляя минимальную редакторскую правку данного отзыва, мы оставили в неприкосновенности эмоционально-мотивированную расстановку автором знаков препинания. Вывод: «Достоинства: не нашла ни одного! Рекомендую друзьям: НЕТ».

Другая читательница, полтавчанка, журналистка, при этом совершенно позитивно расположенная к Панасу Мирному, создавая статью о нём, пришла (и хвала свежему её восприятию!), к такому достаточно оригинальному выводу: «Душевные травмы [автора] натолкнули [его] на создание романа "Проститутка"… Главная героиня "Проститутки" - собирательный образ девушек, которых любил автор романа». Т.е., читай, создавая образ Христины, главной героини «Гулящей», Панас Мирный разом отомстил всем девушкам, с которыми «не сложилось» у Афанасия Рудченко.

Данный посыл, безусловно, нуждается в пояснении.

Если кратко, то Афанасий отличался большой влюбчивостью. «Первая любовь к Рудченко пришло в 1865 году. Ему тогда было только 16 лет. Юноша на то время жил в Гадяче. Там он влюбился в барышню Елену Алексеевну...».

Начинающий литератор собрался пленить избранницу своей свеженаписанной поэмой «Безталанна» (Несчастная). Барышня, которую и после того несколько лет безуспешно охаживал юный чиновник, только пальчиком у виска, видимо, покрутила. В 1870 году он отметил в своем дневнике: «В моей душе плач, и досада, и тоска... Хоть бы влюбиться в кого? В кого же? где тут есть такая, чтобы полюбила мое сердце? Нет её! Да, пожалуй, и в целом мире нет. Мое сердце - мой враг!».

Следующей избранницей его врага-сердца стала простая девушка-служанка. «Панас Мирный тоже ее полюбил», - пишет исследовательница. Увы, «но счастье было недолгим. Девушка не понимала душевных порывов писателя, не видела смысла в духовном развитии. Писатель тяжело переживал это. В своем дневнике в апреле - июле 1871 года (стало быть, уже в Полтаве, - прим. автора) он делает следующие записи: «Быть или не быть? А мои клятвы? Мои обещания? Мне кажется, что мой ум помрачится, не вынеся такой нравственной ответственности перед самим собой... Не быть! Один исход!».

Какой исход? Понятно, какой: снова влюбиться! И опять – увы: «Не имело счастливого конца и его последующее чувство, тоже к девушке-работнице. Они начали встречаться, Афанасий Яковлевич хотел даже жениться на девушке, дать ей образование, ввести в свой круг общения. Однако милая променяла его на солдата-москаля».

Секрет неудач, на наш взгляд, ясен: до «барышень» Афанасий Рудченко просто не дорос. А «работниц», в известном смысле, перерос. Есть такой цветок - фарбитис, он же ипомея, снискавший в народе прозвище «крученый паныч». «Это миленькое растение способно мертвой хваткой оплести все, что попадется на его пути», - написано в справочнике. Это, конечно же, преувеличение. Оборвать вьюнок, особенно пока он не оплёл всё вокруг себя, способна любая сколь-нибудь решительная рука. Вот таким панычом, притом крученым, и представлялся Афанасий этим первым своим женщинам: «барышень» он смешил своими претензиями на вхождение в тот круг, куда «Бесталанная» пропуском служить не могла; «работницы» понимали, что нормальной семьи с новоявленным «панычом», к тому же «крученым», не создашь.

Однако именно на этом, матримониальном поприще, Афанасию Рудченко удалось создать своё лучшее, притом сугубо жизненное произведение.

Дело было так. На одной из «литературных суббот» у Виктора Василенко («учёного-народоведа», - как пишет о нём справочник, - этнографа, а по жизни – простого земского статистика) уже «добре подтоптанный парубок», стремительно стареющий и лысеющий Панас Мирный встретил юную прелестницу, учительницу музыки Полтавского института благородных девиц Александру Шейдеман. Для неё он был персонификацией той «борьбы за счастье народа», туманные картинки которой бередили души молодёжи. Нечто вроде того, что нам повстречалось в стихотворении из дневника полтавской гимназистки Марии Даниленко, относящегося как раз к этому времени – второй половине 1880-х:

Ночь. Успели мы всем насладиться,

Что ж нам делать? Не хочется спать,

Мы теперь бы готовы молиться,

Но не знаем, чего пожелать.

Пожелаем тому доброй ночи,

Кто всё терпит, во имя Христа,

Чьи не плачут суровые очи,

Чьи не ропщут немые уста,

Чьи работают грубые руки,

Предоставив почтительно нам

Погружаться в искусства, в науки,

Предаваться мечтам и страстям;

Кто бредёт по житейской дороге

В безразсветной, глубокой ночи,

Без понятья о праве, о Боге,

Как в подземной тюрьме без свечи...

И вот он перед нею, грезившийся в мечтах – тот апостол Правды, который даст им, всё терпящим, нужные понятия про их права, о Боге; вложит в заскорузлые десницы свечу Знания, которая осветит страждущим путь на волю, из подземной темницы….

Между ними, в духе времени, начинается эпистолярный роман. То есть битва разворачивается на поле, где преимущество априори на стороне Рудченко. Он умело увлекает Александру в тот блистающий мир, где страждущий народ, не плача и не ропща, ждёт облегчения своей участи, и куда он готов внести её, что называется, на руках. «Дорогая моя Шурочка! Целую, тебя крошку мою, мою ненаглядную, - пишет Панас в своих письмах. - Целую тебя, моя добрая, изящная, святая! Голубушка! Будь для меня святой!».

Как тут не обалдеть от счастья: вот ведь какую завидную участь предлагает ей этот гигант мысли, титан борьбы, мирный проповедник блещущего звёздами грядущего: быть для него святой! То есть чем-то вроде иконы в горнице, пред которой горит неугасимая лампада, её неповторимый муж. «...Ты святой человек, именно святой, и неужели мне, грешнице, выпало такое счастье и честь быть твоей женой... Отказаться от тебя я уже не в силах...» - отвечает она ему в своём письме 28 декабря 1888 года.

Жребий брошен, Рубикон перейдён. Александра решительно отказывает в просьбе руки и сердца своему прежде наречённому жениху, петербургскому врачу и двоюродному брату. Что он - и что вот это, чудом свалившееся на её голову блаженство?!

Афанасий Рудченко как по нотам разыгрывает этот роман. На венчание, назначенное на 16 апреля 1889 года в Успенской церкви Карловки, волостного центра Константиноградского уезда Полтавской губернии, никого совершенно из своих родственников он не пригласил. Участие в этом мероприятии его родни, включая родителей, «ограничилось поздравлениями в письмах и телеграммах», как пишут биографы. Поступок очень мудрый со стороны Афанасия Рудченко: невеста, соприкоснувшись с этой камарильей, запросто могла сбежать из-под венца.

Соприкосновение, тем не менее, было неизбежным, и произошло летом того же года. Он, Рудченко, взял двухнедельный отпуск и поехал с молодой женой к своим родителям. Больше недели, однако, Александра не выдержала. Им пришлось спешно ретироваться «из-за перебранок между молодой женой и матерью Панаса», - как уклончиво поясняют ситуацию биографы Мирного.

На самом деле это была полномасштабная катастрофа. Чтобы понять смысл её и оценить масштаб вскоре последовавших нравственных разрушений в душе восторженной почитательницы «борца за счастье народное», следует понять, откуда они ехали и куда, от кого и к кому.

Карловка, где венчались Александра и Афанасий, была в XIX веке собственностью членов Императорской Фамилии герцогов Г.Г. и М.Г. Мекленбург-Стрелицких (жена Георгия Георгиевича Наталья Фёдоровна, в девичестве Вонлярлярская, носила титул графини Карловой именно по названию этого имения), и принцессы Е.Г. Саксен-Альтенбургской, дочери герцога Георга-Августа Мекленбург-Стрелицкого. Это местечко и его окрестности нынче можно только представить себе по описаниям, ибо всё тут изменилось до неузнаваемости. Причём отнюдь, как вы понимаете, не в лучшую сторону.

Августейшие владельцы, приняв данную земельную собственность в видах, не отличавшихся от иных местностей, преобразовали её в процветающий край. Построили суконную мануфактуру, кирпичный, воскобойный, свечной, салотопный, винокурный, крахмальный, черепичный, сахарный и другие заводы. На здешнем конном заводе разводили скакунов арабской породы и иных, в частности «верхового кирасирского сорта», которых продавали в армию на ремонт кавалерии, а как рабочих лошадей (для себя) выращивали датских, арденских, суффольков, битюгов. На другом племенном заводе получали высокопродуктивный рогатый скот английской и валашской пород; овец держали мериносовых испанских (а ещё были две племенные овчарни негретти и рамбульенегретти). Свиней держали беркширов. Работали многочисленные помещичье-дворянские «экономии» (хозяйственные комплексы; имение делилось на отдельные управительства с отдельными заведующими), которые и производили основную массу товарного зерна, осуществляли техническую переработку сельхозпродукции; мука, масло, яйца и прочее шли отсюда на удовлетворение внутренних потребностей государства и на экспорт. В экономиях работали мастерские по ремонту и изготовлению сельхозмашин и приспособлений - плугов, борон, сеялок, паровых молотилок, иных агрегатов. Значительное внимание уделялось образованию: существовала целая сеть церковно-приходских и земских школ, женское училище.

Почему же, видя «всё это», бытописатель не показал, и не обобщил передовой опыт, сделав его достоянием широкой общественности? Не написал чего-то вроде «Подоріжжя від Карлівки до Миргородячого», на свою малую родину, где самой главной достопримечательностью являлась воспетая Гоголем лужа? Возможно, потому, что австрийское правительство, в отличие от «Хіба ревуть воли…», не оплатило бы подобных «штудій»? Почему не предвидел, прозорливец этакий, что «волы», раз и два подкормившись на погромах 1905, 1917 годов, будут потом «ревты» на голодовках 1933 и других годов, и ярмо на ихние шеи положат куда более тяжёлое, чем прежнее? Почему не предчувствовал, что «Чипки», став бандитами в законе, не вытопчат вокруг себя всё мыслящее, всё прогрессивное - всё, хотя бы на йоту превосходившее их умственное развитие? Что не пожалеют даже скот, превратив арденов, мериносов и беркширов в обычных беспородных «коняк», «овець» и «свиней», заодно уничтожив и ту высочайшую культуру земледелия, которой отличались «экономии»?

Вопросы, безусловно, риторические, ответов не требующие. Да и мы, в сущности, об ином: о том, что Александра Шейдеман , выросшая в высококультурной среде, воспитанная в обществе своих сестёр, родных и двоюродных, из коих две – Елисавета в 1866-м и Ольга в 1886-м, окончили Полтавский институт благородных девиц с шифром (т.е. стали лучшими в своих выпусках), а сама она, как и старшая от неё на три года София – с серебряной медалью, вдруг предстала перед родителями мужа: достаточно недалёким провинциальным бухгалтером Яковом Григоровичем, а главное – его матерью, Татьяной Ивановной – до конца дней своих не научившейся ни читать, ни писать. Видимо, по своим дремучим представлениям, та и поставила вопрос как-то так: дескать, раз мы взяли тебя в свою семью, то уж будь добра подчиняйся… «Матери Панаса Мирного не нравилось, что её невестка разговаривает на русском языке», - добавляет один из биографов Панаса Мирного, явно ставя невежество свекрови ей в заслугу. Конечно же, ища общий язык, они могли бы разговаривать по-немецки, скажем, или по-французки, коими Александра Евгеньевна владела в совершенстве, но беда в том, что Татьяне Ивановне они были неведомы. (Иллюстрация 6: Мать Панаса Мирного Татьяна Ивановна Рудченко).

В любом случае через несколько дней молодые, «из-за перебранок между молодой женой и матерью Панаса», - как пишут, - вынуждены были срочно ретироваться на Полтаву, не добыв и половины срока отпуска. «Тут бедный Фока мой... Скорей без памяти домой, И с той поры к Демьяну ни ногой».

Но огорчений и дома хватало. Большое видится на растоянии, мелкое приходится рассматривать в упор. И что же оказалось при ближайшем рассмотрении? Что муж – лицемер (на людях одно, в частной жизни другое), что он – клятвопреступник (одну из присяг Панас принимал уже в браке, клянясь в верности взошедшему на Престол императору Николаю II, но отнюдь не собираясь выполнять и её). Лиры, которой бы он чувства добрые в народе пробуждал, обнаружено не было. Бряцал он на других кимвалах, разжигая иные чувства: ту самую «ненависть и дикую злобу», «грызню друг друга», «волчье бешенство» и т.д., которые обнаружила внимательная современная читательница в его «Гулящей». Творческая лаборатория Мирного представляла из себя иное, а именно мастерскую по изготовлению самодельного оружия (каковое кредо увековечено на его памятнике: «З слова живого скуй самопали, й з ними між люди іди»).

Глубочайший пессимизм отличает почти любую из поделок этой мастерской: «повію» Христю не впускают в отчую хату, и она замерзает насмерть. Голодный Пылыпко из «Морозенка» точно так же коченеет в лесу, не дойдя до дома крёстного; мать его, Катря, получает разрыв сердца, найдя оледеневшего сына (такое вот антицерковное произведение, «удар наотмашь» по целому жанру рождественских рассказов). «Как голодный волк» (опять волки!) стоит у него, у «Мирного», в его «Волах…» «ватага, вскормленная чужим трудом, обутая и одетая чужими руками» (это, чтобы вы понимали, «потомки казацкой старшины, московские и польские приблуды, осиротевшие дети Иуды, панки и полупанки в мундирах с медными пуговицами»), а напротив неё – «потомки казачьи, копающиеся в сырой земле - без памяти о славной были дедов своих, без памяти о самих себе». Разделяет эти группы «глубокий овраг, которого не перейти, не переехать». И первая из групп, «как голодный волк, щелкала зубами, глядя со зла на другую сторону оврага». А другая, значит, ничем не щёлкает, а безмолвствует. Это и есть те самые «волы» Такое вот понимание общественного устройства.

Ну как – «моторошно», как говорят украинцы - то есть жутко? А ведь ей, Александре Шейдеман, в обстановке такого «творчества» надлежало жить годами. При этом он, Панас, был ведь не один. Его окружало ранее перечисленное в персоналиях маргинальное общество, составлявшее личную жизнь писателя, время от времени поодиночке и скопом проникавшее в их квартиру. В придачу брак с Панасом разорвал, или в ряде случаев значительно охладил её, Александры, прежние дружеские и родственные связи. Только через 12 лет, после рождения сыновей Виктора, Михаила и Леонида (в 1892, 1893 и 1898 годах соответственно), т.е. когдо стало окончательно понятно, что изменить в этом «деле» ничего нельзя, старший брат Александры - Евгений Михайлович Шейдеман – дал денег, чтобы они смогли наконец-то перестать ютиться в наёмной квартире на Мало-Садовой (нине улица Короленко, 8), и приобрели достойную городскую усадьбу на 3-й Кобыщанской улице. Это было поместье площадью около полутора гектаров, с постройками и прудом, примыкавшее к чудесному лесу. Имение, что примечательно, было приобретено на имя Александры; доверия к Панасу, стало быть, не было, поэтому надпись на стилизованном под старину номерном знаке: «Домъ Рудченко А.Я.», является ещё одной брехнёй - то ли самого Панаса Мирного, то ли его позднейших почитателей. (иллюстрация 7: Номерной знак на доме, купленном Александрой Шейдеман)

История этой женитьбы невольно напоминает, на наш взгляд, столичный случай, когда за неграмотным крестьянином из Калужской губернии, косноязычном Митей, народная молва утвердила необычайные свойства, узрев в нём святого. «Увлечение высшего общества "Митей" было так велико, что в порыве религиозного экстаза одна из воспитанниц Смольного института благородных девиц предложила ему свою руку и сердце, какие "Митя", к ужасу своих почитателей, и принял, - пишет в своих "Воспоминаниях" князь Н.Д. Жевахов. - Насколько, однако, девица, вышедшая замуж за юродивого, засвидетельствовала свою истинную религиозность, настолько "Митя", женившись на воспитаннице Смольного института, расписался в обратном и похоронил свою славу. Его признали обманщиком и мистификатором, и он скоро исчез с петербургского горизонта».

Но что было трагедией для Александры, получившей на данной почве сильнейшее нервное расстройство и годами лечившейся после того в клиниках Харькова и Киева, то было настоящим «джек-потом» для Афанасия. Обрусевший немец Е.М. Шейдеман, брат Александры, мало что являлся главноуправляющим имений в Карловской округе, - он был избран предводителем дворянства Константиноградского уезда, гласным губернской Думы, а впоследствии и членом III Государственной Думы от Полтавской губернии. Факт родства с таким замечательным человеком отнюдь не ускользнул от бдительного ока начальства Афанасия Яковлевича. И оно-то и следило зорко, чтобы последнему своевременно подходили все чины и полагающиеся по выслуге награды: вплоть до портсигара за тысячу рублёв (предпочёл взять деньгами). (Иллюстрация 8: Брак получился удачным. Афанасий Яковлевич доволен).

Панас Мирный умер от апоплексического удара 28 января 1920 года. Между прочим, в этот день по народному календарю отмечается День колдунов. Но это, конечно, ещё одно случайное совпадение.

Не факт, что он был отпет по канону: в это время прежний владыка, впоследствии ставший известным как святитель Феофан Полтавский, был вынужден, в связи с наступлением Красной Армии, эвакуироваться в Крым. А новый, временный управляющий Полтавской епархией архиепископ Парфений (в миру Памфил Андреевич Левицкий), принял дела только в марте 1920 года, т.е. два месяца спустя. В делах церковных царила полная анархия.

Хоронили писателя изрядным многолюдьем; от Соборной Успенской церкви, по Кобелякской улице, до городского кладбища (ныне не существует, там парк Солдатской Славы) везли его пресловутые молчаливые волы. Было очень холодно, дул «сильнейший северо-восточный ветер», как писал современник. Голодные и озябшие, волы реветь даже и не думали: «скотобойня», а именно так, по Н.Д. Жевахову, переводится с иврита слово «чека», уже крайне наглядно показала, как это опасно для жизни - «реветь».

(Иллюстрация 9: Похороны Панаса Мирного).

А что же Александра Евгеньевна? Её душевная болезнь лежит во временных рамках, ограниченных рождением первого и третьего сыновей, т.е. страдала она от неё с 1890-го по 1898 год. Затем, видимо, смирилась со своей участью (а куда было деваться?). Занималась воспитанием детей, вела кружки, увлекалась охотой: взяв ружьишко, любила пропадать в близлежащем лесу. Это понятно: бывают такие состояния, когда очень хочется хоть кого-то, да убить. Ныне это называется релаксацией.

Судьба в целом была к ней как бы благосклонна. Но не обошлось и без суровых испытаний. В 1915 году, 16 ноября, во время Первой мировой войны, погиб её первенец, Виктор. У него могла бы быть прекрасная будущность: используя права и преимущества, которые тот имел как дворянин, Виктор окончил классическую гимназию и поступил в Московский университет. Начавшаяся мировая бойня вырвала его из рядов студенчества и облекла в мундир офицера Русской Императорской армии. Тело его было доставлено в Полтаву. Отдавший жизнь за веру, царя и Отечество, офицер был с почестями похоронен на городском кладбище. Подле него пять лет спустя упокоился и его отец. Но «вечно» лежать им там не позволили: 16 лет спустя, в 1936-м, останки «невмирущого» Панаса перенесли в т.н. Зеленый гай (неподалеку от его основательно погромленного имения). А могилу сына, не глядя на «заповіт», просто сравняли с землёй. Оно понятно: трудно требовать от «волов» разбираться в тонкостях таких деликатных предметов. (Иллюстрация 10: Дети Афанасия Рудченко: Виктор, Михаил и Леонид)

Меньшой сын, Леонид, - единственный, кстати, из братьев, мечтавший о военной карьере - учился в военном училище в Киеве. Волею судеб он оказался в войсках Симона Петлюры. «Нить его жизни оборвалась в апреле 1919 года на полях Гражданской войны», - сообщает источник. Где, когда, и при каких обстоятельствах – доподлинно неведомо. Время было иное, соответственно изменилось отношение к людям, их жизни и смерти.

Средний сын, Михаил, стал единственным из братьев, кому получилось позаботиться о продолжении рода. Еще до войны 1914 года он, едва закончив гимназию, женился на Вере Ивановне Теплицкой. В декабре 1918-го у них родился мальчик, которого назвали Юрой. Панас, таким образом, смог встретиться с внуком. Но печальной была их участь в это время: в Гражданскую в Полтаве 19 раз сменилась власть. «Прекрасный сад» в имении был вырублен полчистую на дрова, которыми кое-как удавалось отопить ветшавший дом, постоянно ощипываемый нескончаемыми «реквизициями». Деду, подобно бессловесному волу, приходилось подставлять выю под любое ярмо, лишь бы в ясли ему бросили скудный паёк. И не мычать! – иначе многое припомнили бы…

Юра месяца не дожил до своего 24-летия: «Командир танка Т-70 63-й отдельной танковой бригады лейтенант Рудченко Юрий Михайлович… воевал на Кавказе и 6 ноября 1942 года погиб в бою возле села Гизель недалеко от города Орджоникидзе, где похоронен – неизвестно», - сообщает документ. С его смертью, смертью бабушки Александры Михайловны в 11 мая 1943 года, и смертью отца Михаила Афанасьевича в 1974-ом, род Панаса Мирного пресёкся окончательно и бесповоротно. (Иллюстрация 11: Внук Афанасия Рудченко Юрий)

Две последних кончины были уже естественные, мирные. Основная жатва, когда «свою добычу смерть считала», пришлась на революционное лихолетье. До сих пор неизвестны обстоятельства гибели ни самого именитого из родственников Александры Шейдеман – её брата Евгения Михайловича, ни многих других братьев и сестёр. Беда, которую накликал её муж (биографы, между прочим, пеняют Александре Шейдеман, что-де «помощницей и соратником мужу не стала», - ну, не издевательство ли?!), ожидаемо пришла. И покорёжила иные судьбы даже куда как круче… (Иллюстрация 12: Александра Михайловна Шедеман (слева) на террасе своего дома. Фото конца 1930-х.)

***

Увековечение памяти А.Я. Рудченко шло весьма постепенно. Понятно: нужно было тщательно разобраться: а «буревестник» ли он, или «певец кулачества», притом из чуждого лагеря (статский генерал, кавалер императорских и царских орденов)? В итоге многолетних раздумий склонились к первому, вроде, варианту. И в 1925 году, для начала, Кобыщанскую улицу в Полтаве переименовали в улицу Панаса Мирного.

Ещё полтора десятилетия спустя, в 1940-м, постановлением правительства УССР в доме Александры Шейдеман открыли литературно-мемориальный музей. «Мемориал» представляли из себя две комнатки в том самом доме 1862 года постройки, купленном ею в 1903 году, где последующие 17 лет чадно горел светильник разума её «святого» мужа, призывавшего «волов» сорваться с привязи и разнести «воловню» до основанья, а затем… Никаких предначертаний относительно «как нам потом обустроить Россию» у него, по целому ряду понятных причин, не было. Помимо самых общих утопий в духе «города Солнца» Кампанеллы, либо «Государства» Платона. При этом первое должно было взойти само по себе, а второе содеяться как бы само собою. Лишь бы кормушка была полна. (Иллюстрация 13. Вид первого музея Панаса Мирного, он же агитпункт. Фото 1947 г.)

Итог всех этих усилий прекрасно, ёмко и выразительно дал брат Мирного – Иван Яковлевич Рудченко (писатель Иван Билый), соавтор по «Хіба ревуть воли…»: «І стали ми своїм — чужії, / Чужим — не ріднії... А злії / Літа всю силу розтрясли», - писал он на склоне своих лет (умер в 1905-ом).

Вот, кстати, самая говоря, и самая подходящая эпитафия на могилы им обоим.

Снимки из литературно-мемориального музея Панаса Мирного в Полтаве и личного архива автора.

Панас Мирный. Художник Алексей Артамонов. Открытка 1956 г.

***

Упомянутые чин статского советника и орден святого Владимира IV степени – даже каждый сам по себе - давали право на дворянство. Конечно же, А.Я. Рудченко не преминул воспользоваться этим преимуществом. Указом Герольдии от 15.12. 1901 года он, с сыновьями Виктором, Михаилом и Леонидом, был внесён в список данного привилегированного сословия по Миргородскому уезду (т.к. имел там солидную земельную собственность). «Благородное собрание» получило в его лице сразу и Журдена, и Тартюфа. «Шифроваться» на людях он умел отменно, и сохранил эту способность, что называется, до последних дней. Своего рода некролог ему - запись в дневнике полтавского доктора А.А. Несвицкого. Под датой 15/28 января 1920 г. бытописатель извещает: «Умер украинский писатель Афанасий Яковлевич Рудченко (Панас Мирный); он служил начальником отделения Полтавской Казённой Палаты. Умер от апоплексического удара. Он жил в собственном домике на 3-й Кобыщанской улице. Перед погребением тело было внесено в Собор для отпевания. На кладбище его везли на простых санях, запряженных волами, как «щирого украинца». Он оставил несколько томов украинских рассказов и драматических произведений» И вот последняя строчка, внимание: «Я был с ним знаком и знал его как симпатичного человека».