По поводу фильма «Салют-7»

Нахожусь в положении, отдалённо похожем на положение Джанибекова и Савиных. Я ведь обычно зачем берусь писать? Чтоб объяснить себе и читателям моим, что мне открылось в недопонятности, обычно бывающей в художественном произведении. А в фильме «Салют-7» ничего недопонятного не было. По моим нынешним понятиям и фильм-то потому к художественным причислен быть не может мною. И писать не о чём. А тем не менее, мне что-то захотелось писать. – Новость. В чём дело?
Дело, наверно, в том, что вопрос возник и вызвал ответ, который захотелось записать. Не без интересности он.
Плохо, правда, что слишком мало времени прошло от вопроса до ответа. Обычно я начинаю писать, ещё ответа не зная. Он у меня рождается буквально в процессе писания. Иногда, увы, после написания. И надо дописывать и извиняться за неверный первый вариант. Ну да ладно.
Дело в том, что я фильм смотрел вчера, а сегодня по ТВ просмотрел «отчёт» о том, что в 1985 году было на самом деле. – Разница – огромная. Была в 1985-м – бесчеловечность, скажем так, а теперь, в 2017-м – человечность.
Тут я отвлекусь на себя.
Я трусоват. Тем не менее, в молодости я то и дело попадал в рискованные ситуации, грозившие, если не смертью, то просто оцарапаться мог.

Сейчас мне вспомнился совсем пустяк.
Будучи в командировке мы с сослуживцем пошли в воскресенье купаться на реку. Он там был не первый раз, я – первый. Он предложил перейти вброд на другой берег, там привольнее. Я согласился. Я по его примеру закатал брюки до колен, и мы пошли. Я за ним.  Бродом были большие бетонные плиты, положенные на дно речки. Вода на гребне плит была по щиколотку, и очень сильное было течение. Осложнений было два: плиты лежали наклонно (идти можно было только по грани плит), и они обросли мохом (и было очень скользко). А мы оба сняли только обувь. Если соскользнёшь в воду – не только оцарапаешься, но намокнет одежда – суши потом её, и сколько времени на это уйдёт. Так что появилась ответственность не упасть. Тем более что полно кругом людей, и будут смеяться, если упадёшь. Впрочем, вскоре оказалось, что могут поднять на смех, если и не упадёшь, а просто выкажешь страх. И он у меня возник.
Чтоб не обращал на меня никто внимания, я пошёл очень непринуждённо, но очень медленно (для надёжности). Товарищ портил дело сперва: я очень отстал, а он меня торопил. Мог привлечь ко мне внимание. Потом ему надоело, он добрался на другой берег и улёгся там, оставив меня в покое. А я впал почти в ступор. Продвигался буквально по сантиметрам. Дал себе слово ни за что не упасть. Пусть хоть все смеются.
Ничего человеческого во мне не осталось. Одна внимательность и осторожность. Весь мир за гребнями плит под водой и мчащейся над ними водой мимо моих ног словно перестал для меня существовать. Осталась только ответственность: не поскользнуться.
Я позорно долго так шёл. Люди так не поступают.
Вот подобную нечеловеческую ответственность я ощутил у космонавтов Джанибекова и Савиных на фоне вчерашнего кино в сегодняшнем телевизионном отчёте о том, 32 года назад, выполнении безмерно трудного задания: в ручном режиме состыковаться с вращающейся мёртвой космической станцией и оживить её.

По фильму они со второго раза только смогли состыковаться. Причём командир на вторую стыковку пошёл при заходе в радиотень, при согласии, мол, с центром управления, что на вторую попытку пойдёт при выходе из радиотени, а бортинженера своего просто обманув, что он-де просто поприцеливается, поманеврирует.
На самом деле: «Надо было попасть в цель с одного выстрела. Потому что запасы топлива на «Союзе» ограничены… [и Джанибеков говорит в микрофон, действуя] «Сейчас мы будем немного мучиться, потому что всё идёт не очень хорошо… В допуске идём… Давай. Так. Хорош. Совмещены.» Володя очень… кончиками пальцев подобрал скорость нашего корабля… со скоростями станции выровнял… «Рассогласование корабля и станции в допуске». И пошли на сближение. Состыковались с первого раза».
На самом деле: «Он [Джанибеков] как выдающийся пилот, который умел из самых сложных условий выполнить стыковку корабля со станцией. Он считался лучшим».

По фильму же лучшего ищут на ходу, устраивая стыковки на тренажёре разными космонавтами; ни у кого не получается; приходится звать Владимира Фёдорова, которого незадолго до того отчислили из отряда космонавтов за неустойчивость психики – что-то мистическое он в предыдущем полёте увидел при выходе из станции в космос. Никакой железности.
На самом деле железные и жёны космонавтов.
«Савиных: Вы знаете, у меня такое свойство… Наверно, у всех женщин такое свойство. В такой стрессовой ситуации – собираться. Я вот сейчас думаю о том времени: как же я могла вот это всё» (Там же).
По фильму же, наоборот, такие концерты своим мужьям закатывают жёны…
На самом деле человеческое уходит из поведения, становишься придатком машины.
«Геворкян, жена Джанибекова: Он говорит, я был абсолютно уверен, что мы с этим справимся» (Там же).
А по фильму – что там только ни случилось. Даже пожар, когда командир выходил в открытый космос. И бортинженер даже обгорел. И кислород кончался – только одного можно стало вернуть на Землю. И только сообразительность бортинженера спасла обоих: сперва он сказал, что надо попробовать что-то там снаружи станции просто сбить молотком (чтоб смогли повернуться солнечные батареи и регенерировать кислород; для чего надо обоим выйти в открытый космос, чтоб одному другого держать при ударах), потом он же, бортинженер – когда сбивание не получилось – сообразил, что заход в тень полезен: сбиваемая штука, охладившись до минус 100º, станет хрупкой и собьётся. Плюс, когда и это не помогло, и из тени уже вышли, спасло то, что капитан тупо продолжал колотить молотком, и вдруг – отлетела эта штука. Вдруг. Никакой уверенности, никакой железности. Всё очень по-человечески. Чуть не случай их спас.
В действительности же – нечеловеки:
«Геворкян, жена Джанибекова: Задаю ему вопрос: о чём думаешь? Вот уже сидите в космическом корабле. Несколько минут до старта. До команды «Ключ на старт». И о чём думаешь? И ответ: главное – не осрамиться» (Там же).
Гвозди бы делать из этих людей – крепче бы не было в мире гвоздей.
«Савиных: Нас водили туда, на сеансы связи, раз в неделю. И когда мы к ним приходили на сеанс связи, мы даже понимали, что мы лишние. Что им некогда с нами разговаривать. Что мы им мешаем. И один раз даже, ну, обиделись, что они нам внимания не уделяют. И мы чуть не сорвались. Сорвали сеанс связи. Они нас оставили снова, психологи. И заставили нас сидеть, пока они не придут снова. И поднимать им настроение на следующих сеансах» (Там же).
А в кино (когда на земле ясно, что вернуть можно только одного космонавта):
«Фёдоров: Нина, ты меня слышишь?
Нина: Да. Я слышу тебя.
- Спасибо, что пришла [они ж поругались перед полётом]. Как Оля?
- Она здесь. Хочет поговорить с тобой.
Оля: Пап, привет. А ты где?
- Привет, народ.
- Пап, привет. А ты где?
- Знаешь, я далеко.
- На небе?
- Точно. На небе.
- А ты скоро вернёшься?
[Руководитель полётов опускает голову. В стороне сидит женщина из центра управления и плачет.]
- Ещё мне нужно действовать, чтоб закончить.
- Мы тебя ждём.
Нина: Володя! Ты слышишь меня?
Фёдоров: Я люблю тебя.
- Я тебя тоже очень люблю. [Слёзы текут из её глаз.] Возвращайся. [Взмывает музыка]».

Всё по голливудским шаблонам.
Опустил Шипенко своих героев до банальности.
А ведь прототипы были именно советские герои. Потому что сама страна, - пусть и волею ошибки Ленина и первых большевиков, рассчитывавших-то на Всемирную революцию, а той и не могло произойти (надо было мирным путём идти в коммунизм, как Прудон говорил, а не Маркс), - сама страна была брошена на героизм. И сама с радостью на этот героизм пошла, явив массовый героизм и в гражданскую войну, и в Отечественную, и много когда. И в космосе.
Шаблонный же фильм, да, выдавливает из зрителя шаблонную же слезу. – Что делать. Есть такой механизм – сочувствие. Режиссёр мастеровито сумел-таки заразить задуманным. Но тут нет ничего от подсознательного идеала автора, ничего, чего бы он сам в себе не понимал. – Этот фильм принадлежит к простому прикладному искусству, призванному усиливать знаемые переживания. Здесь – гордости за своих героев.
Но это ж мелко по сравнению с тем, каким должно было бы быть произведение большого искусства.