Маленький триптих

Еда в литературе

Учитывая значение, которое имеет еда в роли, исполняемой человеком в жизни, представить литературное произведение, где она не упоминалась – сложно, практически невозможно.
Другое дело – как…
Если у Толстого описания будут детальны, и в разнообразие своём входят в соответствие с жизнью света, то у Достоевского – скорее пунктир; будто – мельком, только чтобы насытиться, не рассусоливая.
В чеховской «Сирене» еда становится основным действующим персонажем: горы её наползают со всех сторон, тесня сознание, не давая ему быть заполненным чем-то ещё.
…в свите Воланда все едят мясо, что, в общем-то, логично, – как и то, что еда практически не упоминается, когда речь идёт о Мастере: будто вторичное нечто, несущественное.
Роскошно пищевое пространство Гоголя, и тут даже не Чичиков первенствует – с желудком, к здоровью которого автор выражает зависть, а Пётр Петрович Петух: уже живущий только ради того, чтобы есть. (Заметьте, Плюшкин словно обходится без еды – и порыв к запредельности Мастера, и усыхание человека в человеке сопровождаются безразличием к данной субстанции).
Сложно – в мучительной ипостаси – еда предстаёт у Андрея Платонова: её всегда мало, она всегда простая, иногда такая, что, кажется, живи человек чуть получше, и есть бы такое не стал.
В «Барсуках» Л. Леонова тяжело хрустят жирные пироги с ливером в прочных купецких домах, и – по контрасту – снедь мелкой мастеровщины, набитой в тараканье щели Зарядья, ничтожна и примитивна.
Еда.
Без неё нельзя.
Но вся высокая литература русская – о жизни духа, о движение человека вверх, и срывах, падениях… что уж тут об еде, казалось бы?..
Но – ведь высота-то идёт от земли, взлетать и падать приходится в повседневности; и Разумихин, принесший Раскольникову одежду, и заказывающий суп, смачно уточняет: С картофелем и рисовой крупою? – прежде, чем запросить бутылочки две пивца.
Так, что без достославной еды и произведение любое будет будто холостым, невещественным, а то и – несущественным…

Смерть в литературе

Тема смерти столь же неисчерпаема, сколь сама смерть является источником ужаса для большинства.
Есть, разумеется, грандиозная поэма-трактат Даниила Андреева, где слои посмертного существования описаны – в отдельных случаях – даже и с детализацией, но при всей величественности сего построения картины и образы загробных миров остаются словами на бумаге: для большинства, опять-таки – их невозможно прочувствовать, ощутить ядром собственного мозга, сущностью своего миропонимания…
Точно и сухо, в одну фразу (более поэтическую, чем многие рифмованные строки) смерть (в одном из вариантов) дана в «Палате №6»: «Стадо оленей, необыкновенно красивых и
грациозных, о которых он  читал  вчера,  пробежало  мимо  него;  потом  баба протянула к нему руку с заказным письмом...»
Великолепное изящество и совершенное мастерство Чехова исключали случаи длительного анализа процесса умирания – в отличие от тяжелостопного Толстого.
Тяжелостопного, сознательно подчёркивающего густоту всех жизненных переживаний этой тяжестью – и Иван Ильич, медленно гниющий заживо, проходит все стадии земного ада, прежде чем…
Но тайна остаётся тайной, портьера не отдёргивается.
Другая страшная смерть, сделанная Толстым с чрезмерной даже выпуклостью – Хозяин и работник – точно ледяная и жестокая иллюстрация к тезису: нет выше подвига, чем отдать жизнь за други своя! Хоть и не выглядит крутой нравом хозяин, как герой, но под наплывом угрожающих обстоятельств в последние часы становится лучше, чем был все предыдущие годы…
Смерть Холстомера куда более достойна, чем смерть Серпуховского, умершего до своей физической кончины; и последний абзац рассказа, каждая фраза которого укрупнена видимой неправильностью речи до алмаза, режущего сознание, -подтверждение возможной безнадежности определённых видов человеческого житья.
И есть смерть Ривареса – полёт мужества, блеск и высверк до конца не затухающей воли; разумеется «Овод» не сможет тягаться по художественной значимости ни с Толстым, ни с Чеховым, но яркость финала завораживает: стыдно бояться.
… «Морг» Рильке и его же «Обмывание трупа» поражают холодной детализацией посмертных процедур, точно оскорбительных для существа, некогда, словно аурой, одетого движением, владеющим речью, обдумывающего тысячи мыслей…
Страшная тайна жизни, которая, если вдуматься, сама есть путь к смерти – физическая кончина – под лупами и окулярами литературы примеряет разные маски, и, как знать, может именно из литературы изойдёт когда-нибудь окончательная разгадка смерти.

Эротика в литературе

Мистический эротизм Аль-Фарида переводил образы запредельности в зигзаги земного пути: ибо желанная всем эротика, освещённая под иным углом, скорее объяснит путь суфия; что именно обозначал гуриями Омар Хайям остаётся за пределами дневного сознания, ибо погружения великого математика и поэта в недра астральных мерцаний были слишком серьёзны для банального упоения прелестями земными.
…эротика может быть буднично-страшной, как, например, в рассказе Чехова «Володя», где состояние post coitus подростка, потерявшего невинность, заканчивается суицидом…
Напряжённые нити эротики, незримо протянутые в воздухе, звенят утверждением Даниила Андреева о страшной стихии, заложенной в нас, людях.
Скромность и чувство меры – два качества (помимо разумеющегося литературного мастерства) определяют уровень показа любовных сцен; одну из лучших из которых найдём опять же у Чехова – в удивительно целомудренной «Даме с собачкой»: На столе в номере был арбуз. Гуров отрезал себе ломоть и стал есть не спеша. Прошло, по крайней мере, полчаса в молчании.»
Так, сказано всё, всё очевидно, и, нечто сущностное, уведённое в подтекст, проступает яснее любого описания.
Буйное полыхание страстей «Тихого Дона» даёт целое ожерелье эротических эпизодов: жадных и скромных одновременно, нигде не срывающихся накалом своим в бездны пустот, но всегда уместных, как упоминание времени в вопросе о вечности.
В одной из вершин двадцатого века – «Мастере и Маргарите» – эротика выведена за скобки: так, будто разговор о «настоящей, верной, вечной любви» исключает любовный акт, как таковой.
И, тем не менее, Мастер – именно любовник Маргариты, о чём она чётко говорит Воланду.
Множественность, огромные объёмы эротической литературы, значительные пласты эротизма в большинстве игравших роль в развитие человечества произведений совмещают и роскошные восточные сады и отрицание оных – линиями аскетизма; но, покуда бьётся сердце жизни, пульс его токами проходит во многие и многие страницы; и порою блещут они подлинной красотой.
Хотя возможно восточный мистический аспект куда важнее.